Читать книгу Обманутые счастьем - Владимир Нестеренко - Страница 18

Сотня драгун, в которой левофланговыми находились Пётр Белянин и Николай Нестарко стояла в прибрежной роще реки Стырь. Тут же расположились другие сотни полка. Задача простая и понятная: стремительным накатом лавы развивать прорыв пехоты, если такой случится. Кавалеристы спешились, слушая возобновившуюся с рассветом и затянувшуюся канонаду армейской артиллерии, готовые в любую минуту вскочить в седла и удариться в атаку.

Сытые кони гремели удилами, топтали почерневшую, от множества ног, лесную постель. В густом, вязком воздухе стоял монотонный шум большой массы животных и людей, конские запахи остро били в нос. Кое-где синела первоцветом уцелевшая медуница, на опушках оранжевые брызги одуванчика приминались копытами лошадей. Теплая ночь давала возможность кавалеристам отдохнуть возле своих коней. Весело брезжил второй на этой позиции рассвет. Раздались команды унтер-офицеров «Подъём!» Людская масса быстро пришла в движение, прислушиваясь к близкой пальбе орудий. Она вызывала нетерпение у кавалеристов, доносилась перебранка полусонных, вялых людей.

– С ума сошёл бог войны?! Это ж сколько припасу надо!

– Какой час молотят вражьи окопы, перебьют всех австрияков, нам не достанется.

– Целее будем. Наши ходили в разведку, говорят, зарылся австрияк с венгром глубоко в землю. Колпаки бетонные всюду развесил. А под ними пулемёты. Враз посекут.

– Чайку бы горячего похлебать.

– Костры палить не велено.

– Да вон кухня наша подкатила. Налетай, братцы!

В сотне оживление, басовитее стали раздаваться голоса, полетело острое солдатское слово.

– Счас утрамбую полкотелка каши, австрияка враз перехвачу пополам саблей.

– А я его на пику, как таракана на иголку насажу.

– Гляди, как бы от него в лоб гостинец не прилетел.

Говор неспешно разрастался, охватывая широкое пространство, занятое сотней и далее полком, усиливался бряк котелков и ложек, от походной кухни приятно плыл сытый запах каши. Открытый котёл курился прозрачным паром, где встав на ступеньку, повар, в колпаке и халате, черпаком с длинной ручкой раздавал проворно солдатам пищу. Его помощник таким же черпаком разливал в подставленные котелки сладкий чай, слабо закрашенный заваркой.

Пётр и Николай, получив свою порцию, присели под дерево, усмехаясь в усы на реплики, но громкие словёса не развешивали, уминая гречневую кашу, сдобренную маслом, прихлёбывали тёплым чаем, размачивая в нём сухари.

– Как там наши, небось, хлещутся на севе, – сказал Пётр, печально глядя на друга. Они были единственные в полку, кому посчастливилось быть вместе с одного хутора, крепили солдатскую службу и задушевность в отношениях, порождая немалую зависть своих однополчан. – А как бы мы с тобой там сгодились, как бывало всегда.

Пётр толстыми пальцами держал сухарь. Размочил его в чае. Крепкий станом, словно молодой дубок, разросшийся в чистом поле, он напоминал собой отца своего в молодости, степенный в движениях, вдумчивый в разговоре. На голове сидела круглая солдатская шапочка, под ней густой сноп рыжих волос.

– Ото, – подражая в разговоре своему отцу, откликнулся Николай, – надо бы весточку им послать после баталии. Небось, Дашка по тебе слёзы проливает, ждёт не дождётся своего коханого парубка.

Николай, напротив, был высок и строен, плечист. Стриженные его кудри, как у отца, упрямо лезли из-под шапочки. На верхних губах парней обозначился пушок усов. У Николая измазанный чернотой, у Петра рыжей охрой.

– Я с ней жизнь свяжу, дай срок!

– Мне вот пока никто не люб, – вздохнул удрученно Коля, – поясни, как любовь на сердце ложится?

– Ты меня на год моложе, спит покуда твоя душа.

– Дашка меня моложе, а вот загорелась к тебе.

– Девчонкам любовь раньше, чем к нам, в сердце стучится. Зойка Куценко, замечал я, к тебе льнёт.

– А я, как вот этот дуб, без чувств к ней.

– Ну и дурень, девчонка что надо, Дашина подружка, только Даша мне милей!

Петру приятен разговор о любимой девушке, так и хочется повторять и повторять её имя. Сколько уж говорено о ней и о родных с Колей. Эти речи, как родник в жажду, мил и необходим. Они бы долго так болтали о далёкой сибирской земле, о родителях, о знакомых девушках, но раздалась команда: «Коней – на водопой!»

Приятели вскочили и окунулись в своё повседневное дело. После водопоя снова встали в ожидании команды к выступлению. Она последовала вскоре, как смолкли пушки. Сотня устремилась туда, где поднимались многочисленные дымы от горящих деревянных укреплений, слышался беспрерывный треск винтовок и пулемётов, ахали бомбы и гранаты. Покатилось громовое «ура» и сотня, не встречая сопротивления, устремилась в прорыв вражеских укреплений. Из окопов с поднятыми руками группами и в одиночку потянулись в тыл пленные. К полудню позиционная оборона была взломана сразу на тринадцати участках фронта с последующим развитием в сторону флангов и в глубину. Об успехе донесли в Ставку: пленено десятки тысяч офицеров и низших чинов. Трофеи исчислялись сотнями единиц вооружения.

