Читать книгу Обманутые счастьем - Владимир Нестеренко - Страница 6

Набегал со своими нелегкими хлопотами разбитной покос. Дело знакомое и даже радостное от многолюдья на лугах, с песнями, звонким смехом девчат и парубков, с ночевками у костра, плясками и игрищами. И не давил он тяжестью работ, поскольку готовились к нему основательно и не впервые, шёл всегда слаженно, будто баба утюжит постиранное и высушенное бельё. Теперь же у переселенцев на языке много вопросов, главное – мало рук. А дел неотложных невпроворот.

Хорошо поднимались майские посадки, но огороды стояли без заплотов. Бродячего скота не наблюдалось, весь при стаде с пастухом. Но как-то забрели несколько коров и порвали капусту, свеклу, морковь. Помяли подсолнухи и кукурузу. Виноват пастух: пьяный распустил стадо. С пастухом скандалили. Волостные чиновники сначала заартачились: нечего валить вину на другого, коль огороды без заплота. Напор двух переселенцев Евграфа и Степана все же продавил их зачерствевшие души.

– Мы в Зубкове без году неделя, – внушительно говорили мужики, – все силы, не обустроившись, бросили на посевную, стройку крыш над головой, воду добывали – колодец выкопали, и всё одной рукой, без помощников, когда ж городиться? К тому же лесу нет. Делян пока не дали.

Появившийся в конторе волостной старшина[5] Петр Антонович Волосков внимательно выслушал мужиков и нашёл, что они правы. Тут же приказал леснику, не мешкая, выделить лес из казённых дач по норме. Пастух потраву возместит, надо только составить акт.

Пришлось отложенную работу на август, а то и на позднюю осень, исполнять сейчас, отрывать драгоценные дни на заготовку жердей, городьбу.

Глаша прознала о беде Евграфа, и тут как тут: скараулила приятелей возле конторы, якобы и сама пришла сюда по делу и лисой Патрикеевной, с лаской и услугой.

– Слышала я, Граня, скот вам огороды почекрыжил. Так я могу вам жердей выдать со своей деляны. Стоит она, покуда, без мужика нетронутая.

– В долги влезать, Глаша, нам нет проку. Свои деляны завтра получим, – отказался Евграф.

– А что мужа ты потеряла – прими наши поклоны, – сказал Степан, и приятели заспешили домой.

Глашу сосватали два года назад в неполных восемнадцать лет. Выходила она не то чтобы по любви, скорее по неизбежности быть замужней. Анисим слыл хватким, отдубасив государеву службу, дюже старался по хозяйству. За год совместной жизни, Глаша прикипела к мужу, оказалась любвеобильной женщиной, не подозревая раньше в себе страсть к постельным играм. И всюду стремилась угодить суженому. Счастливый год пролетел, как один день. Однако дела в хозяйстве шли туго. Семья была многодетная, пахотного клина не хватало. Многолетние засухи и вовсе обедняли стол. По хуторам разрастался ропот на тяжкое малоурожайное ярмо. Суховеи, голодной волчьей стаей, выгрызали посевы хлебов. Многие хозяйства разорялись.

Старший брат Глаши Емельян и двоюродный Фёдор зараженные молвой о необжитых сибирских просторах, где не бывает засухи и голодухи засобирались на вольные земли, истребовав в земстве разрешающий документ. Анисим потянулся с ними. Шли своим извозом через донские степи, Уральские горы, по равнинам Западной Сибири. На переправе через полый Иртыш, Анисим чуть не потонул с лошадью, которая дичилась парома и улетела вместе с бричкой и скарбом в воду, зашибла мужика оглоблей. У берега, где стоял паром глубина в два аршина, течение в эту пору шибкое. Анисим, скованный ударом, захлебывался. Намокшая одежда тянула вниз. Родственники оторопели, растерялись, бабы визжали от страха. Быстро нашёлся паромщик. Он сорвал со щита багор, кинул его Емельяну, второй подхватил сам.

– Мужика, мужика цепляй, холера его возьми, – зло кричал паромщик, цепляя багром тонущего, – несёт вас необструганных на край света, а как пособиться – ладу нет.

