Читать книгу Обманутые счастьем - Владимир Нестеренко - Страница 14

Евграф и Степан в овчинных кожухах и собственноручно скатанных высоких валенках, заячьих папахах стояли вместе, читая расклеенный указ, холодящий сердце, словно слова эти, написанные чёрной краской, сжимали его, не давали биться в привычном ритме. Шутка ли, оставить Одарку с четверыми малолетками на разросшемся хозяйстве. Загибнет! Вместе с ней рухнет то дело, что ведут с компаньоном по принципу: точней расчёт – крепче дружба. Развернулись они с хозяйством богато и широко, как эта вот бескрайняя степь с перелесками. Как натягивали первый год жилы вдвоём, так и тянут. Срубили за эти годы просторные дома под жестяной крышей, амбары, коровники с конюшней, где стоит у каждого по дюжине голов скота. Тут коровы, быки пахотные, кони орловской породы. Главное – всё же два десятка десятин распахано. Часть под парами, часть – залежь. Оказалась неподъёмная тяжесть пахотная, особенно уборочная. Пытались нанимать батраков в страдную пору – нет добрых на вольных землях. Не затем шли сюда люди, чтоб на кого-то горбатиться, а на себя. Бывали ссыльные после освобождения из-под стражи, но мимоходом срывали с мужика какую казну на дальнюю дорогу в свои края и уходили навсегда. Те, кто оставался здесь, после одного или второго найма сбрасывали с себя шелуху прежних преступных ошибок, ставили своё хозяйство. На этих землях только ленивый нищим ходит, а ленивого в батраки брать – что на загорбок себе посадить и переть в гору до упаду. Его земляки Емельян Черняк, Федор Черняк, Серафим Куценко, Прокоп Полымяк такие же справные хозяева. День и ночь, как и они со Степаном, как говорится в борозде. Их жёнки не меньше пластаются. С зарей встают, после зори только угомон постельный. А ещё и рожают. Брюхатые до последнего дня под коров садятся. Молоко доят и тут же через сепаратор пропускают. С прошлого года у них стоят эти грузные бочкообразные машины ручного привода. Покрути-ка! Не раз выговаривал Одарке, чтоб его ждала, не крутила. Нет, сама всё норовит переделать!

Как поведёт хозяйство Одарка с малолетними детишками? Старшему Ванюшке только семь годков стукнуло. Его бы в школу в Карасук на следующий год определить. Поговаривают, в Зубково при волостной управе класс начальный с осени откроется. Прирубили уж к конторе полати, печь поставили. Нет, не понесёт Одарка такой тяжести. Сломает она её, горькими слезами будет умываться. А если убьют?! На войне не конфеты с петушками сосут, а людей убивают да калечат.

Бывало за эти годы лихие напасти. Одарка по весне как-то вечером управлялась, нездоровилось ей после родов первой дочки Галинки, и корова ушибла ей ногу в голени. Едва доковыляла до дому. Сразу не сказала мужу об ушибе. Наутро – наступить не может, распухла, одеревенела. Евграф осерчал, принялся осматривать ушиб. Простучал пальцами, Одарка в стон, ажник пот выступил на лбу от боли.

– То не просто ушиб, моя гарная женушка, тут кость задета. Трещина думаю, как же ты смолчала? – Евграф с сердитым сочувствием смотрел на Одарку. – То-то я чую: не спится тебе ноченькой. Счас я ногу запеленаю, и будешь лежать не меньше трех суток.

– Как же, Граня, лежать, кто ж за Галинкой доглядит? Она такая хворая, – испугалась Одарка.

– Люлька рядом с кроватью весит, протянешь руку – покачаешь. Пеленать я буду. Соберешься кормить грудью – подам кроху. Ты ж не смей ногой шевелить, иначе неделю, а то и больше будешь прикована к постели.

Вся тяжесть домашней работы, привычной для двоих, упала на одни руки. Три коровы уж стояло в стойле, бык для пашни рос, три лошади с жеребёнком. С лошадьми да быком хлопот мало. По теплу стояли в загоне, только на водопой к колодцу гонял да сена подбрасывал. С коровами морока. Две только с новотелу, раздаивать матушек надо. Несколько раз за день под них садиться, телят поить. Одна, правда, в запуске, к лету отелится. Молоко девать некуда, будь оно неладно. Да куда денешься, придётся бороться с нелегкой долей.

Той же весной грянула новая гроза – корь. Серафим прибежал, сказал, что у него огнём горит младший сынишка, кашляет, мокроты вожжой висят, ничего не ест. Поди Евграф поможет, коль скот врачует?

