Читать книгу Сложнее, чем кажется - Ян Рубенс - Страница 19

Эту историю кроме тех, кто в ней участвовал, знал только Каретный.

И Костя. Отмечали пятилетие знакомства и дружбы. Пентхаус Рубенс к тому времени уже выкупил, и вот, на той же огромной кухне, снова вдвоем они пили пиво, болтая о чем-то. Работал телевизор.

– О! Про геев говорят, – Костя повернулся к экрану.

– Уже не ново.

– Давай послушаем? Уж тебе-то должно быть интересно…

Человек с длинными черными волосами рассказывал о том, как он создал семь лет назад первый в стране клуб психологической помощи мальчикам, осознавшим свою нетрадиционную ориентацию.

– Тогда мы существовали нелегально, снимали подвальное помещение, прикрывались вывеской «творческий клуб», изобретали разные формулировки для объявлений в газетах: «Если ты не такой как остальные, если ищешь «своих»… «если тебя никто не понимает, и ты думаешь, что ты такой один», и давали телефон. Мы разработали Эзопов язык для телефонных разговоров, чтобы «расслышать» тех, кто звонил именно по поводу своей ориентации. И чтобы они нас расслышали. За полгода ко мне пришло около сотни школьников! Я помню, как почти каждый из них в первом же открытом разговоре со мной просто плакал. Им было очень тяжело. Всем. У нас работали психологи… Я могу сказать, что здесь, в Канаде, где я живу уже три года…

«Никита Панфилов» – прочитал Костя в титрах.

Рубенс запустил в экран бутылку. Скотина! Полетела вторая. Сволочь! Холостов вскочил и выключил телевизор. Да ты что делаешь?! Что случилось?! Ян сидел с ногами в кресле, обхватив голову руками, раскачивался из стороны в сторону. Ян! Что с тобой? Костя сел перед ним на корточки, сжал его запястья. Что с тобой? Ты его знаешь?

Рубенс его знал.

Ян был одним из тех, кто пришел семь лет назад, после окончания школы, к Панфилову – по одному из тех самых объявлений. И как-то само собой получилось, что уже через пару месяцев переехал к Никите, который с готовностью превратил свою маленькую двухкомнатную квартиру в мастерскую для нового молодого любовника. Рубенс был счастлив. Он уже не терзался своей ориентацией, не чувствовал себя одиноким, непонятым, виноватым. Рисовал много и спокойно.

Никита всегда все понимал, был терпелив к бессонным ночам Рубенса, к раскиданным рисункам, к нервозности Яна, особенно в периоды, когда задуманный образ никак не ложился на бумагу. Умел решить любую проблему. Никогда ни в чем Яна не упрекал, был немногословен и разговаривал в основном тихо. Почти никогда не кричал…

Но иногда Рубенсу казалось, что он совсем не знает этого человека. Особенно, когда в моменты ссор натыкался на абсолютно холодные глаза Панфилова и его слишком спокойный и подчеркнуто тихий голос. Как будто не его глаза, не его голос… Словно откуда-то изнутри рвался другой человек. С трудом удерживаемый… жестокий, страшный. Тогда глаза Никиты говорили: «не доводи меня».

Иногда, после таких ссор Ян подумывал уйти. Но страх остаться опять в одиночестве, среди толпы, считающей тебя изгоем и уродом, удерживал его рядом с Никитой. И когда их бури утихали, снова становилось спокойно, и можно ночью заползти под одеяло и уткнуться в теплую шею. И крепкая рука обнимала спросонья и прижимала к груди. А потом можно было и не спать до утра. И Ян опять оставался.

Роман продолжался чуть больше года.

Ян закончил расписывать стены в последнем отсеке клубного коридора, остался доволен и пошел в кабинет к Никите – поделиться радостью и позвать посмотреть, что получилось. Светы, секретаря, не оказалось на месте, и Ян открыл дверь. Уж ему-то можно!

Боже мой… как банально…

Панфилов спешно оттолкнул от себя мальчика.

– Это наш новичок, Ян, – сказал он, как ни в чем не бывало.

