Читать книгу Расслоение. Хроника народной жизни в двух книгах и шести частях 1947—1965 - Владимир Владыкин - Страница 24

В те суровые времена, несмотря на все запреты, сельское население продолжало переезжать с одного места на другое, даже на большие расстояния. Такие переезды были вызваны разными причинами: всегда уезжали то от преследования властей, то в поиске лучших земель, то бежали от голода. К примеру, Галина Алексеевна Левашова оказалась в Харьковской области после замужества. Её муж Михаил Левашов служил в армии на Нижнем Дону, а после увольнения увёз невесту в свою деревню. Родилась дочь Зоя, а через пять лет Михаил поехал куда-то на заработки, да там и остался, сойдясь с местной красавицей. Однако на родину приезжал только за тем, чтобы развестись с Галиной и снова уехал с таким настроением, будто у него не было дома дочери. Пожила Галина у его родителей ещё года два, надеясь, что бывший муж одумается, вернётся. Но не тут-то было, во сне мать позвала её домой: «Уезжай, некого тебе там ждать, а здесь есть мужчина вдовый». И перед самой войной, когда дочери Зое было десять лет, уехала на свою родину в хутор Александровка, где у неё жили две двоюродные сестры. Их отцы были родными братьями. Вотенко Анна Петровна и Вотенко Екатерина Константиновна. Их бабка Вотенко Улита Никифоровна жила с дочерью…

Так получилось, когда они по вербовке приехали в коллективизацию из Орловской области, им нарезали землю в разных местах хутора, чтобы сёстры пустили корни. А их девичьи фамилии так и остались в поземельной книге. И вот Галина Левашова приехала в родной хутор после одиннадцатилетней разлуки и жизни на чужбине. Когда она становилась на учёт в сельсовете (это было ещё до войны), увидел её вдовец, Михаил Анисимович Суматов, у которого был примерно такого же возраста сын Агафон, что и дочь у Галины Левашовой. Он был тоже из приезжих, но его жена умерла через год от скоротечной чахотки.

Суматов уже слышал о Галине от одной из сестёр Вотенко. И вот он её сам увидел, и она с ходу ему понравилась. Недолго думая, Михаил подошёл к опрятной молодой женщине, которая поражала его своими острыми голубыми глазами.

– Добрый день, землячка.

– Добрый! – удивлённо глядя на мужчину высокого роста, ответила Галина.

– Давай знакомиться: Михаил Суматов.

– Галя, – как-то робко назвалась она.

– Вот и отлично! Я слышал от Аньки, что ты одинокая, у тебя дочь. Я в таком же положении. У меня сын Агафон. Давай жить вместе, – предложил бойко тот.

– Мой муж тоже был Михаилом! Он меня бросил, и как мне не думать, что все Михаилы ветреные и гуляки…

– Нет, я не такой, моя жена умерла уже больше года назад.

– И ты так скоро предаёшь о ней память?

– Память завсегда при мне. Не кори меня, Галина. Спасибо, что ты совестливая. Не могу я долго жить один. А ты, я вижу, близка мне и по душе родная.

– Ах, как хорошо ты говоришь! Мало ли в хуторе одиноких женщин?

– Но только ты одна меня и устраиваешь.

– Ведь не знаешь, а так говоришь, – горько усмехнулась Галина.

– Бывает так: посмотришь на человека, и, кажется, ты знаешь его давно, – он сделал паузу и следом бойко проговорил: – Всё, моё место здесь, на тракторе пашу!

Но сошлись они только через два месяца. Первое время Михаил ходил к Галине, которая жила пока у Анны Вотенко. Хотя она давно была уже записана под другой фамилией.

На этот раз Галине повезло. Михаил накрепко привязался к ней. Но только совместных детей у них пока не было. Зоя и Агафон росли как брат и сестра. А потом началась война, был ранен, потом пропал без вести. Галина работала дояркой, была на трудовом фронте, рыла окопы и противотанковые рвы.

Агафон и Зоя с другими хуторскими подростками по заданию военкомата от сельсовета отправлялись на лодках через реку Аксай в займище собирать документы наших солдат, которые погибли при наступлении в феврале 1943 года. Это было страшное зрелище, солдат складывали на грузовики и увозили по Батайскому мосту. Затем везли хоронить: кого в станицу Аксайскую, кого в Большой лог и хутор Александровка. Потом уже после войны сто с лишним погибших воинов перезахоронили в общую братскую могилу в хуторе Большой Мишкин.

