Читать книгу Hannibal ad Portas – 3 – Бронепоезд - Владимир Буров - Страница 11

– Я могу предлагать, что хочу – ваше дело отказаться.

– В принципе я могу тебя научить.

– Я умею только в преферанс.

– Почему, так уж учат шпионов?

– Ты так думаешь, что я шпионка?

– Однозначно, – подсказал медведь и даже добавил: единственно, что возмущает – не пойму на сколько разведок работает.

– Он говорит, что ты Мата Хари.

– Этих Мат Хари намного больше, чем ты думаешь, – опять подсказал медведь. Хотя вообще-то он выразился более радикально, применив словосочетание:

– Вряд ли удастся переставить буквой Г даже до Неба, а до Луны уж точно.

И всё же двинулись назад, но на этот раз были перехвачены на станции Красота, прозванную нами сейчас только, когда нас остановили:

– Красота по-американски, – и которую первый раз удачно пропедалировали ко всем близлежащим окрестностям.

– Сегодня у нас здесь свадьба, – сообщили.

Немка спросила строго:

– Потому даже поезда останавливаете?

– Обязательно, – улыбнулась собачьей мордой новая повариха, а что она может было так прямо и написано на ее лице:

– Картофель только в мундире, сельдь – местно-пойманную, ну и всё, пожалуй, даже не назвала прославленного в первый наш раз Стуком:

– Клюквенного компота, настойки из клюквы с добавлением шишек, рыбы жареной и вообще самогон в любом количестве вместо спирта, а откуда сахар – большой, так сказать, ответ, и такой большой, что даже не требует ответа.

Меня во время этого еще не окончившегося банкета с картофелем в мундире и сельдью натюрлих – что значит, поймали и припустили с лавровым листом, чуть посоля – потащили сначала, по пьяной глупости за баню, как местного прохиндея, но скоро – через час слишком – одумались от и так натопили баню, что пришлось сознаться после их пыток в разных не только положениях, но и состояния:

– Я есть Дэниэл Дэй-Льюис.

– Спасибо, что напомнил, – сказала одна, а другая тоже:

– А то мы чуть не забыли. – И были. Имеется в виду, с такой отключке, что, когда вышли утром из этой парной:

– Никого, – даже поварихи и то нет, – зевнула одна, и я понял, что им сосем не страшно, а так-то, как я – с первого раза – не только испугался, что паровоз ушел без меня, и теперь заставят, как Микеланджело работать простым каменотесом, хотя, может быть, и редких артефактов.

– Не называй нас артефактами.

– Потому что это правда?

– Точно, мы Арбайт-Факты, – улыбнулась большими зубами вторая.

И я понял, пока мы катались туда-сюда сначала на соседнюю станцию, те, кто там был на самом деле, а не саперный батальон, который нас встретил, как дорогих гостей:

– Теперь заняли лежбище Вана и Мана, а также той, с которой я раньше был, ибо эту уже и не помню, так двое с носилками и медведь, а был ли один из них я – уже есть достаточно оснований сомневаться.

Следующей ночью, когда они опять, как барыни, разлеглись на ночной крыше – я бежал, но именно решился только от испуга:

– Комары их не кусают, – почему и понятно, что они такие алюминиево-серебряные, как рудники Владимира, – но!

Золотые лучше. И бежал, одеваясь на ходу, что леших здесь, если и нет, то их ольчихи, как по команде:

– Обязательно буду, – шатаюцца.

И вдруг слышу, почти, как во сне:

– Ты где был?

– Что значит, где?

– Резину тянет, – проинтонировал Медведь, – обмануть хочет, дурилка еловая-шишковидная.

Гляжу прямо почти на меня идет паровоз таким тихим накатом, что ясно, и сам боится нарушить тишину ночного леса, – а то?

– Дак, естественно, война хотя и кончилась, но ее Недолет еще находится в действии.

– Садись быстрее, – практически прошипела – не забыть, как ее звали, а еще лучше вспомнить – пока нас не нашел луч лазера, – и, естественно, испугала меня, да так сильно, что я, как нарочно, сорвался с подножки.