Успех первых дней окрылил войска. Восьмая армия генерала Каледина рвалась у Луцку, и заняла его седьмого июня, а к середине месяца четвертая австро-венгерская армия эрцгерцога Иосифа Фердинанда была наголову разгромлена. В тыл потянулись толпы пленных. Только на этом участке фронта их насчитывалось 45 тысяч человек.

В ярких лучах июньского солнца Луцк сверкал золочёными куполами церквей. Полк драгун на рысях выходил на окраину города под обстрелом тяжёлых орудий противника. В ответ ахали наши близкие пушки, сливаясь в общий грохот, им подпевали скорострельностью пулемёты, бегло и сухо бахали винтовки. В городе поднимались дымные столбы: горели дома в центре и на окраинах.

Николай в атаке потерял из виду Петра и с пикой наперевес, как и вся его несколько поредевшая сотня, рысила на взмыленных в духоте и пыли лошадях, пересекая незасеянную пашню, ускоряя ход. Хлестко ахнул залп невидимых орудий. Пыльно поднялись цветки взрывов с левого фланга конной лавы. Сотню качнуло вправо, послышались ржание лошадей, дикие болевые вопли кавалеристов. Неистовый бег рысаков перешёл в намёт, кавалеристы уходили от пристреленного места.

Лошадь под Николаем опрокинуло близким взрывом, а его самого вырвало из седла. Падая, он взревел от удара в левую ногу. Болевой шок выбил из него сознание.

Полк обойдя Луцк с севера, форсировал Стырь, в эту пору полноводную, и к концу дня остановился на отдых в дубраве. Луцк был занят пехотой и больше не огрызался. Переполненные смертельным страхом, многие кавалеристы молчали, отдав лошадей коневодам, падали на землю, в ожидании походной кухни, иные беспрерывно курили, кое-где раздавался истерический нервный смех. Пётр Белянин, не видя своего друга, ошалело колесил меж солдат в поисках Коли.

– Нестарко не видели? – беспрерывно спрашивал он.

– Кажись, его и ещё троих накрыло снарядом, – сказал сотенный фельдфебель. – Сотнику уже доложили о потерях, иди к нему.

В числе убитых Николая не было. Ранен, видно тяжело. Подняли его санитары или нет, никто не знал. Фельдфебель упокоил:

– У нас с этим строго. Санитары на подводах идут следом. Раненых – подбирают и немедля везут в полевой лазарет.

Слова фельдфебеля Петра не успокоили, он не находил себе места. Палаточный лазарет полка раскинут, Пётр знал, на исходной позиции, откуда шла атака. Вырваться туда он никак не мог, поскольку сотня продолжала преследовать отступающего врага.

Николай Нестарко очнулся от струи воды, которая орошала его лицо. Он открыл глаза, кто-то склонился над ним и поливал из фляжки. Горячие губы запеклись, он едва вымолвил.

– Пить!

Ему тут же поднесли фляжку к губам, приподняли голову. Он жадно сделал несколько глотков и почувствовал нестерпимую боль в ноге. Слышал, как кто-то второй натуго перевязывал ему ногу выше колена. В глазах плясали разноцветные светлячки боли, и Николай не мог разглядеть свою рану.

– Что с ногой? – он сипло прохрипел спекшимися губами. Плохо слушался язык, его тоже пекло. Видно крепко прикусил при падении.

– Перебило твою ногу, отвоевался, повезём тебя в лазарет.

Его стали грузить на санитарную подводу, где уже лежал окровавленный кавалерист из его взвода. Николай застонал, скорее, зарычал, в горле застрял ком воздуха, сперло дыхание, он силился этот ком проглотить, но никак не мог. Санитар двинул его кулаком меж лопаток, и ком провалился в живот. Коля не помнит, как ехали по тряскому полю, в глазах стояла темень, он плохо улавливал доносящиеся до его слуха звуки, лишь понял, что солнце перевалило макушку неба и спускалось на покой. Дело шло к вечеру, а в атаку они шли утром, и его шибануло тоже утром. Значит, он истекал кровью полдня. Теперь он лежит на спине в одной исподней рубахе на чём-то твёрдом, ему зачем-то привязывают к доскам раскинутые по сторонам руки. Он хотел спросить, что с ним делают, но голову приподняли и стали вливать в рот спирт, приказывая глотать. Он ни разу не пил спирт, поперхнулся, закашлялся. Нутро опалило жаром и тут же схлынуло. Скоро почувствовал, что куда-то поплыл. Боль в ноге почти унялась, а после слов человека в белом, как потом он понял его палача-лекаря: «А теперь терпи», он дико заорал от новой боли, охватившего всё его тело. Ему пилили кость, резали жилы, удаляли ненужные куски мяса с ноги, зашивали шкуру. Пытка длилась вечность, но как оказалось на самом деле, чуть больше десяти минут. Потом на него навалился жар, словно окунули в кипяток, а он пытался выныривать из кипятка, но не мог. Так он варился в котле с кипятком неизвестно сколько. Потом его бросило в холод. И тут к нему явилась гадевица из маминой сказки, с головой змеи, с рожками, с мохнатым туловищем кошки и хвостом обезьяны, которая поселилась во дворе у невезучего крестьянина, мешая ему во всех делах до тех пор, пока мужик не свил волосяной аркан, собираясь поймать эту тварь в петлю и задушить.