Читать книгу Автопортрет. Стихотворения. 1958–2011 - Владимир Бойков - Страница 6

     Удеру я к чертовой матери,

чтоб дороги меня излохматили,

удеру я к чертовой матери

от тебя – на вагоне, на катере…

     Мне удрать бы в далекую Индию —

за индуса, глядишь, сойду, —

лишь бы только глаза не видели

этих бешеных весен беду,

     Но куда от себя мне деться,

от моих на тебя молений?

     Мне одно лишь целебно средство —

взять уткнуться тебе в колени.

     Закат жар-птицей по волнам

рассыпал перья пламени,

но постепенно полинял,

и небосвод стал правильней.

     Я жадно ждал: взметнется дичь —

по небу точек россыпь,

хотел я дробью дичь настичь,

схватить и в лодку бросить.

     И ствол меж черных камышей

косился черным козырем,

и вот отчетливой мишень

над темным стала озером.

     Я не сорвал, нажав курок,

урок естествознания,

и шлепал борт, и был гребок

куда весомей знамени.

     Валялось на корме ружье

без улетевшей дичи,

азарт лишь, схваченный живьем,

был подлинной добычей.

     Громады Тянь-Шаня – немые симфонии,

замерли скалы – застигнуты в пляске,

реку дробят водопадов сифоны,

осипший Талас рвется в поисках ласки

на север,

на степи.

     Там воздух из видимых запахов соткан —

полынью и дымом аулов прогорк,

там тянется к солнцу слепая высотка —

последний аккорд замирающих гор.

     Давно-предавно джигит —

удал, но беден он был —

себе на беду полюбил

красавицу Джизубигит.

     Поклялся:

– Будет калым!

     А утром другого дня

в степи лишь следы коня

и дали окутал дым.

     А там за походом поход,

за годом – другой, и вот

пора удальцу назад,

хорош и уже богат —

хурджин золотыми набит.

     Довольный, гонит коня,

а утром другого дня

вести невесте:

– Обидно бытыр убит…

     Ночь тихо плетет паутину из звезд,

немой карагач к небу руки вознес,

недвижные стражи – стоят тополя,

полынно-долинно пахнет земля.

     На четкой высотке печаль бледнолица,

луны отраженье под белой гробницей,

и отзыв Таласа на вздох из-под плит:

– Джизубигит… Джизубигит…

     Тонехоньки рученьки —

прутики-урючинки,

из-за дувала выглядывают —

новости выкладывают:

урюк цветет!

     По прогнозам

быть морозам —

для старух

страх,

а урючина цветет

в пух,

в прах!

     Розовая жуть —

радуется жук!

     Звонят на урок:

цветет урюк!

     Видать, и в Сибири

капли забили

радугой в лед:

урюк цветет!

     У Дома пионеров,

проскрежетав по нервам,

горит,

горнит

в руках у Рыжего,

который горд, —

горн!

     – Эй, Рыжий, дай

побаловаться горном

с охрипшим горлом!

За мной не пропадет —

найдется вдруг струя

в дыханье горьком,

которая

по-детски пропоет.

     Ночь.

     Степь.

     Дорога.

     Здесь луну

совсем недавно провезли,

напросыпали, натрясли

серебряную тишину.

     Идем как будто по луне,

навстречу кустики встают,

и ни словца —

не узнают,

идем вдвоем по тишине,

     Над степью серебристый флер,

распространяемый луной,

но мы идем ко тьме сплошной

под горизонтом черных гор.

     Мир обновим там из костра,

багрово-желтые мазки

на живописные куски

заменят скупость серебра,

жесть алюминиевых лиц

набрякнет кровью черепиц,

свод неба рваные дымы

начнут качать…

     Шагаем мы

в ладу с безмолвием степи,

вдруг приостановясь, поймем

свое молчание вдвоем

как недоступные стихи.

     Степь…

     В гостях у линий и у чисел

я почитаем здесь – учитель! —

и за спиной сопенье глаз:

восьмой мой класс.

     Исчерпав дело

и суть вопроса,

девчонка села.

     Все это просто,

да разве ж серо!

     Мой класс – мирок,

доска, мелок:

– Стучи, милок!

(чему подобно

на стыках дробны

и поезда,

но косны, косны).

     Доска – нам космос,

мел – звезда!

     Цветы на газонах шутами

танцуют, и сердится шмель.

     Шатает дома и шатает

деревья неведомый хмель.

     От ветра – ответ вероятный —

в аллеях отсутствует сор,

от ветра и грозные пятна

уходят с небесных озер,

от ветра и солнечный обруч

под моточиханье и треск,

пылая над крышами обочь,

на свой возвращается трек.

     Откуда он, резв и приветлив,

тот ветер? Да что за вопрос!

