Читать книгу Сложнее, чем кажется - Ян Рубенс - Страница 3

После того как не стало бабушки Яна, Жуковский с великим трудом, но оформил опекунство над Рубенсом, и мальчик переехал в его двухкомнатную квартиру. Там жил сам Иван Геннадьевич, его жена Надежда – скульптор и реставратор, и их двадцатилетний сын Александр. Он и разделил с Яном свою девятиметровую комнатку, где поставили двухъярусную кровать, и новый член семьи занял место на «втором этаже».

– Ничего, скоро переедем, у каждого будет свой угол, – ободрял Жуковский.

– Углы, пап, у нас и так есть. Нам бы по комнате, – посмеивался Саша.

Ян чувствовал себя неуютно. Он хотел бы чувствовать этих людей родными, но сам себе казался лишним, чужим. Приемные родители делали все, чтобы избавить его от этого ощущения. Саша тоже старался помочь неожиданному брату влиться в семью. Он помнил, как однажды, придя домой почти ночью, папа заявил:

– Я хочу, чтобы у нас жил Леонардо да Винчи.

– Милый, почему не Микеланджело? – мама тогда, естественно, ничего не поняла. Так же как и Саша.

– Надя… ты не знаешь, кого я сегодня встретил.

Потом папа принес работы какого-то Яна Рубенса. Саша не смог высказать свое мнение, он собирался заниматься в жизни другими делами и плохо разбирался в искусстве, но, взглянув на эти «детские» рисунки, понял одно: папа так не может.

Мама сидела над ними долго. Рассматривала, откладывала в сторону, пересматривала и раскладывала перед собой. Портреты. Женщина – красивая, с изящными чертами лица, волосы разбросаны по плечам, она как будто только что обернулась. В глазах – отчаяние. Нет… Скорее – предчувствие неотвратимой беды. Видимо, очень скорой. Мужчина – немного резковатые и жесткие линии, прищуренные глаза напряженно разглядывали что-то за тобой, поверх тебя. Опять женщина, здесь моложе. И взгляд другой – светлый, счастливый, легкий. Ребенок лет шести. Папа сказал, что это и есть Ян, только сейчас он старше. Автопортрет.

– В шесть лет? – удивился Саша.

– Нет. Здесь ему пять.

– А написан?

– Тогда же.

Саша не поверил, пока не перевернул лист и не увидел дату, неуверенным детским почерком выведенную на обороте. Писал этот мальчик хуже, чем рисовал.

Снова женщина, опять мужчина, ребенок. Линии жестче, углы резче, штрихи размашистые, тени черные. Даты? Два года назад. Четыре года назад. Полгода… дорога, дождь, восход… взгляд – сверху. Саша зажмурился:

– С фотографии?

– Нет… по памяти.

Груда металла, недавно бывшая двумя автомобилями, выведена карандашом с фотографической точностью так, что становится жутко: нельзя запоминать такой кошмар. Недалеко от этой груды – два тела: мужчина чуть дальше и женщина чуть ближе. Неестественные, неживые позы. Еще кто-то – на заднем сиденье одной из машин, такой же неживой. Вот несутся «скорые» и милиция, но они еще далеко, а тела так близко… Дата – полгода назад. Очень близко. А мальчику тогда – четыре года.

– Невозможно хранить в памяти этот ужас! Так подробно, столько лет! Можно с ума сойти, – Саша снова перевел взгляд на портреты. Родители. И ему стало жутко. Запомнить своих отца и мать такими – переломанными, окровавленными, возле разбитых автомобилей… Он бы не хотел.

Рассмотрев последний рисунок, Саша ушел к себе. Огромное пространство заполнено людьми: в форме, в халатах, с блокнотами, рулетками, чемоданчиками; в «скорые» грузят на носилках кого-то, с головой накрытого черной клеенкой; машины гуськом объезжают огороженный участок дороги. А в центре, – не сразу заметная, но главная фигурка: мальчик на ящике, сидит, поджав ножки, съежившись, прижимая к себе какой-то предмет… игрушку? Альбом! А рядом с ним – никого. Пустота. Он один. И кажется даже, что никто не появится рядом, так и останется мальчик сидеть, вцепившись в альбом. Навсегда.

Раньше Саша не считал себя впечатлительным.

ВДОХ-ВЫДОХ

После очередных гастролей Ян и Костя сидели вдвоем на кухне. Огромную квартиру в пентхаусе нового дома предоставил им продюсер группы – одну на всех. Оба вокалиста – Ян и Костя, и пять музыкантов могли жить здесь в любое время. Так удобнее: отрабатывать начальные версии новых песен, обсуждать аранжировки, репетировать акустические варианты.

Тут же Ян сделал себе мастерскую.

Кухня просторная, светлая. Все разошлись в тот вечер, и они остались вдвоем. Костя развалился в большом кресле перед маленьким столиком, Ян устроился на диване, поближе к креслу. Их разделяли только два подлокотника.

Летом темнеет поздно, поэтому, начав пить пиво в шесть вечера, они быстро потеряли счет времени. Разговор, как обычно в последнее время, вели серьезный, о чем-то глобальном. О чем – никто из них никогда не вспомнит, но в тот момент он казалось важным, оба были вовлечены в тему, обсуждали что-то пылко и жарко. Изменилось все внезапно.

– Ты зачем повесил паузу? – спросил Костя, покручивая бутылку на колене.

– Знаешь, мы с тобой уже насколько откровенны друг с другом, столько всего за эти почти два года было…

– Ну? – Костина бутылка перестала крутиться.