– Ты теперь так в клуб принимаешь? Обряд посвящения? – Ян посмотрел на мальчика мельком и только один раз. – Ему же от силы пятнадцать.

– Шестнадцать.

– Принципиальная разница.

– Поговорим дома, – все так же тихо звучал Панфилов.

– Мы не будем говорить дома.

– Ян, мы поговорим дома. Человеку наши с тобой выяснения не интересны.

– Мне плевать, что ему интересно! Мы не будем говорить дома!

– Тихо… – и вот он опять – этот намеренно едва слышный голос, этот железный тон, – Ян, закрой дверь.

– Он не первый такой, да? Не первый? – заводился Рубенс.

– Не ори. Закрой дверь, я сказал.

Ян вылетел из кабинета. Едва не сбил с ног вернувшуюся Свету, и бегом кинулся домой. Ему показалось, что Света посмотрела на него с сочувствием и сожалением. Она ведь, наверняка, всё знает и знала! Почему она такая ласковая со мной всегда? Из жалости? Из жалости! Рубенс бежал по улицам, едва успевая смахивать слезы. Соберу вещи! Уйду! Перед глазами возник образ Деда Мороза в толстых вязаных перчатках с рыжей заснеженной бородой. Он не общался с Жуковским почти год, даже не звонил, и вот ему опять нужна сказка для несчастного подростка.

Ян влетел в квартиру, почти ничего не разбирая от слез. И тут же кто-то схватил его за свитер и сильно ударил спиной об стену…

Никита уже ждал его дома.

– Ты никуда не уйдешь, – и снова стукнул о стену спиной. – Никуда ты от меня не уйдешь. Ты слышишь?

– Уйду, – с трудом выдохнул Ян. – Уйду.

– Никуда! – к удару о стену добавился кулак в грудь. Сильный удар, и вдох застрял посреди диафрагмы.

Никита был сильнее, выше, крупнее, намного старше. Он прошел армию, занимался спортом, сам тренировал мальчиков в клубе. Основами рукопашного боя владели у него все, и Рубенс тоже, но это были только основы. Применить их в реальном бою, да еще против тренера, – слишком сложно… Особенно сложно, когда слезы заволакивают глаза и чувствуешь себя девчонкой – маленькой, обманутой и беззащитной, сам себе противен, и даже не хочется сопротивляться: и пусть убьет – так мне и надо.

– Ты меня понял? – настаивал Панфилов, снова схватив за грудки и опять спечатав в стену.

– Уйду, – почти беззвучно выдавил Ян, еще не понимая, что это не последний удар, и думая только о том, куда будет складывать вещи. И еще о том, как он бездарно наивен в человеческих отношениях. Вспомнился Каретный. Он бы подсказал… Он людей чует…

Ян выдохнул, а вдохнуть не получилось. Панфилов бил в живот. Еще раз… что ты делаешь? Нет, не может быть. Ты со мной так не можешь. И снова, но уже слева. А потом Ян отлетел в другой конец коридора. Ты. От меня. Никуда. Не уйдешь. Уйду. Ян попробовал встать. Нет, мой сладкий. Голос Панфилова звучал неправдоподобно холодно и жестоко.

Сильные руки подняли его за шиворот и швырнули в комнату. Угол стола впился куда-то между ребер, что-то отчетливо хрустнуло внутри и зажгло. А тело снова поднималось над полом и опять отлетело дальше в комнату. И опять. И еще раз… Что ты делаешь? За что?! Рубенс закрывал руками глаза. Только бы не потерять глаза! Как я буду рисовать? И снова эти руки, и снова. И казалось уже, что они никогда и не были ласковы с ним, не исследовали его тело, а голос этот никогда не был нежным, не шептал на ухо ласковые слова.

Иногда Ян открывал глаза в надежде увидеть лицо человека, который его так нещадно бил. Кто-то другой… не Никита… кто это? Но он видел только линолеум в коридоре, опять палас в комнате, части мебели, пол, стены, опять пол.