Разговор во дворе состоялся. Евграф подумал: скарлатина. Напугался такой дурной вести, аж мороз по шкуре продрал: переходчивая скарлатина, опасна для малышей. Серафима в дом не пригласил, стал тут же расспрашивать:

– Сколько дней в огне малый?

– Третий день как.

– До этого хворал?

– Шибко не замечали, но квасился. Глаша первая прознала, что у него жар, всполошилась. Поможешь?

– Та я не фершел. К зубковскому Афанасию беги.

– Нет его в деревне, в Карасук отправили. Там больно много ребятишек больных, – Серафим умоляюще смотрел на Евграфа. – Помоги, не зря же ты расспрашиваешь.

– Не зря, если это скарлатина – не спасти мальца. Поздно хватились. Уберечь бы старшего. Ему сколько исполнилось?

– Ноне десятый годик пошёл.

– Этот видно окреп. Не подпускай его к больному близко. Мне глянуть на мальца бы. Убедиться.

– Поехали, туда – сюда свезу.

– Скажу Одарке об отлучке.

В комнате для детей Глафира хлопочет у кровати больного. Евграф поздравствовался, снял армяк, вымыл у рукомойника руки с мылом, прошёл в детскую, внимательно осмотрел мальчика. Пощупал лоб. Кипяток!

– Открой рот, Лёня, высунь подальше язык. Так, – Евграф нажал на язык черенком деревянной ложки. – Красноватый язык у мальца, но сыпи, слава Богу, нет. А на теле есть? Давай посмотрим, рубашку завернём, не бойся. Есть сыпь, но не такая страшная. Думаю, это не скарлатина, а корь. Тоже не мёд, но легче. Авось оклемается малый.

– Чем же его поддержать можно, он не ест ни шута? – спросила Глаша.

– У бабки Параски корень солодки и девясила возьми. Надо бы и алтея. Но тут я его не встречал. Накроши ложку, кипяти несколько минут в кружке и пои всех мальцов несколько раз в день. Думаю поможет. Если у Параски нет, у меня есть – дам немного.

Евграф обеспокоенный вернулся домой. Набрал в клуне высушенных корней, какие называл Серафиму, и сам приготовил отвар в литровой алюминиевой кружке, велел Одарке вместо чая поить детей для крепости организма. Сам заторопился к Степану и рассказал о поветрии кори, и предложил Наталье тот же рецепт, что жене и Глаше.

– Ты, Граня, вижу, не только скот врачуешь, но и людей. Откуда такая наука?

– От тяти всё идёт. Он к такому делу – талант. В молодости крепостным был, как и твой отец. Помещик Саврасов – его хозяин, приметил смышленость тяти, во двор взял. Он до лошадей любитель, разводил орловских рысаков, кой и мой Гнедой этих кровей. Продавал коней богато. Тятя грамоту познал у него, Саврасов тоже знатным лекарем слыл. Однажды принес книжку древнего индуса-знахаря. Авиценной звали. Приказал читать и выписывать какие травы от чего. Тятя рад стараться. Много почерпнул доброго. Применял, мне передавал. Я тоже, на ус мотал.

– Бабка Параска, мать Полымяка, травница. У волостной управы как-то сидела и торговала травами.

– Торговала, хорошие травы. Только у нее все больше от живота, да от простуды. Больно мало знает, потому, как неграмотная. Я тебе говорил, что полыни разной богато надо запасать, развешивать по углам всюду. Она – полынь, блох убивает, клопов. Тараканы горькую боятся. Пить её надо от той же простуды, от ревматизма. Копали мы с тобой корни солодки, шиповника, девясила. Пригодились…

– …На шута ему иноземные порт-артуры сдались! Прежний царь Александр третий, мудрей был. Без войн прожил свой срок на троне.

Голос Степана вернул Евграфа из воспоминаний недавнего прошлого.

– Тебя, Граня, не загребут, помяни моё слово, – успокаивал приятеля и компаньона Степан, – погляди, сколько мужиков моложе тебя. Пусть они боятся. Хозяйство идёт в гору. Мы с тобой даём хлеб, мясо и масло. По сборам у нас долгов нет. Армия сколько корма потребует! В земстве это понимают.

– Не спорю, как посмотрят. Вдруг там батарейцев надо. То-то офицер от артиллерии крутится. Думаю, мой козырь – четверо ребятишек.

– Точно в яблочко попал. Ты единственный – кормилец на пятерых душ.

