Читать книгу Скатертью дорога! Русские дорожные обряды, обычаи, поверья - Владимир Коршунков - Страница 6

Люди религиозные и сколько-нибудь состоятельные, поддерживавшие связь с приходским священником, перед отправлением в дальнюю дорогу старались получить церковное благословение.

И. Т. Посошков в книге «Завещание отеческое» (законченной в 1719 г.) советовал сыну, когда тот войдёт в возраст, во всём слушаться «отца духовного», то есть священника-духовника. Он наставлял: «И ты, сыне мой, ничесого (ничего. – В.К.) не моги без благословения отца своего духовнаго творити. И аще поедеши в путь, то, не приняв от него благословения, отнюд не езди»[85]. Получается, что так нужно поступать при всяком сколько-нибудь значимом житейском деле. Однако в качестве примера Посошков приводил отправление в дорогу. Видимо, подразумевалось, что предстоящий дальний путь – это как раз тот случай, когда церковное благословение совершенно необходимо.

У дворян и горожан было принято заказывать специальные молебны перед отъездом.

Марта Вильмот из Великобритании, пожившая некоторое время в России начала XIX в., в письме из Москвы на родину в декабре 1803 г. извещала: «Перед дорогой княгиня с истинным благочестием приложилась к иконам всех святых и распорядилась, чтобы священник отслужил молебен за наше благополучное путешествие (русские всегда соблюдают и чтут этот обычай, который, мне кажется, заслуживает уважения)»[86].

В первой части повести М. П. Погодина «Невеста на ярмарке» (публиковавшейся в 1827–1828 гг.) приведено описание отъезда барыни Анны Михайловны с тремя дочерьми в дальний путь – на Нижегородскую ярмарку, чтобы там пристроить замуж хоть одну из них. Пригласили в дом священника с причетниками.

«Священник отпел путевой молебен, благословил дорожных, наделил их вынутыми просфирами и по получении двугривенного отправился домой, рассуждая с причетом дорогой о причинах путешествия, о скупости и прочих нравственных качествах Анны Михайловны». После этого «челядинцы мужеского и женского пола подошли с подобострастием к барыне и барышням, поцеловали у них руки и, получив наставление… вышли на крыльцо, кроме Емельяновны.

– Присядемте ж, друзья мои, – сказала Анна Михайловна, – по нашему православному обычаю, – а ты, Емельяновна, хоть на полу! – Все уселись, посидели несколько минут, встали, помолились богу… вышли к колымаге»[87].

В повести В. А. Вонлярлярского «Ночь на 28-е сентября» (1852) дворянское семейство отправлялось на зиму из своего поместья в Москву: «Выпал снег; уложили сундуки, обложили ими возок, кибитку, сани; отслужили напутный молебен, пообедали в десять часов утра, надели тёплые капоты, шапочки, присели на минуту, простились со мною, с дворней – и уехали!»[88]

В описаниях Погодина и Вонлярлярского, помимо прочего, обращает на себя внимание ещё один традиционный обычай: «посидели несколько минут», «присели на минуту» (подробнее об этом – в начале 3-й главы).

Литератор Е. Н. Водовозова (1844–1923) в своих мемуарах вспоминала, как её семейство переезжало из города в поместье, когда она была ещё совсем маленькой: «Наступил и день отъезда. Всё запаковано и уложено; вся улица перед нашим домом запружена подводами с сидящими уже на них людьми и с возами наших вещей; дормез (большая карета, приспособленная для сна в пути. – В.К.) у крыльца. Городская квартира совершенно пуста; торопливо ставят в угол нарочно принесённый откуда-то столик, покрывают его чистою салфеткою, в угол прилаживают образ, прикрепляют к нему восковую свечу, и няня подводит нас, детей, к нему со словами: “Помолитесь боженьке, помолитесь на дорожку!”»[89]

Главный герой повести Н. Г. Помяловского «Молотов» (1860), выпускник университета Егор Молотов, прижившийся было в усадьбе помещика Аркадия Обросимова, уезжал оттуда: «Вот уже в зале накрыт стол белой салфеткой, раскинут огромный дорогой ковёр, из спальной комнаты принесена большая икона, свечи зажжены. Аркадий Иваныч настоял, чтобы отслужили напутственный молебен. Пришли священник и дьячок. Во время обряда, от которого Молотов хотел было уклониться, его посетили кротость и смирение. Ему представилось, что он, быть может, никогда не встретится с этими людьми, а после этого ему казалось дико и нелогично сердиться на них»[90].