– Ну, ты чё? – вякнул и медведь.

– Слишком быстро идет эта кочегарка, я не успел.

– Он не успел, – только и согласилась Она. – Но я понял наоборот, что, осуждает, и сказал:

– Я никуда не поеду!

– Я те не поезду, бегом побежишь, не только наш, ихний паровоз обгонишь!

Пришлось согласиться. А на что, собственно, опять на Берлин?

– Мы так никогда не доедем до Туда, – сказал, прежде чем взять совковую лопату.

– Мы специально тянули время, чтобы попасть в туннель времени, способный доставить нас сразу до Берлина, – сказала Она – пока так и не мог вспомнить, кто это, если рассуждать по-человечески, с именами отчествами.

– Какая наша цель? – спросил я, когда наша кочегарка разошлась до невидимого мелькания сосен.

Взять хоть Кальтенбруннера в плен, или кого-нибудь другого? Может быть Хи?

– Может быть, Хи? – шаркнул лапой медведь.

– Ты зачем его передразниваешь? – укорила медведя и – ну, Она.

И я спросил ее, пока медведь пошел еще раз проверить вагон-ресторан, купе для прислуги, и сам отдельный вагон для потенциального высокоразвитого интеллекта той Барышни-Крестьянки, которую мы возьмем в плен. Но, возможно, это действительно, мужик здоровенный, страшно смотреть.

– А ты и не смотри.

– Ась? – и я свернулся калачиком и его подножия. – Ибо:

– Медведя что-то долго нет, ты не сходишь?

– Куда и зачем?

– Он запропастился.

– Скажи мне сначала, как тебя зовут, а то не в одиозной ситуации я стесняюсь.

– Ты мне клялся в любви?

– Не помню.

– Как это не помню, это помню, то не помню – так не бывает.

С другой стороны, могу и напомнить.

И взяла меня в такие клещи, что хоть волком вой, а отдать всё, что накопилось за последние часы – придется.

– Я не буду.

– Почему?

– Ну, ты не понимаешь, что ли?! – замкнулся я в сердцах.

– Керосин израсходован даже из резервов?

– Естественно, мэм, – промямлил я.

– Естественно, мэм, – передразнила она меня. И хотела ударить.

А с другой стороны, ты будешь плохо выглядеть, а это может повредить делу, – и толкнула меня в задний проход.

Хотелось что-то сказать, но не вышло: она уже крутила колесо истории, добавляющее газу до отказу. И только услышал последнее, что она прошипела:

– Всё надо делать самому самой. – Решил:

– Только послышалось.

– Раньше, до войны, она была гимнасткой. Нет, нет! Но, кем – так и не успел сохранить промелькнувшее мгновенье.

И промелькнуло, как лента телетайпа:

– Художница. – Но подумал:

– Может быть, а к пониманию реальности – отношения не имеет абсолютно.

Да и не может художница обладать такой силой удара, что до сих пор ломит, а сосредоточиться, чтобы понять точно:

– Где? – не могу.

И даже, если спросят:

– Она тебя била, – скажу:

– Нет, – потому что, если и вспомню, то однозначно, не всё.

Но многое, думаю, в моих силах. Хотя и только в потенциале, да и можно ли разгадать тайну, которая еще неизвестна точно, как Чаша Грааля:

– Ибо, какой в ней смысл, если даже она находится где-то там, где существует?

Непонятно, что надо искать, не Картину же Леонардо да Винчи, на самом деле.

Поезд проскочил несколько станций спокойно, но потом за нами послали целый вооруженный эшелон, мечтая, что захватят тоже, как минимум, дивизию, ибо разрушения, оставленные на двух предпоследних станциях, были сделаны очень большие.

Но мне, даже не доложили:

– Как? – да и сам я был поставлен готовить немецкий колбасы – точнее:

– Колбаски, – ибо возразил этой Прохиндиде:

– Да вы что?!

– А что?

Хотел ответить, что, мол, обосретесь, с пережора с непривычки, но решил поиграть в культурную миссию, ответил:

– Дак, все обожрутся, как поросята, что потом с ними делать?