Вроде всё складывалось у Евграфа ладом, а смутная тревога жгла его мирное сердце, и он не находил себе места, будто стоит на тонком льду и вот-вот провалится.

На крыльцо вышёл писарь, крикнул.

– Кто здесь Нестарко?

– Я буду! – и сердце его ёкнуло, губы подсушил страх неизвестности, словно поймал горячую струю от раскаленной плиты.

– Шагай к старшине.

Евграф с тупой миной на лице глянул на друга и размашисто, как всегда он ходил, двинулся в контору, ощущая чугунный гул в ногах. Вошёл, сгрёб папаху в кулак, обнажая голову с волнистой копной волос, уставился на старшину горячими глазами.

Офицер кинул пытливый взгляд на рослого, чубатого запасника, одетого богато и по-сибирски тепло, чему-то усмехнулся. Волостной старшина ткнул в бумагу.

– Нестарко, документ у тебя не в порядке, не ожидал.

– В чём? – проглатывая кипяток напряжения, спросил он.

– Здесь числится только два твоих сына, а дочерей нет. Почему?

– Та вот, сразу в храме Карасука не попросил справку, а потом всё недосуг.

– Не ожидал от тебя такой халатности, Нестарко. Не думаешь о себе. Дадут призывникам три дня на устройство дел своих, так ты немедля вези справку о рождении и крещении дочерей. Метрику!

– Добрый батареец, – заговорил офицер, молчавший до сей минуты, – какую артиллерийскую науку знаешь?

– Повозочным был, снаряды подносил.

– Искусство наводчика знаешь?

– Нет, ваше благородие, не довелось. Гуторили, я шибко заметная фигура, яко генерал, неприятель легко засечет и вдарит.

Офицер улыбнулся, вскинул брови.

– Слышал, у тебя орловские рысаки есть, продаёшь?

– Пока только развожу с компаньоном.

– А если к тебе закупщик приедет из армии, продашь?

– Продам.

– Цену знаешь?

– Под седло – сто восемьдесят рублей. Уступлю на червонец.

– Точно! Батареец – хозяин добрый. Можешь быть свободен.

– Есть! – ответил Евграф и повернулся на выход, прикидывая прок от такого разговора, не находя его.

– Вези справку немедля, – подхлестнул его старшина.

Евграф выскочил из конторы, как из парилки, хлопая полами кожуха, прогоняя жар, скорее не телесный, а душевный, который обваривал его до пота. В то же время по спине катались мурашки озноба, особенно при вопросе о метриках.

– Ну, что? О чём тебя пытали?

– Срочно, Стёпа, метрику на дочек надо везти в управу. От я, дурень, сколько раз в Карасуке бывал, всё недосуг метрику выписать.

– Метрика тебя оборонит от призыва?

– Похоже. Его благородие о конях интересовался, хочет закупить. Цена им – под двести целковых. – Ты, Стёп, оставайся, а я побёг в Карасук.

Евграф оседлал своего лучшего рысака, сказал перепуганной Одарке, что спешно едет в Карасук за метриками дочерей, выпил кружку воды, заливая жажду, прихватил полуаршинный нож, достал червонец из ларца и умчался по снежной изрезанной полозьями саней дороге, хрустящей под копытами орловского скакуна, сея искристую морозную пыль. Гнал не шибко, застоявшаяся лошадь сама шла резво и охотно, словно чуяла нетерпение хозяина.

В Карасуке оживление, как на празднике. Возле уездной управы Евграф увидел толпу молодых людей с имперским знаменем, портретом государя и лозунг – «Даёшь сибирский призыв!» Какому-то говоруну, стоящему на ступеньке крыльца, толпа проревела «Ура!», а трубач, блеснув медью трубы, заиграл хорошо знакомый марш «Прощание славянки». Евграф проехал мимо, к церкви. У ворот привязал лошадь, от неё валил пар, он накрыл круп попоной и торопливо, крестясь и ломая шапку, распахнул высокие двери. Батюшки на месте не оказалось, но внимательный дьяк, расспросив, в чём дело, кивнул головой, сказал:

– Мне и придётся тебе, сын божий, писать документ. Не волнуйся, батюшка явится, а метрики готовы.

Купив у дьяка свечи, он поставил перед образами в светильники за упокой своим почившим родным, за здравие живущим, помолился и стал терпеливо ждать. Дьякон прошёл через амвон и скрылся за дверью, где хранились церковные метрические книги.