     Конечно же город проветрил

качелей воздушный насос,

где платья скрипучим маршрутом

то лепят фигур горельеф,

то вспучиваются парашютом,

упружьями ног засмуглев.

     Не лужа, а сброшенный вымпел

с высот – синева разлеглась,

и жук, любопытствуя, выполз,

выпуклый словно глаз.

     Он жить любил грешно и жадно,

но все кончается однажды,

и мир, который нажит,

бунтует беспощадно.

     Вот щупальца пружинят под обивкой,

стол виден плахой, плащ висит наживкой.

     Страх побежденный надвое расколот:

предощущаем бритвы острый холод,

и жарко сердце хочет биться.

     Все решено самоубийцей.

     Хотел он боль души избыть

и боль и прошлое забыть,

и бритва, что притягивала взгляд,

вдруг греется о горло наугад…

     С самоубийцей этим я знаком, —

желанье жить есть божеский закон,

дающий волю пуле, и петле, —

он в неутешном выжил феврале.

     На стадионе

ветер студеный,

день у солнца на кончике,

а на старте

клок тетрадочный, скорченный

от любви не наставшей.

     Отпредавшись восторгу свистания —

все полегче им, —

разошлись по домам и свиданиям

все болельщики.

     Наступает пора новых матчей —

часы встреч,

и томится долговязый мальчик

между плеч.

     Я, болея за нашу команду

и не чая ничьих,

слышу, слышу весны канонаду

в недалекой ночи,

потому что болельщик просто

за любовь:

– Целый час в твою пользу, подросток,

эта боль!

     Над бутафорским датским королевством

мышей летучих лоскутки —

беззвучные аплодисменты.

     Нет зрителей – ряды молчащих Гамлетов

сверяют свою совесть с той, мятущейся

на сцене ветхой, словно в мире целом

восстали тени сгубленных отцов.

     Незримыми терзаемый страстями

рассудок сам – наполовину страсть:

как быть?..

     Да разве ж не завидней одержимость

безумного испанца из Ламанчи?!

     Над бутафорским датским королевством

угасли фонари, рукоплесканья

иссякли, выставились звезды.

     Нет Гамлета – немолодой актер

стирает грим, в аллеи из партера,

безмолвствуя, уходят эльсинорцы.

     День завтрашний приподнимает плечи:

как быть?..

     Упал кочевник от удара —

и покатилась голова

и черным оком увидала,

как перекрасилась трава.

     Тот, кто ее булатом узким

перехватил у кадыка,

мог знать, какая звездным сгустком

в зрачках отчаялась тоска.

     О чем?

     Не знаю – мне ли через

тысячелетие пробиться!

     Нет, не донес безвестный череп

мне весть в пустых теперь глазницах.

     Мне б самому в той схватке скорой

и уловить, отринув злость,

тоску по родине, которой

ему объять не удалось.

     Какой денек!

     В аллее за фонтаном

обрызган солнцем свежепобеленный,

с приветственной рукой

скульптурный мальчик:

– Салют!

     – Салют!

     В какие занесло меня века?

     Поблизости играют пацаны,

шевелится во мне страшок забытый —

что, если, палец на меня нацелив,

один из них вдруг выпалит:

– Замри!

     И я замру (куда ж деваться – с детства

такой есть уговор).

     – Эй, оголец, взгляни-ка:

на пьедестале вон ровесник твой

(когда-то был моим и всей эпохи даже) —

в трусах и с галстуком на шее,

всегда готов на все, он гипсов словно шина

на переломе.

     Что, если он устал салютовать, —

живая кость давно б уже срослась, —

так, может, разрешить: мол, отомри!

     Не отомрет, конечно, нет,

а все же…

     На октябрьский лес,

на опавшее зарево листьев

снежный сонм от небес

до земли ниспадает неистов,

в мельтешении белом,

в тихой дреме березы седы,

им, расцвеченным мелом

розоватым, не снятся ль сады

или горные скулы,

на которых красуются зори,

иль узоры аулов

в золотистых туманах предгорий.

     Там, где все еще лето

и сияет луны медальон,

не закрался ли это

повзрослевшей возлюбленной в сон

восхитительный хмель

первой нежности и поцелуя,

через тридцать земель

коим страсти не утолю я,

не смогу под ногами

ощутить я планеты летучесть:

под ли, над ли снегами

злых времен пребывать – счастья участь.

     Вам привезут невзрачный камень

и скажут, сдерживая пыл,

что камнем тем прапапа Каин

прапапу Авеля убил.

     Вам привезут коробку с прахом

из фараоновых гробниц

и скажут с хохотком и страхом,

что пылу древних нет границ.

     Не позавидуйте счастливцам

и гляньте под ноги себе:

приют здесь вечный стольким лицам,

пылившим в мировой судьбе!