Читать книгу Автопортрет. Стихотворения. 1958–2011 - Владимир Бойков - Страница 9

     Ты встанешь – ветру окна отворить;

увижу, как заутренние дали

глазам твоим освобожденье дали,

и стану говорить,

что нелюбовь честней полулюбви…

     Ты, глядя на закатную зарю,

где выгорают облака-скитальцы,

мучительно заламываешь пальцы,

и вот я говорю:

– Несчастней нелюбви полулюбовь!..

     Глубокое дыханье колыхает

июльский сад,

он кроной ритмы сонные вдыхает,

и листья, чуть взлетая,

шелестят,

и мотыльки к дыханию летят,

возносятся, в открытых окнах тая,

дыханием слепой ночник обвит.

     Спит женщина в объятии любви.

     Ликует птаха и полощет в горле

отраду лета – где-то здесь, в кустах.

     Сбегаешь ты на берег с крутогорья,

и осыпается песок в следах.

     Вот все примрет – едва лишь платья складкам

упасть у ног, лишь тронуть ветвь руке —

над долгим "и" испуг вспорхнет "и" кратким!

     А я божок приречный в лозняке.

     Ты повторения не требуй,

не переспрашивай, люблю ли.

     Сомненье притаилось слепо

и слухом чутким караулит.

     Лишь тот, кто чувства не питает,

пустое ищет уверенье.

     Тогда прозренье опадает

и прорастает подозренье.

     Луну метелью замело —

и нет предмета волчьих песен,

покой округе обеспечен.

     Пространство прежнее ушло

в себя, и здесь мне не ко сну,

лишь без тебя здесь нету света,

и что мне до того предмета —

метелью замело луну.

     Ночи зимние.

     Звезды сквозные.

     Бесконечные острия.

     Не оплачут печали ночные

ни метелица, ни плачея.

     Мир живой и ушедший восходят

с двух сторон их внимающих глаз.

     И обменится жар мой на холод

твой в мирах, совмещающих нас.

     Свечи теплятся здесь, а напротив —

два печальных, два тонких плеча,

неразумною мыслью о плоти

ослепляя и горяча.

     Ночник лучится в потолок,

чернеется окна страница,

и, словно мысль моя, кружится

полуослепший мотылек.

     – Моей бессонницы наперсник,

с какой ты прилетел звезды,

больного образа соперник,

его затмить стремишься ты,

но с наступлением рассвета,

вонзившись, затрепещет нож,

и ты в нездешнем мире где-то

прообраз образа найдешь…

     А день и вовсе недалек,

и солнце тянет луч, раздобрясь.

     Передо мной все тот же образ —

полуослепший мотылек.

     По захоложенному маю,

где рыжим почкам невтерпеж

в зеленую одеться дрожь,

иду и память обнимаю,

и холодею на ветру,

и выстываю, словно печь,

но в памяти есть память рук

с теплом твоих янтарных плеч.

     Иду и прикрываю веки,

тебя за веками держу —

меня, слепого, хлещут ветки,

но я тебя не покажу,

самим собой тебя окутав.

     Обыкновенным притворясь,

иду, с ума схожу, как будто

я вор, укравший в первый раз.

     Иду наедине с тобою,

но вздох уже далече твой:

приду в себя, глаза открою

и не увижу ничего…

     Он мне сказал: ее уж нет.

     А я не мог понять.

     Шел белый снег из тьмы на свет

и все хотел обнять.

     Мне молвила через порог,

что полюбила вдруг.

     Я обернуться к ней не мог.

     Но вот замкнулся круг.

     И нет ее.

     А я живу

и не могу понять,

как смерть посмела синеву

у дней живых отнять.

     Свеченье глаз твоих…

     Я был на что-то зол, —

теперь уже не помню, – я пришел

тебя встречать и приготовил злое,

но все забыл и смолк на полуслове…

     На полуслове смолк – в меня вошло

свеченье глаз твоих: сквозь сумрачное зло

моей души проникло и легло

в укроме самой, дожидаясь дня —

вновь засветиться и простить меня…

     Свеченье глаз твоих, свеченье твоих глаз!

     Снег падает, снег ластится,

на языке сластит.

     Зима в венчальном платьице —

лукавый глаз блестит.

     Кому с ней быть сосватанным —

с утра сойти с ума:

уже под белым саваном

лежит его зима.