Читать книгу Расслоение. Хроника народной жизни в двух книгах и шести частях 1947—1965 - Владимир Владыкин - Страница 8

В голодную годину, которая опустошительно прокатилась по всей России, в посёлке Новом неожиданно умер Фадей Ермолаев; ещё накануне, за месяц до своей кончины, хоть и был в похмелье, он просил милости божьей пожить ещё, чтобы увидеть взрослого сыночка Колю, которого жена Фёкла родила два года назад. Она не раз со страдательным укором ему выговаривала: «Зачем куришь, окаянный, всю хату дымом табачным закоптил, нешто ты думаешь, что эта табачная горечь тебе на пользу пойдёт, а не ты ли, Фадеюшка, должон не забывать, что с проклятущей войны под сердцем носишь смертельный осколок?..»

Фадей же в другой раз под её причитанья, выпьет, бывало, и начнёт вспоминать, как под Ржевом день и ночь шли беспрерывные жестокие бои, что казалось, небо и земля сливались в одно целое. Сначала немцы лезли танками и набрасывались бомбардировочной авиацией, затем наши яростно атаковали. Четыре крупных операции провели с большими между собой промежутками с начала 1942 года по апрель 1943-го, потеряв убитыми и ранеными в общей сложности более полутора миллиона человек только на Ржевском выступе, где трупы лежали в два-три слоя. И когда немцы обстреливали из мортир и бомбили, приходилось прятаться за этими трупами, которые зимой вместо брёвен складывали, чтобы прятаться за ними от артиллерийских и бомбовых взрывов. Но они падали поленьями на оборонявшихся наших солдат. А летом стояла страшная зловонная вонь, ползали по трупам мухи, кишели сгустками черви. И как взрыв, так и летели вместе с землёй на солдат…

За четырнадцать месяцев самого продолжительного сражения бои не велись всего два или три раза по месяцу-полтора. А в остальное время бои почти не прекращались. Грохотали с двух сторон наступающих и обороняющихся орудийные залпы, а замолкали лишь на какой-то час, а потом с новой силой возобновлялась страшная пальба артиллерийская; и гудела и вздрагивала политая кровью родная земля.

А командование на место тысячи и тысячи убитых бросало в бои всё новые и новые воинские подразделения, а то и целые дивизии, чтобы враг не сломил оборонительные рубежи и не остановил наступление. В одном из боёв Фадея и ранило, говорили, вражеские снайперы били наверняка. Но кто тогда мог разобрать, откуда именно вёлся ураганный огонь. Фадей лишь помнил, как будто чья-то невидимая рука схватила его за шиворот и сильно отбросила назад, что он больше ничего не помнил, чувствуя, как кровь лилась из раны, и он вдыхал железисто-солоноватый её запах, от которого поднималась к горлу тошнота. А потом потерял сознание, хотя до этого мимо него бежали, бежали солдаты и он, помутневшим взором, только видел мелькание подошв кирзовых сапог и его было чуть не задевали. В какой-то момент он сквозь туманное сознание услышал девичий голос, с трудом открыл глаза и увидел в военной форме приятное юное лицо. И тут же она радостно кому-то сказала: «Живой, кажется, он живой!» Этот голос для него прозвучал сродни родному, и потом его положили на носилки и понесли двое санитаров…

В полевом госпитале он очнулся, увидел себя всего забинтованного вокруг грудной клетки. Но той хорошенькой санитарки или медсестры он больше не видел. В том полевом госпитале он тогда провалялся больше месяца и ещё столько же в тылу. Надо было делать операцию, но консилиум военных врачей на это почему-то не решился, и только при выписке ему объяснили, что врачи опасались, как бы осколок не оторвался раньше времени и не зажал левый клапан предсердья. А потом снова попал на фронт. Хотя должны были подчистую комиссовать, постеснялся напомнить о тяжёлом ранении…

Под Ржевом, говорили, в боях полегло с осени 1941 по апрель 1943 года почти два миллиона человек, да не меньше и с немецкой стороны. Немцев и русских по всему выступу лежало горы трупов. Фадей был один из счастливцев, которого смерть оббежала стороной. Командовали теми фронтами генералы Конев и Жуков, и с честью, но ценой больших потерь, отстояли рубежи. А какие лютые морозы свирепствовали подряд две зимы…

И вот почти через шесть лет вражеский осколок достал Фадея. Врачи в своё время так и не решились делать операцию, ведь проклятый застрял в каком-то миллиметре от главной сердечной аорты. Если бы попытались вынуть, то могли задеть её, и это могло бы вызвать массированную кровопотерю. И Фадей знал, что каждый миг для него мог стать последним.

Весной решил вскопать латку земли под высадку овощей, работал в напряжении и, видно, осколок задел аорту и он скончался на месте. Лопата осталась торчать в сыром грунте. Дочь Дора вышла на двор и не тут же увидела отца, лежавшего на холодной земле, и подняла отчаянный крик. Из хаты выбежала Фёкла и они вдвоём кое-как подняли бедолагу, внесли в хату. Но он уже стал остывать…