Что-то падало и разбивалось, тяжело хлопнул мольберт, загремел об пол телефон, рухнула этажерка, и глухо захлопали книги. За что?! Это не я тебе изменял! Это ты! Слова не шли дальше горла, а Панфилов молчал и только резко выдыхал носом, когда поднимал уже и так безжизненно обмякшее тело для нового броска… Казалось, это издевательство длиться уже слишком долго, чтобы остаться в живых.

Ян лежал лицом вниз. Внутри справа что-то царапало, кололо, толкало и жгло. Ребра? Никита, за что ты меня так? Это не ты… И вдруг он почувствовал, что руки стаскивают с него штаны. Нет. Только не это.

– Никита! За что? – хрипел он сквозь боль. – Что ты делаешь…

И ни слова в ответ.

– Никита, мне больно… дышать… трудно – сипел Рубенс через час, когда пытка закончилась. Он не мог встать, не мог сесть, не мог пошевелиться, даже перевернуться на спину не получилось. Каждый вдох и выдох отдавались невыносимой болью во всем теле. Он чувствовал в горле вкус крови. – Вызови врача… Я же умру… – последнее слово совсем где-то потерялось…

– Алло, «скорая»? Примите вызов. Здесь избили человека. Очень серьезно. Похоже на перелом ребер и внутреннее кровотечение. Возможно, легкое порвано… Я? Друг. Пришел, а он лежит.

– Никита… что с тобой стало…

Панфилов ногой перевернул Яна на спину.

– Хватит ныть. Расплакался тут, как девка. Больно, что ли? – он проговаривал слова опять тихо и подчеркнуто четко, натягивая на Рубенса джинсы и застегивая ремень, – Ты у нас мальчик сильный, выдержишь, – и хлопнул Яна по бедру, – Чего ты смотришь так жалостливо? Тьфу! Противно. Подумаешь, порвал маленько, не рассчитал чуток. Ничего, зашьют, если что, – и он пошел мыть руки, а потом открывать дверь «скорой». Как в тумане зашептали вокруг чьи-то ноги, застучали вопросы. Кто-то наклонился над ним, проверил пульс, приподнял веко, но Ян ничего уже не видел.

Очнулся в палате – большая, белая, со всех сторон что-то постукивает и пикает. Слева и справа еще несколько коек. Реанимация? Рядом сидел человек в милицейской форме.

Сказать – кто? Нет. Скажу, что я их не знал.

Почти неделя в реанимации, трубки из носа, трубки из легких, каждые два часа уколы и унизительный катетер. А рядом – такие же полутрупы, трубки, стоны. Хрустят резиновые подошвы медсестер, звякают в эмалированные лотки использованные иголки. Звуки носятся по огромному кафельному помещению, отлетают от стен и ищут место, где приземлиться, поселяются в твоих ушах. И кажется, что все вокруг мертвы, а врачи и сестры – фантастические машины: не говорят ни слова, и выполняют, по сути, одни и те же движения, – проверяют капельницу, смотрят на аппараты над головой, заглядывают в глаза, что-то пишут в карту и уходят. Все нереально, и кажется, что ты в другом измерении, где нет ни Жуковского, ни Каретного, и вообще ни одного человека из тех, кто мог бы тебя понять. Пустота и одиночество. И думаешь, что никто никогда не придет. Опять. Как когда-то давно, посреди междугородной трассы…

Ян вообще не верил, что его когда-нибудь выпишут, и очень удивился, когда через несколько дней был переведен в общую палату. Там оказались живые люди. Реальность потихоньку возвращалась.

Дня через два под вечер пришла Света. Он ее совсем не ждал…

– Здравствуй, миленький, как ты?

– Плохо… – еле выдавил Ян.

– Я знаю, кто это сделал.

– Не говори никому…

– Янчик, светлая ты душа… Сдай ты его. Ты ведь о нем ничего не знаешь…

– Я прожил с ним год.

– И все равно ничего не знаешь…

Что Ян должен знать? Что все время был у него не один? Он уже понял. Света только вздохнула, с еще большей нежностью и нескрываемой жалостью глядя на Яна. Он смотрел на нее из-под бинтов:

– Я когда-нибудь тебя нарисую. Ты красивая.