И она даже чуть не прослезилась, что прокололась в своей увлеченности дезинформацией в отношении меня, – сказала:

– Это наши, немцы. – В это время я держал в руках кочергу, и был счастлив после ее ухода, что не съел ее, как гарнир к даже не доставшейся мне колбасе.

Тут она вернулась и ласково поблагодарила:

– Особо не напрягайся – ты тоже немец. – Спрашивается:

– Ну, ты-то откуда всё знаешь?! – и хотел даже плюнуть вслед закрывшейся за ней моей лавочки, но она опять ее приоткрыла и погрозила мне пальцем:

– Пожалуйста, не замыкайся в себе.

И даже предполагая наличие здесь видеокамеры съел с горчицей и хреном сразу две особо толстожопые сосиски, больше похожие на жирно-подобных лососей первой кондиции. Кстати, сардельки я не люблю, да и вообще надоело обжираться, хотя с другой стороны:

– Когда еще пожрать придется – неизвестно. – А можно подумать, что нарочно так придумано, что:

– Пожалуйста, кушайте, ибо обожраться так, чтобы хватило надолго всё равно не получится.

Почему нельзя сделать, как наш местный знаменитый шахматист:

– В буфете, для других закрытом, я беру с провизией, однако:

– Целый рюкзак!

Зачем, спрашивается, если не иметь в виду предполагаемый, но совершенно необоснованный, если не голод, то большой недостаток писчи именно за:

– Нашей границей!

И сделал тоже самое.

– А именно?

– Собрал себе с провизией рюкзак, да не один, а два, намекая сам себе, что один и отобрать могут.

Скорее всего, оболтуса Медведя надо пустить по боку. Хотя не он ли – если я не помню – и является тем Кальтенбруннером, которого мы должны, как минимум, взять в плен, а как выполнение своей задачи по максимуму:

– Это наш человек в немецком тылу, – а то, что мы – это и есть немцы, оставшиеся после войны в живых именно для того, чтобы как можно сильнее хлопнуть выходной дверью:

– Мы никуда не то, что не уходим, а и не уходили никогда!

Так что чешите репу, что для вас лучше:

– Поменять Москву на Берлин, – или наоборот – наоборот.

– В каком смысле, чтобы они оба и обе была ваши, или наши?

Но, как и было сказано незатейливо:

– Вместе пойдем.

Я так и сказал ей, когда она вместе с медведем пришла ко мне с обыском, который я, как человек очень любящий правду, предусмотрел, но не до конца, один рюкзак они всё-таки нашли, и именно медведь начал орать больше всех:

– Ты хотел бежать перед самым Хэппи-Эндом, или понял, что его не будет, от-веча-й-й!

– Я ничего говорить не буду, и знаете, почему?

– Тебя никто спрашивать не будет, – сказала Зинка. Я сказал, Зинка? В принципе, да, чем она не шутит, так это своим постоянным присутствием под разными именами, и хорошо, что не завладела еще моей душой, как предметом и своего тоже обихода.

И я пошел в кабину пилота, как на последнюю вахту перед самым Берлином.

– Ладно, возьми свой с провизией рюкзак, а то, авось, больше не увидимся, мил херц.

– Я? Я не поддамся на вашу провокацию, у меня ничего нет.

Но всё равно мне его на спину повесили, ибо человек не совсем бедный – это уже не масон, а значит, есть надежда, что сразу примут за своего. Но так и не сообщили истинное моё положение, имея, значит, в виду, что только саморазоблачение будет принято, как правда, даже детектором лжи в виде каждодневного семичасового расстрела, а утром или вечером – посмотрим.

И я прыгнул на насыть в темном лесу, как наместник партизан местного лихолетья. Что значит, партизаны, обязательно должны быть в этом лесу, так как они исчезают постепенно в течении пятнадцати лет после окончания войны.

И вышло по плану, меня взяли в плен, приперли на себе в лагерь, чтобы не убили свои, а какие у нас свои:

– Даже с трех раз догадаться трудно.