В дворянских семьях, которые жительствовали в усадьбах, при собственных дворовых крестьянах, приезд и отъезд превращался в особый ритуал, в котором принимали участие и «люди» тоже[91].

Художник В. В. Верещагин в повести «Литератор» (1894) подробно обрисовал сцену прощания помещичьего семейства с сыном – молодым офицером, который отправлялся на Русско-турецкую войну 1877–1878 гг. Из соседнего села приехал на таратайке священник с дьячком. Все потянулись в зал.

«Засветили свечи перед старым потемневшим образом Спасителя… запахло ладоном от усердно раздутого дьячком кадила; волны дыма заходили по комнате, переливаясь во врывавшихся лучах солнца: день был тёплый, ясный, праздничный.

– Благословен бог наш, – начал отец Василий.

Голос отца Василия был несколько гнусливее и значительно торжественнее того, которым он только что передавал новости. Дьячок подпевал ему негромко и немного тоскливо, с перевздохами, настойчиво упирая взгляд в косяк окна, что, по давно установленному замечанию, означало “выпитую с утра”.

Теперь, благо был уважительный предлог, Анна Павловна больше не сдерживалась: она буквально смочила своими слезами пол во время беспрерывных припаданий к нему головою и не вставала с колен за весь молебен.

Даже отец, всегда державшийся в глазах семьи твёрдым и невозмутимым, сначала только усиленно крестился своим большим крестом и кланялся в землю, касаясь пола концами пальцев, потом не вытерпел и несколько раз утёр глаза, отведённые для приличия в сторону.

Няня заливалась-плакала, перемежая рыдания большими же, очень большими, начинавшимися на маковке головы и спускавшимися почти до колен, крестами; её поклоны представляли настоящее бросание всего тела на землю, и она проделывала их с замечательными для её семидесятипятилетнего возраста ловкостью и живостью.

Прислуга, дворовые и некоторые крестьянские женщины, нашивавшие на руках теперешнего воина, тоже всхлипывали и усердно сморкались в подолы в задних углах залы и прихожей.

– О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, пленённых и о спасении их господу помолимся! – слышался ровный голос отца Василия.

– Господи, помилуй! Господи, заступи и помилуй нас! Царица небесная матушка! Заступница наша! – слышалось со всех концов залы, наполненной клубами ладана»[92].

Писатель и публицист Н. Н. Златовратский (1845–1911) в рассказе о своём детстве «Мой “маленький дедушка” и Фимушка» вспоминал, как однажды его дед, сельский дьячок, провожал родню в путь:

«Но дедушка сделался ещё серьёзнее. Вдруг он как-то весь выпрямился и голосом, каким он обыкновенно говорил только в церкви, и то во время особенно торжественной службы, сказал строго бабушке:

– Анна, подай-ка мне образ!.. Ну, присядемте все, как по порядку, – прибавил он, когда бабушка подала ему образ.

Бабушка теперь совсем изменилась и стала такая смирная, послушная деду.

Мы все сели. Посидев несколько минут молча, все поднялись. Дедушка стал молиться, потом благословил образом батюшку и матушку (родителей рассказчика. – В.К.), потом меня с сестрой»[93].

Литератор В. П. Быстренин (1856–1926), вспоминая жизнь уездного городка Пензенской губернии Мокшана в 1860–1870-е гг., писал, как его родственники обычно готовились к поездке в Нижний Новгород на ярмарку: «Утром, в день отъезда, приносили из церкви чудотворную икону, приходило духовенство, и служился напутственный молебен с водоосвящением. После молебна мать приглашала как отъезжающих, так и батюшку с отцом диаконом, закусить, “чем Бог послал”, и как только духовенство уходило, начиналась укладка багажа в тарантас»[94].