Солнце уж падало к горизонту и только тогда у Евграфа всё устроилось. На минуту заглянул в трактир, чтобы выпить кружку пива, съесть сунутые за пазуху в узелке домашние пироги. Подмораживало, хотя на северном небе висели белесые тучи, но с юга и востока вызрела бездонная холодная синева. Наездник плотнее запахнул кожух, глубже натянул шапку, опустив уши, и выехал за околицу. Здесь собирался длинный обоз, возчики звонко перекликались, собираясь шумной компанией двинуться из Карасука в Зубково. Везли в лавку товары. Евграф пристроился с ними, безопаснее. И надежнее в ночь, если что. Беспокоило волчье урочище с глухой и глубокой балкой. Склоны балки затянуты густым смешенным лесом. Всюду непролазные тальниковые, черёмуховые, боярышниковые заросли. Уплотняли непроходимость колючий шиповник да тальник, увитые ожерельем хмеля. Словом глушь – прекрасное место для волчьего логова. Урочище пересекали по темноте. Из глубины чащобы раздался протяжный вой. Головной извозчик пальнул в ту сторону из дробовика.

– Ишь, не угомонились, проклятые. Нынче на лихого всадника напали. Аль не слыхал, что без ружья скачешь? – полюбопытствовал он у Евграфа, соскочив с воза, чтобы размяться.

– Земля слухом полнится, у него кобыла была жерёбая, тяжёлая. Подо мной рысак орловский, а на поясе тесак полуаршинный, враз серого завалю.

– То-то ты с нами увязался.

– Вы зараз подгадали. Веселее. За компанию, друже, и монах женился.

Пройдя урочище, Евграф попрощался с обозниками и пошёл вперёд рысью, давя носками валенок стремена, давая волю рысаку, чующему родную усадьбу.

Утром – к старшине. Во дворе пусто. Заволновался. Однако Степан рассказал, что забрили всех двенадцать человек. Трое добровольцев. Белый свет желают посмотреть. Через три дня сбор и – на подводах в уезд, а далее в Барнаул на сборный пункт. Там врачебная комиссия, стрижка, формирование команды, посадка на поезд и – к океану. Старшина ждёт метрику.

– Вот метрика на каждую дочурку, нехай ей будет стыдно. Свезу немедля.

Пётр Антонович жестом руки усадил Нестарко на стул напротив себя, принял документы из рук Евграфа молча, но с укоризной во взгляде усталых глаз. Прочитал, крикнул писаря и, когда тот вошёл, передал метрику, сухо сказал:

– Перепиши в дело и верни метрику Нестарко. Едва не загудел, Евграф Алексеевич на войну. Отстояло земство тебя, заменив добровольцем из числа ссыльных. Продолжай трудиться.

– Премного благодарствую, – конфузливо, теряя дар речи, проговорил пересохшим языком Евграф.

– А, чего там, это мои обязанности. Хочу знать приходилось ли тебе объезжать молодых рысаков?

– А как же! – воскликнул азартно Евграф, польщенный вниманием старшины, и тем, как он называл его по батюшке. – С тятей мы первые наездники в уезде. Его, как знатока и лекаря скота, часто приглашал на это дело местный помещик. Так и повелось до последу. Тятя всегда меня брал в помощники. Я в седле дюже усидчивый.

– Вот и хорошо. Офицер, что закупает лошадей для армии, нуждается в таком помощнике. Будет у вас с Беляниным торговать рысаков. В Карасуке на ипподроме объезжать. Я прошу помочь ему, согласен?

– С открытой душой, Пётр Антонович. На какой срок?

– Пятидневка, не меньше. Он возьмет тебя на своё обеспечение: питание, ночлег. И даже суточные выдаст.

– Ото! – вновь воскликнул Евграф, переполненный чувством благодарности к старшине. – Пятидневка против неизвестности военной, как капля в море. У меня компаньон надёжный, за хозяйством доглядит.

– Договорились. Сегодня по полудню офицер будет у нас, я доложу ему о твоём согласии, – старшина встал из-за стола, прошёл к Евграфу, вскочившему со стула, энергично пожал руку собеседнику, – теперь ступай к писарю, а после полудня наведайся ко мне снова, сведу с офицером.

Евграф, покончив дело у писаря, разгоряченный разговорами и теплом конторы, выскочил на мороз в приподнятом настроении. Торопливо прошёл к лошади, упал в сани и весело понукнул Гнедого, заторопился обрадовать Одарку новостями.

«Дюже легко отделался, Евграф Лексеевич. Слава Богу! – бормотал он под нос, энергично крестясь, – да и в почете, коль офицеру в помощники ряжусь. Ото наука тяти мне допомога! Сынам своим тоже передам».