Читать книгу Автопортрет. Стихотворения. 1958–2011 - Владимир Бойков - Страница 14

     Взять скворечницу бы что ли

смастерить?

     Сквозь вьюжный чад

кто пойдет по доброй воле

в гости!?

     Ходики стучат,

да порой кукушка дверцу

открывает – огласить

получасье: все хоть сердцу

веселее колесить!

     Пой же, время!

     Пусть надтреснут

бой, одышливы мехи!

     Может быть, еще воскреснут,

отогреются стихи!

     В самый час на плитке жаркой

чайник ожил и запел,

в самый раз весь круг заваркой

обнести бы, да успел

спохватиться: разве ж гости

припозднятся по такой

непогоде!..

     Есть хоть гвозди,

слава Богу, в мастерской.

     День-деньской перед глазами

хладнокаменный январь.

     На сугробе гребнем замер

вьюг стремительный словарь.

     Я бы зиму-зимски пропил —

отлегло бы и с концом!

     Но в окне девичий профиль

вспыхнул белым изразцом.

     От какого наважденья

воплотилось на стекло

отпечатком сновиденья

мимолетное тепло?

     Невозможный этот случай

не уложится в мозгу —

пальцы разве лишь колючей

изморозью обожгу.

     Вот что в воздухе витало,

чем дышал я, что, хотя

слов, казалось, не хватало,

проявилось вдруг шутя!

     Все хранит, что я утратил,

горькой памяти подвал.

     До утра со мной приятель,

гость заезжий, тосковал.

     О разлучных белых зимах

горевали вполпьяна,

словно вьюга нам любимых

навевала имена.

     Не отбеливали совесть,

не тревожили грехи.

     Помня все, забылись, то есть

впали в белые стихи,

не боясь тяжелым вздохом

эту легкость перебить.

     Скоморох со скоморохом

может сам собою быть.

     Ближе к трезвости по кругу

шли остатки папирос…

     Проводил.

     И впал во вьюгу —

в белый рой застывших слез.

     Тем лишь красит мой акрополь

стужи мраморная мгла,

что не сходит белый профиль

в нише светлой со стекла.

     Пусть сосет тепло живое

этот стылый зимний свет,

пусть подобного покоя

ничего печальней нет,

но метелица немая

хоть поземкой да жива!

     Вот и я припоминаю

побеспечнее слова

и спешу веселья ради

чашку чая нацедить —

ну, прилично ли в тетради

общей вздохи разводить!

     Чем не скатерть-самобранка

чистый лист, в конце концов!

     Чем еще не жизнь – времянка

сочинителя дворцов!

     Все лицо зацеловала —

мокрых век не разлепить.

     Метят ласковые жала

все слезами затопить.

     Шалью белой облипает,

нежным зверем льнет к жилью,

и в дверях не отступает,

тянет песенку свою.

     Утихает на порожке,

растворяется в тепле,

лишь серебряные крошки

оседают на стекле.

     Это все, что на бумаге

остается от меня,

да и то боится влаги,

а точней сказать – огня…

     Морок вьюги изнебесной

завился в семи ветрах:

чуть вздохни – и слезкой пресной

обернется на губах.

     Я ушел.

     В себя.

     Далеко.

     Знаю, как тебе со мной

рядом кутать одиноко

плечи в шарфик шерстяной.

     Но не горько, а скорее

терпеливо и светло,

чашкой с чаем руки грея,

в мутное глядишь стекло.

     Там, за ним, с исходом ночи,

словно разом вслух сказать,

звезды наших одиночеств

начинают исчезать.

     Воет снегоочиститель,

в чашке чай давно остыл.

     Как легко в мою обитель

я тебя переместил!

     Если впрямь придешь ко мне ты —

не столкнись сама с собой,

не сожги моей планеты,

грезы этой голубой.

     Чувствуется, вот нагрянет

марта первое число,

запуржит, и забуранит,

и залепит все стекло.

     Как часам в железном беге

износится суждено,

так исчезнет в белом снеге

то, что снегом рождено, —

и навеки белый профиль

за завьюженным окном

сгинет в царстве белых кровель

с белогривым скакуном.

     Но качнется чуть подкова

рядом с дверью на гвозде,

как тоска очнется снова

на грунтованном холсте,

и какой бы слов разъятье

звучностью ни пронизать,

вся их музыка – проклятье,

если некому сказать.

     Книгочийствую ночами,

связью терпкой упоен

будней наших с мелочами

вязью писанных времен.

     Мыслей чаша круговая

переходит от судеб

к судьбам, суть передавая:

как вода, как черный хлеб,

жизнь сладка!

     Тому порукой

мука трудная моя,

от которой и с подругой

легкой нет мне забытья.

     Перышко еще от птицы

вечности не принесло,

и в конце еще страницы

не проставлено число,

и картонке на мольберте

весь не отдан непокой,

чтобы день, другой по смерти

праздность править в мастерской.

     Снег осунулся, но тропку

за ночь свежим занесло.

     В учреждение торопко

я бреду, чтоб в ремесло

впрячься и свою природу

тратить фабрикой ума —

любоваться на погоду

без отрыва от бумаг.

     Днем в безликости расчета

трезвый торжествует бог,

но для вечера он черта

человечного сберег.

     И толчет ледышки в ступе

рыжий чертушка – мой друг.

     Может, оттепель наступит

в самом деле, если вдруг

в нетерпении подрамник

он холстиной оснастит, —

пусть там завтра спозаранок

тропка мерзлая хрустит…

     В ясный день, хотя и не пил,

странно пьян я.

     Узнаю

в талом снеге серый пепел

пропылавших белых вьюг.

     С крыш в синичий знобкий воздух

спички капель чирк да чирк,

сквозняком труху на гнездах

ворошит весенний цирк.

     Что ж, приспел апрель пернатый

и куражится скворцом —

враль, хвастун невероятный

над копеечным дворцом.

     Над проталиной у дома

слезный зыблется парок —

в неземной мои фантомы

зимние плывут чертог.

     Но мурашком новой жизни

проникает под пальто,

хохоча на вечной тризне

сумасшедший шапито.