Света слегка улыбнулась. Болезненно худая, невысокая, ярко-рыжая, и лицо все в веснушках, и глаза большие-большие, а ресницы темные. Рубенс понял, что ее лицо его успокаивает. Они долго молчали.

Боже мой, милый мальчик, как рассказать тебе теперь, что твой любимый человек продает своих подопечных? Что он устроил публичный дом из того, что должно было стать убежищем для этих ребят? А ты жалеешь его, не хочешь его выдавать… Как тебе сказать? Ты же умрешь от горя…

– Света, найди моих родителей. Пусть ко мне придет Жуковский. Я дам тебе телефон.

– Хорошо, найду.

– Только не говори ему! Скажи, что я просто подрался на улице.

– Он не поверит…

– Скажи, что их было несколько.

– Ты сам все расскажешь. Хорошо?

– Хорошо.

– Я приду к тебе еще. – И она хотела встать.

– Скажи мне… – остановил ее Ян, – Мы ведь с тобой никогда толком не общались… Ты давно знаешь Никиту?

– Да. Я была девушкой его старшего брата. Когда он погиб, мы решили с Никитой, что останемся рядом.

– Ты с ним спала?

– Давно.

– Он всегда был таким?

– Нет. Он очень изменился в последние два года.

– Почему?

– Деньги. Легкие деньги.

– Откуда?

– Я потом расскажу. Расскажу. Но – потом.

– Он может стать прежним?

– Вряд ли… – Света медленно покачала головой.

Никита всегда был склонен к жестокости, и брат был единственным, кто мог удерживать его, удерживать. Какое-то время Света была таким человеком, но когда Никита увлекся мальчиками, отдалился и постепенно превращаясь в совсем другого человека…

– Но ведь это не из-за мальчиков? мы… не все такие.

– Нет. Это от вседозволенности… Янчик, пойми, Никита – состоявшийся преступник.

– Не говори так…

– Не говорить? Ты посмотри, что он с тобой сделал!

– Света… не надо.

– Что не надо? Не надо напоминать тебе, что ты лежишь в гипсе? Что капельницу до сих пор не снимают?! Что только позавчера ты стал дышать самостоятельно?! Прости… я не буду больше… – она похлопала себя по губам кончиками пальцев. – Но ты так наивен! Ты всем веришь… Так нельзя. Тебя очень легко обмануть.

– Я прожил с ним год, Света. Это был очень хороший год. Я не хочу его перечеркивать.

– Он его перечеркнул! И тебя не спросил. Сдай его. Расскажи им…

Ян не ответил.

Света встала, поцеловала его в лоб, обещала, что найдет Жуковского и придет еще, и вышла из палаты. А Ян подумал, что слезы вообще отвратительны, но еще более отвратительны, когда стекают по вискам в уши.

Пришла медсестра, вытерла ему лицо, сменила капельницу, проверила трубки, напомнила про кнопку вызова и вышла. Ночь Рубенс проспал неспокойно. Опять все ныло и болело, постоянно текли слезы. Хотелось перевернуться, любое движение причиняло боль. Ужасная ночь.

И вдруг откуда-то из прошлого прозвучала фраза:

– Ну что, сосед! Глазки раскрой, на меня погляди.

Рубенс почувствовал, как сквозь веки пробивается солнечный свет. На стуле возле кровати, в накинутом на плечи белом халате, развалился Каретный. «Олег!» – хотел закричать Ян, но из горла вырвался только хрип.

– Вижу, вижу: рад. Не напрягайся. Я тоже рад. В экстазе! Смотрю на тебя и думаю – какое счастье на этот раз случилось с моим соседом? Какая радость! Нечеловеческое везение!

Рубенс улыбался, не сводя с Олега глаз:

– Как ты меня нашел?

– Молча… Так что? Говоришь, ты этих подонков не знаешь?

– Нет…

– Ага, – и Каретный подался на стуле вперед, – значит, говоришь, зашел в квартиру, а тут тебя и схватили?