Емельян, подхватив багор, стал помогать выводить на берег Анисима. Тот, учуяв под ногами дно, стал махать руками, выбираться из воды. Федор бросил ему верёвку, Анисим поймал конец, ухватился и его выдернули как щуку на берег. Мужики с баграми бросились спасать лошадь, которая стремилась к берегу. Осевшая на дно телега не давала двигаться. Кто-то из местных парней разделся и прыгнул в воду, ухватил лошадь за уздечку и стал тянуть вместе с телегой к берегу. Кобыла, высоко задрав голову, выбиралась на берег. Мужики с баграми помогли. Оказавшись на суше, лошадь заржала, стряхнула с себя влагу, обдав людей мириадами брызг, некоторое время вздрагивала всем телом. Тяжелые вещи: сундук с тряпками привязанный верёвками к бричке, ящик с инструментами остались целые. Уплывали мешки с постелью и сухарями. Быстро впитав в себя воду, они мутили прозрачный ток реки, оседали на дно. С парома спустили плоскодонную лодку, и стали баграми вылавливать затонувшие вещи.

Парень, что прыгнул в воду, с раскрасневшейся шеей потребовал с неудачников бутылку водки для сугрева организма. Самогон у путешественников давно кончился, а на водку деньги тратить не решались. Изредка все же покупали сорокаградусную, но шла на компрессы от простуды, а не в глотку. Пришлось отдавать целковый.

– Водка есть у паромщика, – сказал парень, – вашему топляку не мешало бы тоже для сугрева стакан хлобыстнуть.

Совета послушались. С пожитками провозились до ночи, сушили и перебирали. Анисим от ледяной купели захворал, водка не помогла. Через два месяца, уже в Зубково, успев получить надел, как и остальные переселенцы, его задавил кашель, и он умер, оставив безутешную молодую жену. Глаша, поддержанная Емельяном и Федором, от надела не отказалась, получила ссуду, купила корову-кормилицу и ходила в земство на все сборища главой хозяйства, которого по существу не было.

Бездетная молодая вдова с коровой не промахнулась. Они кормили друг друга. Глаша вдоволь накосила сена, с чахнувшем мужем успела распахать огород на своей деляне, посадить картошку, посеять горох и разные овощи. Осенью на уборке пласталась одна. Бурёнка Чернушка выглядела справной и ухоженной, удои молока получала почти ведерные, одной бабе не съесть. Ранней весной корова принесла тёлочку, чем несказанно обрадовала вдову, выжав благодарную слезу.

Как и всем переселенцам, в первый год пришлось туго. Особо остро, как лезвие хорошо отточенного ножа, встал вопрос с жильём на зиму, и где хранить собранный урожай. Кое-как на две семьи, а третьей стала Глафира, построили вместительную избу, амбар под зерно, вырыли погреб для картофеля, квашеной и свежей капусты, хранения другой снеди. Глаша во всём ломила за мужика. Семейная артель понемногу набирала силу и новую весну, казалось, встретила с огромной надеждой если не на золотой, то на серебряный успех в делах. Однако бабы успели за зиму перезубатиться, порой до поросячьего визга, где Глашка стала главной занозой, и Федор с семьёй по теплу ушёл из общей избы, резко обособился на всех работах. Глаше деваться некуда, к тому же Емеля прикрикнул на свою Маню, и вдова осталась членом семьи, с мечтою на замужество, которое как ущербная луна, слабо светило в этом малолюдном крае.

– Жалко бабу, – сказал однажды Степан, – замечаю я, Глаша за тобой по пятам. Как бы мутная молва не просочилась до Одарки.

– Той молвы не пужаюсь, – ответил Евграф несколько запальчиво, – Глафира хоть и хороша, но мне не люба, и ошиблась в своих мечтах: после одной ночи меня заполучить. Я, Стёпа, детей и жену на чужбине не брошу. Одарку по любви, как и ты, выбрал, а не по приданному и не по воле тяти.

– Нелегкая вас сводит.

– Почему нелегкая? Обычная житуха. Я Глаше помочь ничем не могу – сам видишь, занят по горло. Потом как помогать малознакомой вдовой бабе на глазах у всей деревни? По-человечески мне тоже жаль бабёнку.

Глаша понимала: Евграфа надо оставить в покое. Но остановиться не могла, будто лошадь закусившая удила, несла себя к обрыву. Ждала сенокоса, где, как оказалось, её деляна недалеко от Евграфа. Там-то в какую-нибудь ноченьку завладеет силой этого богатыря. Дважды до покоса перехватывала Евграфа в деревне, завлекала своей бесстыжей красотой и стройной фигурой. У мужика появилась опасная мыслишка: ублажу бабу, от меня не убудет. Но как водится, в деревне ничего нет тайного. Слухи об амурных Глашкиных делах, то ли от неё самой, то ли от языкастых наблюдательных баб, жадных до сплетен, забродили по дворам злой ведьмой. До хутора они не долетали. И вот как-то Наталья, побывав в лавке, услышала:

– Эта Гранина жинка?