Рюкзак сразу открыть побоялись.

– Ну, чё вы, боитесь, что ли? – спросил я.

– Дак, естественно, ибо мы погибнем от взрыва – это еще полбеды, но тебя терять нельзя под страхом смерти всех наших родственников, хотя каки у нас родственники, если их всех угнали в Хер-Манию – непонятно, – сказал их то ли командир, то ли комиссар.

Тем не менее, запах тушеного мяса со специями начал распространяться по землянке.

– Оно кроме тушения предварительно обжаривалось? – спросил командир отряда.

Чтобы поддержать беседу я ответил:

– Это последний вопрос, который вы хотели мне задать?

– Может быть и последним, если сохраните нам жизнь, – ответил комиссар.

– Каким образом? – спросил я.

– Возьмите нас с собой, – сказал командир, ибо здесь всех, кто вас видел убьют.

– Вам так сказали? – удивился.

– Тут не надо ничего говорить, – сказал комиссар, – правило обязательное для всех: при секретных операциях все уничтожаются, как мухи.

– Даже если их жужжание кому-то нравилось?

– Кому оно может нравится, кроме пауков, – без знака вопроса ответил вошедший третий в телогрейке с воротом, которого не было у обеих предыдущих телогреешников.

Хотя мне показалось, что комиссар был в шинели, хотя и бросового вида, но всё же – разница.

– Я никуда не пойду.

– Вот ду ю сэй?

– Нет, конечно, у нас нет такого приказа, что:

– За рога поведем, – продолжил командир отряда, мысль комиссара, но тогда придется поставить вас в стойло.

– Что это значит?

– Это значит, – сказал третий, – что пытать вас тоже запрещено. – И тут же добавил:

– Значит вы не он.

– Разве я не сказал вам пароль? – намекнул я на потустороннюю почти связь, которая бывает между сообщниками, когда они уже решились на дело.

Они переглянулись.

– Я не видел, – сказал один.

– Я не слышал, – ответил комиссар.

– Это легко проверить, – сказал третий, – скажите такой пароль, – он не договорил, так как я его сам дополнил:

– Что вы вспомните ответ, – которого никогда не знали.

– Знак вопроса был? – спросил один из них, и оба его сообщника хором ответили:

– Нет!

– Которого никогда не знали, – повторили они хором, как Индиана Джонс в состоянии зомбированного опьянения, что хотел даже принести в жертву храму судьбы ту, которая ему не то, что не дала, но кобенилась прилично, заклиная его:

– Сам намылишься через пять минут!

И посчитали это за ответ на пароль:

– Вспомнить всё.

Втроем мы побежали за сбросившим скорость немецким торпедоносцем, как назвал его комиссар, явившись моему взору опять в шинели, но, конечно, немецкого образца, а – я удивился – было четверо!

– Где еще один? – эта логика даже не проигралась в ожерелье вокруг моей головы, но, авось, его уже не было.

Никто нас даже не спросил, вы куда, нехристи, лезете, так как сразу бросили сидящему на ступеньке, как специально за подаянием солдату охраннику банку тушенки. Так бывает, что была-то эта свинья целиком положена мне в доходный до рейхстага рюкзак, но может так надо, чтобы подменили – не сама же она пакуется в банки, если видно, что дело может дойти до протухания. Это дело само собой разумеющееся для индейцев, и даже используется для угощения дорогих гостей, когда тушканчик пролежит в заблудившемся лесу месяцев на шесть, так сказать, его уже личной творческой доготовки до нашей сладости весчей:

– Очень вкусных.

Но мы не индейцы и меня чуть не вырвало прямо на этого немецкого охранника заднего вагона, тем более, когда он запросил еще одну банку, только за то, чтобы пустить нас в тепло, или отдать хотя бы одному из нас свою – скорее всего – на волчьем меху шинель унтер офицера:

– За это тоже, – он постучал себя по погону, и я понял, что это именно хороший немецкий теплоход, на том радиоактивном топливе, которое мы ищем, ибо обычно задний вагон охраняет просто сверхсрочник, чтобы отдохнуть перед побывкой домой:

– Не в скором будущем, – а тоже, как здесь, лет двадцать пять отдать придется.