Агафон и Зоя, глядя на убитых, невольно думали о своём отце, который вот так же где-то лежал неопознанным. А потом его, наверное, похоронили вместе с другими неизвестными солдатами…

Незадолго до укрупнения колхоза Агафон ушёл служить в армию. Зоя ему писала, сколько раз, бывало, он признавался ей в любви, вовсе не как сестре сводной, а как своей девушке. Агафон, как и отец, был выше среднего роста, симпатичный, с длинным тёмно-русым чубом, который нарочно отпускал для форсу.

Галина Алексеевна, конечно, замечала, как Агафон, кроме её дочери, будто не замечал в хуторе других девушек. Она росла бедовая, очень симпатичная, голубоглазая, с хорошей фигурой. Вот только была чуть ниже среднего роста, несколько коренастая, тёмно-русая. У неё за плечами – всего два класса. В хуторе она больше не училась, как окончила с трудом в харьковской деревне два класса, больше в школу не ходила. Хотя в хуторе была своя начальная школа. И вместо учёбы с матерью работала в овощной бригаде, так как нужда заставляла. И даже на базар ездила торговать овощами.

Агафон окончил четыре класса, потом при МТС – курсы механизатора. И в армии служил в танковых войсках на Дальнем Востоке. Когда пошёл третий год его службы, мачеха, Галина Алексеевна, как она ему написала, чуть в обморок не упала, увидев на пороге хаты поздним вечером его отца Михаила, которого уже числила погибшим.

Оказалось, он потому пропал без вести, что в январе 1942 года под Харьковом попал в плен. Немцы тогда заманили наши войска по вине непрозорливого командования глубоко в тыл и взяли их в кольцо.

Из плена Михаил сумел бежать, но потом был осуждён военным трибуналом к восьми годам лагерей. Но за примерное поведение его выпустили на два года раньше срока.

Галина Алексеевна была безмерно счастлива. Дважды она видела мужа во сне: он поднимался из тайги на гору и махал ей рукой. Этот сон, который назойливо повторялся одной и той же картинкой, у неё вызывал страх оттого, что ей казалось, будто Михаил руками звал к себе. Хотя она знала, что пока не жалуется на здоровье и ей туда пока ещё рано.

– А что же ты, мой родимый, мне не писал из лагеря? – спросила Галина.

– Думаешь, меня одного забрали? Нет, Галя, нас туда отправляли пачками. Без права переписки. Нас послали, нет, бросили в бой после удачного прорыва обороны врага под Ельцом, откуда мы выбили немцев, воодушевлённые победой Московской битвы. Нам надо было с ходу идти на Харьков, но армия выбилась из сил. Много полегло наших воинов под Москвой. Решили пополнить войска резервной армией. И пока туда-сюда, немцы тем временем перегруппировались, нарочно оголили фронт, создали широкую прореху, до чего наши командиры не допетрили. А мы, лопоухие, на радостях и клюнули. Нет, конечно, не солдаты, а штаб армии, вскружённый разгромом немцев в Ельце и Туле, пошли в наступление, чего ни в коем случае нельзя было делать. Надо было хорошо оглядеться, подумать: почему немцы оголили фронт? Это мы уже поздно сообразили, когда под Харьковом немцы ловким манёвром зажали нас клещами и расстреливали в упор. А опосля уже было деваться некуда и пришлось руки вверх. Я считаю, нас предали. Говорили, Василевский и Сталин не отменяли приказ, что их нарочно ввели в заблуждение с этим дурацким наступлением.

– А ты, Миша, не переживай. Разных дураков везде хватает, – сказала Галина. – Нам тоже здесь пришлось несладко. Когда немцы пришли, нас выгнали из хат в сараи. Хозяйничали, как хотели. Хорошо хоть уцелели. Ведь немцы у нас отбирали все продуктовые припасы. И угрожали виселицей и расстрелами. Некоторые наши отважные девушки и парни, рискуя быть обнаруженными немцами, вывозили с поля боя наших раненых бойцов. Враг бил из пушек с большой высоты в займище, откуда наступали наши войска. Потом мы свозили убитых возле хутора и насчитали больше пятисот пятидесяти погибших бойцов в белых маскхалатах. После изгнания немцев я даже не знаю, каким образом у нас уцелело с десяток лошадей. Хотя всю другую скотину и живность они увезли на прокорм своей армии, – Галина замолчала, задумалась, точно забыв, что сидит за столом с мужем.