О Н. В. Гоголе рассказывали такой анекдот. Как-то раз его спросили, отчего это он «сочинения свои испещряет грязью самой подлой и гнусной действительности». И Гоголь отвечал: ничего не поделаешь, я как нарочно натыкаюсь «на картины, которые ещё хуже моих». Вот, мол, вчера отправился в церковь. Шёл по проулку, в котором находился бордель. «В нижнем этаже большого дома все окна настежь; летний ветер играет с красными занавесками. Бордель будто стеклянный; всё видно. Женщин много; все одеты будто в дорогу собираются: бегают, хлопочут; посреди залы столик покрыт чистой белой салфеткой; на нём икона и свечи горят… Что бы это могло значить?» Встреченный пономарь, направлявшийся в этот дом, отвечал, что там молебен: «Едут в Нижний на ярмонку; так надо же отслужить молебен, чтобы господь благословил и делу успех послал». Такая запись имеется среди бумаг литератора Н. В. Кукольника (1809–1868)[95].

В допетровской России множество священников, монахов и прочих «духовных» собиралось на больших дорогах и по берегам рек, чтобы, завидя путешествовавших, благословить их крестом в надежде получить денежку[96]. Благословение духовного лица (хотя бы и такого) оберегало на трудном пути.

Публицист И. С. Аксаков летом 1865 г. совершал путешествие по югу России. В двух подряд письмах к будущей своей жене А. Ф. Тютчевой, от 29 и 30 июня, он размышлял о напутственных молитвах. «Перед отъездом моим Маменька служила молебен о путешествующих в [московском] Благовещенском соборе (тут есть на стене особенный образ Спаса). Меня поразило Евангелие этого молебна: “Аз есмь путь и живот, и никто не придет к Отцу, разве Мною”». Аксаков обращался к Тютчевой: «Недаром Вы молились о путешествующих – я чувствовал, что несётся за мной по волнам чья-то молитва, я как-то смело и бодро опирался на чью-то молитву. О если б Вы испытывали то же ощущение! Как хорош молебен о путешествующих! Люди молят о хорошем шоссе – “Аз есмь путь”, – говорит Христос». По мысли Аксакова, добрый путь как раз в том и состоит, чтобы соответствовать воле Божией и покоряться ей: «Если б меня постигла беда в пути, и я умер хорошею кончиною, может быть, это и был бы настоящий путь, может быть, молитва достигла бы только тогда настоящей цели, а не той, которая видится сквозь призму человеческой конечности и ограниченности» (курсив автора. – В.К.)[97].

Рассуждение Аксакова знаменательно: слова молебна о путешествующих и библейская формула «Аз есмь путь» способствовали метафорическому пониманию дороги как жизненного пути человека.

Непременный благочестивый обычай православных – перекреститься при отправлении в дорогу. В романе Я. П. Полонского «Признания Сергея Чалыгина» (1867) рассказывалось от первого лица об отъезде мальчика из Петербурга в дальний путь:

«– Прощай, Петербург!

– Перекрестись! – сказал мне Нарышкин, и, когда возок наш, запряжённый в шесть почтовых лошадей, тронулся, – я перекрестился»[98].

В простом народе было принято перед отправлением прощаться, кланяясь в ноги и прося прощения за вольные или невольные грехи, чтобы оставшиеся дома близкие «не поминали лихом». Обязательное выражение «не поминайте лихом» укоренилось, оно повсеместно бытует и ныне. Сходным образом прощения просила у близких и женщина, чувствовавшая приближение родов. Если роды были трудными и затягивались, то и она сама, и её муж обращались к пришедшим односельчанам: «Простите меня!»[99] Дальняя дорога, подобно трудным родам, воспринималась как тяжёлое, опасное для жизни испытание (да и сами роды представлялись чем-то вроде тяжкого и опасного пути – и для младенца, и для роженицы).

У русских Вятского края в XX в. получение напутствия, благословения на дорогу или на какое-либо иное предприятие выражалось словами «бласловить(ся)», «басловить(ся)», «бласловенье», «басловленье», «бласловление». Говорили: «Басловился ли ты у матери в дорогу? – Дала крестик на басловление»; «Этот крестик тебе даю на бласловенье от матери»; «Без родительского басловенья не будёт тебе пути»; «Ну, давайтё, бласловесь, поехали потихонькю»[100].

А нищая братия, благодарствуя за полученную милостыню, непременно призывала Божье благословение доброму человеку на случай путешествия «по путям по дорожкам // и по чужим дальним сторонам…»[101]. Или так:

Примечательно, что в перечень дорожных опасностей попадал и «летучий змей» – образ мифологически понимаемого зла[103].