– Да.

– Говоришь, воры были?

– Откуда ты знаешь, что я говорил?

– Догадайся.

– Я только лейтенанту говорил.

– Ну вот и умница. Больше говори лейтенантам.

– Но…

– Тихо. Если ты думаешь, что тебе кто-то верит, ты сильно ошибаешься. И врачи на «скорой» – не дураки, и я не дурак. Знаешь, что врач со «скорой» сказал? Что человек, что встретил их в квартире, был взмокшим, вспотевшим. Понял? – Ян помотал головой. – А костяшки на руках у него были стерты. Не сбиты, стерты. Обо что-то не слишком твердое. То есть, по морде он никого не бил, но то, что бил – врач не сомневается. А еще я читал твою карту. Увлекательнейшее чтиво. Сотрясение мозга, двадцать восемь гематом разной степени тяжести. Спиральный перелом локтевой кости. Он тебе руку выкрутил с такой силой, что сломал. Удерживал?

– Я не помню…

– Никак не сдаешься, да?… – цокнул Каретный. – Еще два закрытых перелома, три трещины в разных костях, внутреннее кровотечение, разрыв легкого. И не только легкого! – торжественно заключил он.

– Господи… – Ян отвернулся.

– Продолжать?

– А есть еще что-то? – шепотом спросил Ян.

– Есть. Есть имя… Имя. Скажешь?

– Я не знаю…

– Ну, тогда я знаю. Никита Панфилов его зовут. – Рубенс широко открыл глаза и уставился на Каретного. – Слушай меня, сосед. Я понимаю, почему ты его ментам не сдашь. Очень понимаю. Правильно. Суды, свидетельские показания, очная ставка, следственный эксперимент. Сплошное издевательство. А потом твое дело будут вслух зачитывать следаки своим друзьям на какой-нибудь попойке… Да, да, стыдно. Но это всё опять сопли. Он и так под подозрением, все ждут только твоего заявления. Его не будет, я понял. Но хочу другое сказать. Ты хоть знаешь, чем твой дружок занимается уже больше года? – Ян опять помотал головой. – Хочешь знать?

– Нет…

– Правильно. Побереги нервы. Но либо разуй глаза и догадайся, либо ты все-таки дурак. А ты – дурак! – вдруг заорал Каретный, резко встал и заходил по палате. – И не реви опять! Терпеть не могу… У меня сегодня день рождения, между прочим. Совершеннолетие по-американски. Можешь меня поздравить… Не слышу!

– Поздравляю… – тихо-тихо, еле-еле произнес Ян.

– А ты мне тут – такой подарок!… специально ты, что ли вляпался… Два года у тебя тишь да гладь. Я уж подумал, что и не будет повода больше увидеться. А тут – на тебе.

– А ты за два года не изменился совсем, – Рубенс попытался сквозь слезы улыбнуться.

– Да? – Каретный снова сел.

– Ага. Такой же хам, – шмыгал Рубенс.

– Хам, да. Это я. А как ты хочешь? Это работает. Я просто сопли не жую, ты же знаешь.

– Я про тебя иногда в газетах читаю, – Ян все шмыгал и шмыгал, и надеялся, что про Панфилова Олег больше не заговорит, – Ты крутой.

– Все круче и круче! – и Каретный довольно усмехнулся, – Но давай-ка продолжим. Я могу его наказать.

– Не надо.

– Ты – точно дурак.

– Я прошу тебя, не надо…

– Ты идиот.

– Не надо.

– Ты просто придурок.

– Хватит.

– Я могу уйти, сосед. И никогда не появляться больше.

– Не уходи…

Олег долго молчал, сложив руки на груди, и разглядывая лицо Яна.

– Да… кто ж тебя тогда защитит…

– А зачем тебе меня защищать? Я же просто…

– Слушай, мне твоя исповедь нахрен не нужна, я в курсе, кто ты… Но человек ты хороший, – и Олег как-то полувиновато усмехнулся. – Таких мало… – Ян удивленно вскинул на него взгляд. Каретный глаз не отвел. – Мало, – повторил он. – Уж я-то знаю…

– Его ты знаешь?