– Да, Галя, всё уже давно позади. Я не думал, что увижу тебя, сына и дочь…

– Не говори, я тоже, уже надежды никакой не осталось. С войны в хутор вернулось раза в четыре меньше того, сколько уходило на фронт.

– Вот не знаю, как мне теперь жить! Где был, спросят, столько лет? Что мне отвечать? – Михаил не смотрел на жену, сидел, наклонив понуро голову, глядя перед собой в тарелку с недоеденным наваристым пахучим борщом.

– А ничего, дескать, ещё служил, а потом восстанавливал разруху, – нашлась Галина. – Да, и ранение у тебя было серьёзное. На излечении в госпиталях валялся…

– Ранения в руку и ногу осколочные были не столь опасны, – задумчиво, вздохнув, ответил Михаил, и тут же тоном обречённости, тоскливости, прибавил: – В том-то и дело, фронтовики знают, с какими ранениями лечатся долго. А у меня по их меркам – царапины. Хотя если бы меня не вовремя подобрали санитары, могло бы развиться опасное осложнение вплоть до ампутации.

– Вот видишь, так и объясняй, когда будут допытываться. И я найду что ответить. У нас тяжелораненых несколько. Так что я помогу тебе перед хуторскими оправдаться. Но и какое это оправдание. Да и кому какое дело, где ты пропадал столько лет! А можно сказать, что выполнял ответственное задание партии. Тогда пусть голову поломают, отгадывая…

Зоя была совершенно взрослой. Уже ходила в клуб на танцы, хорошо звонкоголосо пела и стала даже участвовать в художественной самодеятельности не только в своём клубе, но и выезжать с концертами в соседние хутора и станицы. И в том числе хутор Большой Мишкин и посёлок Новый. И вот там Зоя впервые попала в обозрение местного парня, который привораживал своим умным, наблюдательным взглядом. Был он чуть ниже среднего роста, стройный, несуетливый, внимательный. В клуб на самодеятельные концерты, где бы они не выступали, всегда набивалось много народа от мало до велика. А потом, когда выступление самодеятельных артистов закончилось, молодёжь не расходилась в ожидании танцев. Заведующий клубом Василий Треухов, став после войны инвалидом (потерял ногу), обыкновенно весело возвещал:

– А теперь внимание: все у кого дома малые детки скачут по лавкам, те могут ступать домой. И это равно относится как маткам, так и батькам. А дедам и бабам шагать на завалинки валять валенки и обсудить сегодняшнее представление александровских артистов, лучше ли они поют мишкинских али нашенских?

– Ну ты, заводила клубного кадила! – выкрикивал Кира Бубликов. – Ты мной не больно командуй. У нас чего, нет своих гармонистов? Вот хотя бы твой племянник Федул да Дрон Овечкин, да Гришка Пирогов. Они тебе лучшую программу организуют, а Петро Кузнехин и Жорка Куравин спляшут хоть барыню, хоть гопака!

Вокруг Киры стояли в основном молодые мужики и зычно смеялись. Однако его жена Валя осаживала мужа:

– Ты чего, на танцы остаёшься? Я тебе останусь! Наша дочка дома с бабушкой Анной. А ей тоже хотелось посмотреть концерт!

– Ничего, я иду. Мне давно не до танцев. Лучше бы не напоминала, ты у меня самая лучшая!

– Кира, может, к Фролу сгоняешь? Мы тебя быстро снарядим, – насмешливо предложил Пётр Кузнехин.

Он уже отслужил армию ещё года четыре назад. Но пока не женился. Хотя встречался с девушкой из Малого Мишкина, которая стояла с ним рядом и дёргала его за руку, чтобы свою шутку не обратил в реальность.

– Ты его подбиваешь на приключение, а у самого руки повязаны сердечной болезнью! – подначивал дружка Жора Куравин, сверкая серыми глазами, который был женат на Шуре Землянихиной, и она уже ходила первым ребёнком.

– Жорик, ты чего его подстрекаешь? А то я сейчас уйду от твоих шуток! – сказала жена.