Вообще же в духовных стихах, исполнявшихся каликами перехожими и нищими странниками, тема дороги весьма выразительна. Она осмыслялась с точки зрения человеческой судьбы и суда Божьего. Грешные души, обрекаемые на вечные муки, – это те, что в земной своей жизни сознательно выбирали неверные пути:

Нетрудное, но зачастую спасительное побуждение – показать дорогу «заблудящему» – осмысляется здесь в переносном, в религиозном смысле как возможность направить на путь истинный, открыть человеку глаза, привести к свету истины. Такая метафора, очевидно, подкреплялась и распространёнными легендами о том, как Бог (Христос или святой Николай и т. п.) в виде бедного странника ходил по земле и как по-разному с ним общались встречные. Например, в Полесье, в д. Присно Гомельской области в 1982 г. была записана легенда, как женщина не показала дорогу странствовавшему Господу: «И шоу гасподь па дарозе, а жэншчына жыта жала. А ён спрасиу: “Пакажы мне дарогу”. А ана яму рукой махнула: “Мяне врэмэни нема”. И ён казау: “Дак нехай тебе век не буде врэмэни!”»[105] Указать путь страннику – действие простое, но при этом и символическое, религиозно значимое, ставшее частью русского народно-православного этикета.

Фотография С. А. Лобовикова. Начало XX в.

Знаток удмуртских обычаев Г. Е. Верещагин подробно описал, как в ночь на Великий четверг – на 6 апреля 1889 г. – в удмуртской д. Ляльшур Сарапульского уезда Вятской губернии он, будучи священником, в качестве наблюдателя принимал участие в «слушании», то есть гадании по доносящимся звукам о том, что произойдёт в течение года. Среди направившейся за околицу компании был С. И. – мужик зажиточный и опытный.

«…С. И. начал давать нам “наставления” относительно того, что мы ничуть не должны нарушать правил гадания, т. е. чтобы ни идя, ни выслушивая, не издавали бы никаких звуков, а в случае надобности объяснялись бы мимикой. Наконец, когда он кончил свои наставления и предупреждения, взял кочергу, а Е. отдал косу, чтобы провести ей вокруг себя черту на месте выслушивания. Потом он сел на лавку, давая тем пример нам, чтобы сели и мы. Я не хотел сесть, думая, что это по отношению ко мне, как стороннему, не имеет важного значения. Но когда он сказал, что без этого нельзя идти выслушивать, я поневоле должен был покориться.

– Ну, ребята, идём, – сказал он. – Да смотрите, ничуть не издавайте никаких звуков, – повторил он свои наставления. – Говорить можно после, а теперь нельзя, – добавил ещё он.

Фотография С. А. Лобовикова. Начало XX в.

С этими словами он встал и, сказав: “Остэ, Инмарэ” (благослови, Господи), пошёл к дверям.

– Зачем говоришь “Остэ”? Ведь выйти надо не благословясь, – заметил кто-то.

– Нельзя, брат, без этого! – сказал он. Пускай кто как хочет, так и делает. Но я теперь без этого на улицу не выйду. Как знать? Неровён час – встретишься с колдуном или с самим шайтаном; а благословясь безопасно. Хотя прежде старики и выходили не благословясь, но те времена прошли»[106].

Для уважаемого, знающего местные традиции крестьянина благословение при выходе из дома – всё равно как сильное заклинание, словесный оберег от колдуна или чёрта. Хотя, действительно, согласно народным представлениям, выходить на гадание лучше бы без призыва к благим высшим силам. В заговорных текстах путь за желаемым так и изображался: «Выйду не благословясь…». Быть может, мужик принимал в расчёт, что с ними в компании священник (пусть даже интересующийся нехристианскими обрядами). Отметим в этом рассказе и указание на обычай присесть перед выходом на серьёзное дело, который касался всех присутствующих.

А у менее христианизированных по сравнению с удмуртами марийцев имелись специальные, оберегающие путников «божества дороги» – Корнымбал Юмо, Корно Юмо. К ним и им подобным мифологическим персонажам обращались при выходе из дома с просьбами о благополучном и безопасном пути[107].