С другой стороны, в таких радиационных самодвижках долго не распространяются о своей жизни:

– Раз, два и голый вассер, – шкура-то сама уже сымается зо всего, вплоть до этого самого.

И комиссар как раз спросил его для однозначности:

– Вы чего везете?

– Я не скажу, – ответил этот оболтус, что мы все даже задумались: почему?

– Непонятно.

– Ты плетешь такую ерунду, как будто вы везете среди зимы астраханские арбузы, – сказал и даже улыбнулся ему командир партизанского отряда, которого – если хорошенько вспомнить – я даже не видел.

Но вот, как накаркал: поезд начали штурмовать на последнем зигзаге, где он не мог ускориться, чтобы уйти, как межгалактическая ракета от всех сразу местных неприятностей.

– Они на лошадях? – спросил я, сидя уже за одним из столов вагона-ресторана, как человек первый сюда зашедший и занявший сразу два места у окна.

Появилась кокетка и молвила на непонятном языке:

– В вашем теле сюда нельзя, – а то, что тело – это моя новая телогрейка, на вес золота в партизанском краю, она как будто не в курсе.

И в горячах даже не сдержался:

– Пошла ты знаешь, куда?

– Вот и видно, что вы на Кальтенбруннера не катите абсолютно.

– Я не шар, моя милая, чтобы с тобой кататься, даже если ты разденешься до своего белого фартука.

– Почему ты не знаешь того, что тебе столько раз говорили?

– Ладно, выпей пива и садись, – сказал я, но подумал, что мы только тянем время.

– Не бойся, они не начнут штурм бронепоезда, пока не получат сигнал от нас.

– Но вы не официантка?

– Если я вас обслужила по правилам, без секса, – это и значит, что я не только официантка.

– Я только приветствую такое поведение, ибо никому нельзя ничего рассказать, чтобы это было чисто фигурально.

– Как пересечение параллельных прямых?

– Вижу, вижу, вы не зря меня искали.

– Выпьем?

– Вы разделись, как я просил, чтобы под фартуком ничего не было?

– Я не проститутка, чтобы скрывать некоторые свои части – бери меня целиком, как молодого барашка. – И:

– И так сделала.

Между тем пули уже стучали по броне вагонов, как горох, который мачеха всё больше сыпала на поруки дочери, не понимая, что уже давно перепутала их. Но знала, что отличаются чем-то.

Вот так и вышло, в вагон с редкими, но значит, точными выстрелами ворвались несколько человек, и взяли в плен именно ее, едва она успела опять надеть этот фартук, – взяли именно, как:

– Кальтенбруннера, – мама, мия! – хотел я спросить свою охрану, но все они были ранены. И до такой степени, что я не поверил:

– Да вы что?!

– А что? – прохрипел один из них, как я подумал, вероятно перед смертью.

– Я думал, уже даже начал определенно надеяться.

– Что вы Кальтенбруннер? – переспросил уже вяло от потери крови один из охранявших меня, и это был командир партизанского отряда.

Она Кальтенбруннер, а я должен идти с ней случайным помощником?! – до такой обиделся я, что сразу сказал:

– Не пойду никуда вообще, а буду кататься на этом бронепоезде, как бывший муж Клары Цеткин, – Лары Бориса Пастернака.

Честно, мне кажется, они чем-то похожи, чуть что – дать кому или, наоборот, взять кого:

– Здрассте, – и даже:

– Пожалуйста.

Самое главное, не надо ни на ком сосредотачиваться, как на подлиннике, ибо к метаморфозам эти заразы – шпионки:

– Приспособлены до неузнаваемости! – и если я чего решил, то выпью-т обязательно, чтоб к этим шуткам не относиться полностью отрицательно.

– Ты описался, – сказал тоже еще живой комиссар, и, о, ужас, опять уже в телогрейке, хотя последний раз был уже в шинели. – И.