– Видал, попался? – крикнул Кира. – Вот ему ещё можно! – указал он на Федула, к которому жалась Даша Кузнехина.– Дашка его ещё не захомутала, а нам пора по домам, хотя поплясать не мешало бы…

– Сиди, нашёлся мне плясун! – дёрнула его за руку Валя и потянула мужа из клуба и тот, дурачась и смеясь, поплёлся подхваченный женой. А за ним следом то же самое сделала и Аня, увлекая за собой Петра.

А вот Панкрат Полосухин, стоя с женой Варей, смотрел на Федула и в свою очередь поддевал его:

– Ты слыхал, на что тебя подбивают, чтобы ты немедленно всю молодёжь под свою гармонь поставил.

– Да мы это смогём ещё как! А твою Варьку поставлю в главные запевалы! Хоть ты с тёткой Таней не в ладах.

Немногим было известно, как Панкрат не ладил с тёщей, которая звала молодых жить к себе, но зять не хотел променять Дон на Воронеж. Дядька жены, Гурий Петрович – высокий, костистый в последнее время стал прибаливать. У него всё чаще открывалось горловое кровотечение, и мучил сильный кашель, что неотвратимо указывало на чахотку, а правильней – туберкулёз, который после долгой паузы заявил вновь о себе. Авдотья, его жена, которая сильно любила мужа и оттого в охотку рожала детей (последней у неё три года назад родилась дочь Татьяна). А всего у Гурия и Авдотьи их было шестеро – старший Федул, затем Николай, Клавдия, Виктор, Анастасия, Татьяна.

И вот в клубе, подначенный Кирой, Федул заговорил всерьёз об организации художественной самодеятельности, так как вся их семья была наделена музыкальными и вокальными способностями. И почему бы не поддержать родного дядьку Василия Петровича, который, несмотря на потерю ноги на фронте, года три назад женился на Любови Землянской из хутора Татарка.

– А что, братцы, я настрою своих братьев и сестёр, создадим семейный хор, какого нигде не будет! – говорил весело Федул, поглядывая на Панкрата, который ждал Варю, она побежала к своим по приглашению Авдотьи.

– Вот и отлично, племяш! – воскликнул Василий Петрович. – Ну, поговорили, давай теперь танцы начинай, – предложил дядька.

– Да, мне, женатому, чего, нонче только домой топать, – сказал Панкрат, поглядывая на дверь, в которую должна вбежать Варя.

Федул недавно пришёл из армии и собирался жениться на Даше Кузнехиной, которая стояла рядом с парнем и с укоризной посматривала на брата Петра, так как ей не понравилось то, как он подбивал ребят на пьянство вместо того, чтобы идти в хутор Малый Мишкин, где жила его девушка и куда проводить её почему-то пока не спешил, хотя Аня говорила, что уже поздно, пора быть ей дома. Но Пётр будто и усом не вёл…

Когда его друг Жора Куравин недавно женился на Шуре Землянихиной, стал об этом думать и Пётр. И только был пока без девушки Виктор Зябликов, который хоть и пробовал начинать курить ещё до армии, однако к табаку так и не привык. А теперь он стоял как бы безучастно и смотрел на девушек из хутора Александровка, которые ему почему-то казались намного интересней своих. Правда, одно время был он влюблён в Клаву Треухову, когда она была ещё совсем девчонкой. А теперь стала взрослой, и за ней ухаживал Василий Глаукин, который служил в морфлоте и был рослым, широкоплечим, настоящий атлет, да и только. И Клава смотрела на Василия с таким любовным обожанием, что вокруг, будто никого не замечала. А Виктор Зябликов так быстро это осознал, что она больше его не тревожила и уже нисколько не волновала. К тому же Виктор обладал вполне здравым умом и не переоценивал свои возможности. Хотя был он из тех парней, которые долго присматриваются к девушкам. И может быть, его нерешительность проистекала оттого, что не отличался завидными физическими данными, так как был среднего роста, щуплый и не считал себя красавцем. В себе ему не нравился островатый и к переносице расширенный нос; но в целом его лицо было умное, правильный вырез полных губ, которые и придавали ему неотразимое обаяние. А карие глаза всегда взирали оценивающе, что говорило о его недюжинном уме и серьёзности. Он любил, как и его отец, вдумчиво, ничего не пропуская, читать газеты, следил за политикой…