Читать книгу Сложнее, чем кажется - Ян Рубенс - Страница 7

Тем летом Жуковские решили отправить Яна в пионерлагерь – нужно успеть: пионеров уже не было, лагеря еще оставались. Саша с июня работал вожатым и пристроил Яна в старший отряд, хотя ему почти исполнилось пятнадцать.

Родители знали, что в этот же лагерь едет вожатой некая Оля. Зачем Саше знать, что мама дружит с ее родителями? Он не хочет афишировать отношения, – имеет право.

– Вроде, большой уже, имеет право на личную жизнь… – Надежда Геннадьевна усердно натирала и так уже скрипевшие тарелки. – Но хорошо так рассуждать, когда все знаешь. А если б не знали? А если б не понравилась нам эта Оля? Искренны ли мы в своем великодушии? Или просто удобно устроились? Действительно ли признаем его право на свободу?

– Ты не слишком увлекаешься рефлексией, Наденька? – опешил Иван Геннадьевич. – В первое же утро после их отъезда!

– Ну, может быть… – Надежда оставила тарелку в покое. – А как ты думаешь, Ваня… у Яна кто-нибудь есть?

– Вряд ли. По-моему, он вообще пока асексуален.

– Тебе не кажется это немного странным?

– Нет, не кажется. Всему свое время. Я тоже заинтересовался девушками только лет в шестнадцать. Ты будешь прибираться в его комнате?

– Да, пора сделать там генеральную уборку. Особенно вдоль стен. Перенеси его работы в коридор.

– Хорошо, – и Жуковский пошел в комнату Яна.

Десять квадратных метров, три на три с половиной. Напротив двери – окно, под окном, на полу, матрац (от кровати Ян отказался). Днем матрац ставился вдоль батареи под подоконник, чтобы освободить место на полу. Обдумывая работы, Ян расхаживал по комнате. Подскакивал к мольберту, когда сформируется идея. А потом снова ходил от стены к стене в поисках следующей.

Слева от двери – большой шкаф для одежды, рядом – письменный стол. Жена Жуковского переживала, что свет из окна падает справа, уроки делать неудобно… Но Ян просил ее не волноваться. Посреди комнаты – два мольберта. К стене напротив письменного стола, на уровне груди приделано нечто вроде столика в поезде. На этой откидной парте Ян делал карандашные наброски, – он всегда рисовал стоя. Рядом – зеркало в полстены. Напротив – еще два. Он переставлял их в поиске нужного освещения, особенно если рисовал с натуры. Вся левая стена – в полках, все полки – в книгах.

Надежда Геннадьевна перемыла, перетерла все, что можно было трогать. И вспомнив, что за полтора года никто ни разу не мыл под шкафом, решилась на этот подвиг. Ни то ни се – четыре сантиметра над полом. Как туда просунуть тряпку? Ой, пусть этим займется Ваня.

Жуковский занялся. Шшширх… Бумага? Жуковский прислушался. Еще раз? Шшширх. Она – за стенкой шкафа. Сразу подумалось: хорошо спрятано – достать можно только снизу. Еще вправо, еще, еще. Вот оно. Большая пухлая папка, А3. Зачем я так? Это нечестно… Но он достал рисунки. Сверху лежали как раз те, что Жуковский когда-то приносил домой. А дальше… О том, что их видел, он признается Яну только через шестнадцать лет! И ни жена, ни сын, и вообще больше никто никогда не узнает о содержимом этой папки. Иван Геннадьевич и сам предпочел бы не знать.

Это не было эротикой, тем более – не было порнографией. Это была любовь. Красивые тела, руки, лица, эмоции. На рисунках отдыхали, переодевались, принимали душ не ровесники Яна, они старше, скорее всего – вообще незнакомые люди, где-то подсмотренные повороты, жесты, позы. Фантазии?.. Тщательно прорисованы кисти рук, шеи, спины, – наверное, самое важное для него, потому что иные детали были всего лишь набросаны парой-тройкой линий. Часто повторяющийся мотив: фигура стягивает через голову свитер. Вот она же – чуть боком, на нескольких эскизах – со спины. Какая проработка… Жуковский вытер лоб. Дальше смотреть нельзя, дальше – двое… Зачем ему было знать! Сынок, прости. Я никогда тебя не выдам…

Он домыл под шкафом, убрал папку обратно, вышел на кухню, тяжело опустился на стул. Закурил. Хотелось то ли скулить, то ли пустить слезу. Почему именно это? Неужели он не мог действительно оказаться – асексуальным или медленно созревать? Есть же такие люди! Видимо, не мог… Он уже был – другим. Столько сексуальности в четырнадцать лет, столько чувственности вложено в эти рисунки, какие фантазии! А если не фантазии? И у него есть кто-то старше него? Как к этому относиться? А как отнесутся другие? Клеймо на всю жизнь… Через сколько унижений придется ему пройти? Как защитить? И тут Жуковского догнала и вовсе уж безысходная мысль: Уголовный кодекс… До пяти лет лишения свободы…

– Наденька, налей-ка мне чаю.

– Все в порядке, Вань? Какой-то ты бледный.

– Голова что-то закружилась, – при этом, Жуковский не соврал, – давление, видать. Старею.

– Прекрати немедленно! Чаю тебе сделаю, полегчает… А ты чего там долго так?

– Да я думал… – не соврал он опять.

– О чем, Ванечка?

– О том, как проверить, ты искренен с сыном или просто удобно устроился… Рефлексия твоя утренняя кстати пришлась, Наденька. Вот и задумался.

Через несколько дней, когда Надежда Геннадьевна опять завела разговор о девушке Саши и об отсутствии девушки у Яна, Жуковский сорвался – первый и последний раз по этому поводу:

– А может, он вообще гомосексуалист? – главное, произнести как можно проще, чтобы не звучало как намек, чтобы похоже на шутку, пусть и неудачную.

Но, после некоторой паузы, Надежда Геннадьевна ответила очень неожиданно для Жуковского:

– Я об этом думала. Но мне кажется, он еще слишком юн.

Отцы виртуозно не замечают в своих сыновьях того, во что отказываются верить, а матери слишком часто ошибаются насчет их взросления. Даже если сыновья – приемные.