– Нет, эта чернявая, а та синеглазка. Чай прольются у неё слёзы.

Наталья обернулась, в той стороне лавки, где торговали скобяным и кожевенным товарами, стояли две средних лет женщины в сарафанах с накинутыми на плечи полушалками, изучали появившуюся покупательницу. Наталья поняла, что речь идёт о подруге и решила допытаться.

– Кому вы косточки моете, бабоньки, – требовательно спросила она, пройдя к ним, – чьи и почему прольются слёзы?

– Тю, оглашенная, чай не слыхала, как Глашка домогается нашего земляка?

– Проходу не даёт мужику, – подтвердила вторая.

– Бабы, уймите языки, – раздался суровый голос усатого приказчика, обрывая говор, – лавка не для сплетен! Вам что отпустить, красавица?

– Мне сладких петушков детям, и соли, – смутилась Наталья.

– И всё?

– Да, у нас теперь всё есть.

Наталья купила сахарных петушков, соли и торопливо ушла из лавки, думая, правду ли сказали женщины, и, если да, то как отвести от подруги, как от родной сестры, чёрную беду? Промолчать или рассказать об услышанном? И решила попытать сначала Степана.

Мужики в эти дни пластались на вспашке закустаренной целины. Шла она тяжело, приезжали домой на закате, оставив плуги в борозде, не столь уставшие, сколь недовольные малым объёмом сделанного, ужинали в потёмках, а после жениных ласк отсыпались до зорьки, словно мертвые.

Наталья видела, что мужу не до обсуждения наговора на Граню, не стала ждать, пока он повечереет, а выложила услышанное в лавке. Степан тянул горячий чай с булкой, поперхнулся, закашлял.

– Что скажешь, Стёпа, брешут бабы, или правда Глашка по пятам бегает за Граней?

– Откуда мне знать, что у той вдовы на уме?

– А чего ж поперхнулся?

– Так не шутку же ты сказала, о пакостном деле! Граня нам – как брат родной!

– Выходит есть между ними связь?

– О близости мне ничего не известно. Разве не видишь – мы с ним день-деньской рука об руку ораем. Когда бы он успел заиграть с вдовой?

– Вижу, я всё вижу. Ворох недоброго пока не набирается, но может быть, есть между ними какой-то сговор?

– Вот ты, какая пытливая, не даёшь чай допить. На дыбы меня ставишь своими подозрениями. Я одно тебе скажу: Граня – человек сурьёзный, любит свою семью, ничего чёрного с ней не случится.

– Ладно, Стёпушка, допивай чаёк да стелиться пора, уж звёзды выбежали на край неба, – молвила Наталья, обвив шею мужа, целуя его в ухо. А сама подумала: – «Стёпа таится, завтра же рассказу обо всём Одарке, пока между вдовой и Граней не зашло далеко».

После утренней управки, отправив мужа на пахоту, Наталья наведалась к Одарке. Та надставляла гачу штанов для старшенького Ванечке.

– Вырос, мой сынок из первых штанов. Крепкие, а короткие, – пояснила Одарка, – дай Бог, урожай уберём, отрез сатина синего возьмём, обошью всех. Гране шаровары новые справлю.

– Я мастерица вязать из овечьей шерсти. Носки теплые, рукавицы, шали. Вот заведём овечек, всех обвяжу. Мама, царство ей небесное, успела меня обучить.

– Всему надобно учиться, подруга, всё надо уметь.

– Вчера в лавку, ты знаешь, бегала. Там такое услышала…

И Наталья рассказала о сплетне в подробностях, о расспросе Степана.

Одарка было напряглась, на щеках вспыхнул огонь, она опустила шитье на колени, уставилась на подругу немигающими глазами. По душе пришлись слова Степана, которые Наталья передала слово в слово, и Одарка сказала:

– Вот это самое дорогое, подруга, Граня не предаст. А я ему помогу.

– Как, лаской?

– Ласки и заботы хватает. Увидеть хочу вдову, да оборвать ей косы. Пусть ищет своё счастье в другом месте.

– Стёпа говорил, что в селе мужик вдовый появился с двумя малолетками. Жену в дороге схоронил. Вот бы свести их.

Подруги некоторое время судачили, пока Ванечка с Коленькой не разодрались из-за игрушек. Наталья подхватилась и побежала к себе, доглядеть за играющими во дворе сыновьями и провести стирку накопившегося небогатого белья.