И был счастлив додумать:

– Описался, – потому что и назначил меня на время оклемавшийся третий:

– Ее конюшим? – Попытался я сам догадаться.

– Поваром.

– Да вы что, господа енералы, – я больше не хочу грешить просто так – дайте повод.

Но они уже, видимо заранее, отцепили свой вагон, и я остался – но явно не один – на один со своими мыслями.

Эта полуголая венгерка вернулась, но не одна, а с ружьем и головами командира и комиссара – третьего не было, что так выругалась:

– Будь он здесь за оконной ширмой – оставлю жить, но будет только у меня на посылках.

– Как Золотая Рипка? – спросил я в надежде, что не заставит меня снимать ей хромовые сапоги.

И он, похоже, обосрался, и выполз, но не из-за занавески, и из-под ее трехспальной тахты, что ужаснувшись такой невиданной красоте, я спросил:

– На чеки брали?

– Ты, – она поводила лапой с вытянутым вперед пальцем, – договоришься, что я привяжу тебя, как – кажется – Блока, к ножке этой тахты-бум-барахты.

– Так я здесь не начальник, что ли? – выразился, даже и абсолютно, не подумавши, а только, как логичную рифму ее пропагандистским наклонностям.

И она на самом деле взяла меня под уздцы, но, к счастью, я понял, тоже самое, как:

– Быка за рога, – что значит: сопротивление разрешается, как игра, но только в Бе-Бе – с заведомо проигрышным финалом.

И провел ей переднюю подсечку в падении – мой коронный любимый прием, если для него даже нет не только много мягкости, но и места не хватает.

Правда самому удалось лечь у нее ног – сама? Да, упала на диван, как кукла, только на это и способная, что разозлить человека и то только для того же самого:

– Трахтенберга.

И поэтому хотел сначала сказать:

– Я нечаянно, – но передумал.

– Ладно, ладно, – замахала она лапой, и я решил:

– Позовет к себе, как Тузик Грелку, – нет, начала миндальничать:

– Пусть бой до смерти между вами выберет лучшего, – на что этот Гаврик-Мавр-ик сразу заметался, как – не Сократ, не договоривший у Капитолия хглавного, а вот именно, как этот самый Тузик, заметивший меня, как колбасу вкусную, ливерную.

Не знаю, понял ли я уже чуть раньше, что этот Мавр за оконной шторой и есть сам Германн из Пиковой Дамы Пушкина, или сначала всё-таки показалось, что это Шарикофф на своих подшипниках подглядывает за Зинкой в душе, где вода кончилась, надеясь, как сам поэт, что так и улыбнется сквозь пары, оставшиеся еще от ее прихожего мужа Гаврилки, точнее, наоборот, не Гаврилки, а соседа без имени и отчества, так как сам напарник по кроликам профессора Женского – для нее Гаврилка, чтобы было в рифму:

– Зинка, – пошел ловить для профессора новую собаку, али хоть австралийского кролика, где их разрешено брать себе без лицензии, – несмотря на происки наших защитников животных:

– Так нельзя! – А почему, спрашивается, если только так и можно всех запутать, что профэссоре Женский – это я и есть.

И точно, это был Манов – Ман – майор – куратор Края, где я бывал, да, но когда – не знаю, – ибо это было недавно, а по подсчетам:

– Очень, очень давно.

– Дак-к я думал, вы на Фишер-Мане, – прокрякал я. Но он опять замахнулся, и я исчез на противоположной стороне кровати, где была её голова.

– Хорошо, – прохрипела красотка, – тогда пусть он держит меня за ноги.

Я сначала думал, что сейчас как раз проснусь, ибо так бывает очень редко и только больше с Маргаритой – сестрой королевы Англии:

– И бьют и доставляют радость одновременно, – и главное:

– Самому всё ясно, что:

– Хуже точно не будет, так как хоть что-то, но надо обязательно оставить на завтрева.

А, спрашивается, какое у нас завтра, если я не в состоянии разобраться с тем, что еще будет сегодня. И сказал, как последнее назидание, вложенное мне, если не в душу, то за пазуху – кажется.