А через два дня Фадея похоронили. Каким бы он ни был для своих, собралось проводить фронтовика в последний путь (не считая детворы) чуть ли не всё взрослое население посёлка. И отдали бывшему солдату-фронтовику последние почести. Пришла и Домна Ермилова, на которую Фёкла держала обиду ещё с довоенной поры за то, что впутала в свои шашни Фадея и на весь колхоз опозорила их семью. Но на похоронах она будто и не замечала Домну, пребывая в личном горе, только теперь она оглушительно понимала, что у неё больше нет мужа и в этом сравнялась с нею, Домной, а не тогда, когда спутался со срамной и бесстыжей бабой. Но в тот скорбный день она об этом не думала, в тот момент её занимало одно: как Фадей, ещё живя на родине, в одном из сёл Липецкой области впервые сподобился за ней, Фёклой, ухаживать. Он был тогда бедовый, любил повеселиться, не без озорства, и потому его приставания к ней она сначала воспринимала несерьёзно. Но когда принёс полевые цветы, у неё тотчас на сердце потеплело и с того раза они стали встречаться. Правда, она стеснялась посторонних, и лукаво, не без кокетства, увлекала его за околицу села…

И вот на момент смерти, шёл Фадею только сорок пятый год; ещё бы жить да жить. И чего ему взбрело вскапывать землю? Да та же нужда, что и других посельчан, переживших голодную зиму, выгнала на огороды. Если бы она, Фёкла, увидела то, чем он занялся, то бы вырвала у него лопату, а дочери бы тут же её живо всучила. Но теперь только в пустой след её и приходилось отчитывать, что Дорка вовремя не обеспокоилась…

И так совпало, в день похорон Фадея Фетинья Семанцова родила дома сына Мишу. В посёлке поговаривали, мол, девять месяцев назад у неё останавливались солдаты, которые по округе собирали битую военную технику. Однажды встретилась с ней в магазине, и Фёкла невольно ревниво покосилась на её живот, а когда пришла домой, вдруг брякнула Фадею:

– Не ты ли с ней путался?

– О ком ты говоришь?

– А то ты не знаешь, да о Фетинье же…

– И что, кроме меня нешто больше некому? Но почему она тебя так интересует? – спросил тогда Фадей, как-то озорно усмехнувшись.

– Да то интересует, что ты и есть кобель для всех! – отчаянно, с подвывом надрывным, воскликнула жена, чувствуя, как злоба ревности обволокла её, как кокон и не отпускала.

– Будет тебе всех кобелей на меня вешать, – отшутился Фадей.

Но при людях Фёкла не собиралась порочить мужа. А дома просто от ревности стала его донимать, да и лишь потом пожалела. Ведь она сама что-то такое же про солдат слыхала. А кто-то из острых баб на язык, даже зятя её соседки прилепили, дескать, Герасим и обрюхатил тёщу…

Фёкла теперь, когда не стало мужа, пожалела, что уличала Фадея в грехе. Ведь с осколком под сердцем он был уже не тот, что раньше, когда путался с Домной. Но проклятая ревность порой вопреки здравой логике ожесточает человека. Вот так и у неё порой ненависть бурливым огнём в груди клокотала. На похоронах мужа она даже видела Фаину Николаевну и невольно подивилась. Это ни к ней ли Фадей ходил искать спрятанное ею продовольствие? И вот она пришла, взгляд её был донельзя непривычно хмурым и строгим. А то, бывало, смотрела как-то просветлённо, точно ни на секунду счастье её не покидало. Да то и не отпускало, что возле неё крутился бригадир Гаврила Харлампиевич, которого Фёкла уважала и побаивалась. Ведь иной раз из колхоза приносила вязку сена, а то жменю-другую зерна. А когда летом многих баб посылали убирать арбузы и дыни, то с молчаливого одобрения бригадира все брали по паре кавунов. Фёкла же несла домой почему-то и тряслась как осина на ветру…

Почти каждый день Корсаков снаряжал Фаину Волкову на грузовой машине в райпо. Может, гляди, и там что-то выдадут? У жителей между тем давно закончились скудные запасы картошки. Всё лето в поиске полезных трав люди излазили все балки, из которых готовили на зиму салаты. А теперь весной эти яства пошли в ход. Ведь в тот голодный год капуста, помидоры, огурцы и картошка почти не уродились. И понятно, что под засолку бочки стояли пустые, а что удалось собрать – засолили в эмалированные кастрюли и вёдра. И люди, понимая нужду каждого, делились последними продуктами с другими, у которых и того не было. В те времена народ ещё не утратил чувство локтя, люди умели сострадать, понимая, что по трудодням в ту осень не выдали – ни масла подсолнечного, ни овса, ни зерна. И даже нечем было выплачивать продналог. И надо ли говорить, что мало у кого сохранились прошлогодние запасы. Зато на кормление скотине получали по три воза соломы. В прошлую осень в поиске шиповника, тёрна и айвы люди излазили все окрестности и дальние балки…

Председатель Гаврила Корсаков придержал сдачу хлеба государству, несмотря на то что плановая поставка того года была сорвана. Он ездил на совещание в район, где изложил первому секретарю Прищурину сложную ситуацию, грозившую населению посёлка голодом. Нужно было немедленно спасать народ от голодной смерти, иначе на будущий год некому будет пахать и сеять. Но и в других колхозах и совхозах дела обстояли ничем не лучше. Однако государство не оказало колхозникам продовольственную помощь, чтобы избежать смертельного голода. Да и помогало ли оно когда-нибудь серьёзно, если его назначение только забирать всё подчистую? Корсаков же, сдав большую часть урожая, оставил не только на семена, но и на прокорм людям, о чём честно и заявил Прищурину: «Ежели я содеял преступление, снимайте, арестуйте, но народ надо спасать»? И тут, как говорится, в пользу колхозников сошлись мнения самого председателя и гуманность первого секретаря Прищурина, взявшего его сторону, рискуя своей должностью, а может быть, и жизнью. А уж как он там будет сам отчитываться перед обкомом, это уже его дело…