– Лично – нет. О нем – да.

– Зачем?

– Зачем знаю? Работа у меня такая. Знать всех – и на своем, и на соседних полях.

– А тебе есть, что с ним делить?

– Мне – нечего. Другим есть что. Мне жалуются.

– На что?

– Ты же только что сказал, что знать не хочешь! Вот и не знай, раз сам не допетрил. Зачем тебе теперь?

– Нет. Ты уже второй, кто говорит о каких-то его делах. Скажи мне.

Каретный тяжело вздохнул, не сводя глаз с Рубенса:

– Дурачок ты, дурачок… Мне девки мои жалуются: он своими мальчиками у них клиентов уводит.

– Нет.

– Да.

– Нет…

– Да еще раз. Твой дружок – молодец: нашел нишу.

– Не верю…

– Да ради бога.

Долго молчали. Очень долго. В какой-то момент Ян выпал из реальности. Наплывали воспоминания – счастливые, теплые… Наивные. Разбитые. Раздробленные о мебельные углы, беспощадно скрученные за спину… Хотя Ян и без этого не в состоянии был сопротивляться.

Каретный наблюдал.

– Да очнись, сосед… я тебе больше скажу – ты был единственным, кого он не продавал.

– Мне бы кто-нибудь из них сказал…

– И кто ж тебе такое скажет?

– Я же с ними со всеми общался…

– Общался, да не о том. Я тебя уверяю, они и между собой ничего не обсуждали. Панфилов твой – тот еще змей… он их всех так придавил, там мало никому не кажется… Ну хорошо, давай опять помолчим, – Каретный недовольно скрестил руки на груди и закатил глаза.

– Олег… Почему ты мне не сказал раньше? Почему ты меня не нашел?

– Еще чего? Если у тебя все зашибись, я тебе зачем? А твой выбор – твое дело.

– Боже мой, как мне стыдно…

– Опять начинается!

– Они все смотрели на меня, и что они думали?

– Тебе какая разница, что они думали?

– Большая! Я тоже должен был быть среди них!

– Ну, я думаю, что и стал бы, в конце концов. Только ведь ты бы не выдержал. Ты б на себя руки наложил.

– Наложил бы…

– А может, и не только ты…

– В смысле?

– В смысле, в другие тоже могли не выдержать. Ребята приходят, потом пропадают. Панфилов говорит, что человек уехал из города, и все ему верят. А сколько народу у вас так «уехало»?

– Боже мой, – Рубенс хотел поднять руки, чтобы закрыть лицо. Не получилось…

– Да не расстраивайся, сосед. Далеко не все они покончили с собой. Кто-то просто попал в больницу, как ты… Ладно, хватит на сегодня, пора мне. У меня там ресторан, девки, все дела… А ты подумай, – Каретный встал, и уже в дверях обернулся, – я зайду через денек.

– Подожди!

– Да?

– Что ты хочешь с ним сделать?

– Тебе зачем знать? Это мои дела, – Каретный снова закрыл дверь в палату. – Не убью, это точно.

– Мне мальчишек наших жалко…

– Да ты что? Не может быть.

– Пусть он в тюрьму сядет…

– С ума сойти. Рубенс! Ты не от мира сего. Тебя твоя собственная задница заботит меньше, чем чужая. Не понимаю.

– Пожалуйста, закрой его… если сможешь… – грубость Каретного Рубенс проигнорировал.

– Закрою.

– Только не убивай никого.

– Пусть живут, – Каретный кивнул и вышел.

«Хотя, знаешь, как получится… – пробормотал он уже за дверью… Хороший вышел маневр. Люблю ощущать себя санитаром леса…» И он быстро зашагал по больничному коридору. Впереди и сзади по двое шли охранники, один из них подал ему большущий как кирпич мобильный телефон. Каретный набрал номер.

– Это я. Помнишь наш вчерашний разговор?.. Стартуй.

Он отключил трубку и с чувством выполненного долга направился к своему кортежу.