– Наверное, подло – врать близким людям. – свою бутылку начал крутить Ян, внимательно разглядывая этикетку.

– Ну?

– Я тебе должен сказать одну вещь…

– Так. Марина? – Холостов перенес свое пиво на подлокотник и плотнее уселся в кресле.

– Да какая Марина?! – Ян резко встал, подошел к мойке, начал растирать пальцем капли в раковине.

– Ты кого-то убил? – осенило Костю.

– Если бы! – почти с надеждой вскрикнул Рубенс. – А ты бы остался мне другом тогда?

– Ну… – Костя дернул бровью, скривил губы в одну сторону, в другую, склонил голову влево, вправо… – смотря кого бы ты убил. Если сволочь какую, я б вообще на тебе женился!

Надо же было сейчас вот именно так пошутить! Именно сейчас! Ян судорожно сжимал бутылку, забывая из нее пить.

Костя заметил, что кончики пальцев его побелели. Да что с ним? Курит третью сигарету подряд. И что он там возится в раковине? С сигаретой…

Значит, мой вариант не худший? Ну а как я сейчас скажу? Что он подумает? После всего, после всех этих бань и совместных ночевок в гостиницах на одной кровати. Спали вместе столько раз, ноги друг на друга складывали. Он ведь не сможет не вспомнить. Зачем я решился? К таким разговорам готовиться нужно, нельзя так спонтанно. А теперь… сказать «давай договорим завтра» – нелепо. Я все равно должен сказать. Рано или поздно…

Он посмотрел на Костю, их глаза встретились, и Ян тут же отвернулся. Не смогу. Уйдет. А музыка? А друг?! Но сколько раз он язвил, что «наш директор, кажется, педик»…

– Ты не много куришь? – прервал Костя его мысли. – И может, уже скажешь, что собирался? Как-то затянулась пауза.

– Я боюсь, – Рубенс резко выдохнул, – боюсь тебя потерять. Боюсь, что вот скажу сейчас… и ты исчезнешь. Не захочешь больше видеть меня, выступать на одной сцене, петь в один микрофон. Дружить не захочешь. Боюсь…

– Ян, я сдаюсь. У меня не хватает фантазии, – Костя раздраженно постукивал донышком бутылки по колену и тоже забывал пить. Что с ним такое? Что такого страшного он собирается мне сказать?

Рубенс развернулся, растер влажные от капель кончики пальцев и вернулся к дивану. Вдох – выдох. Спину – прямо. Плечи – расправим. Вдох – выдох… Ну что ты сверлишь меня глазами? Не видишь, как тяжко под твоим взглядом? А куда он должен смотреть, если главное действующее лицо здесь – я? Но я – не жертва. А кто я? Эти тупиковые диалоги с самим собой обстреливали Рубенса изнутри, не давая сосредоточиться… Сядь! – скомандовал он сам себе. Получилось на край дивана. Ян уперся локтями в колени и снова закурил! Вот ведь… как последнюю курю. Вдох…

– В общем, Костя, я… – затяжка, выдох, – гей.

– Чего?

Ну почему, чем сложнее ситуация, тем более банально и нелепо мы поступаем?! И тем более неподходящие слова произносим! Ян как будто не услышал этого идиотского «чего». А может, он и правда не услышал.

Костя сидел неподвижно… Он серьезно? Я столько раз издевался над этим, – в памяти пронеслись пьянки и мужские посиделки, грязные циничные шуточки. Рубенс все это слышал. А теперь решился сказать. Статью отменили не так давно. Уголовного кодекса. Еще пару лет назад он за это мог сесть… У него руки дрожат. Не шутит ведь. Но у него – девушка, он говорил. Я не видел с ним никогда ни одной девушки. В другом городе она. В каком другом городе? Теперь вопросы взрывались в голове Холостова. Вот тебе и размышления о роли женщин в нашей судьбе. Кажется, с этого начался разговор. Пару часов назад…

Иногда нет ничего хуже тишины. Мысли Рубенса замерли. И глаза поднять страшно, и куришь, упираясь большим пальцем в подбородок, чтобы скрыть, как руки дрожат. И слышно, как плавает в воздухе дым. И жутко неудобно сидеть, а пошевелишься – вообще упадешь. Господи! Неужели всю жизнь мучиться?

Тишина нарушилась внезапно – бутылкой, выпавшей из Костиной руки. Толстое стекло тяжело бухнулось на плитку пола, из горлышка полилось пиво. Пена. Никто не собирался ничего поднимать. Только Ян подскочил на диване и еще яснее ощутил в ушах собственное сердцебиение. Костя тоже вздрогнул и наконец очнулся:

– То есть ты – голубой?

Это, бесспорно, самое необходимое, актуальное и дружеское, что только можно сейчас сказать!

…Ну, так, видимо, понятнее, чем гей. Или он хочет глумиться? Или просто не может осознать? Видимо, нужно учиться говорить эту фразу вслух. Всего-то – два слова. Короче, чем «я тебя люблю»… Ян уткнулся глазами в пол.

– Да, Костя, гей – значит голубой. Я – голубой. Гомосексуалист. – Рубенс раскачивался всем корпусом вперед-назад… А если еще пару раз повторю? Можно нараспев. Похоже, у меня истерика. – И я, Костя, не девственник. Я сплю с такими же… как я. Что еще ты хочешь услышать?

– Ничего больше! – теперь встал Костя, подошел к мойке: сухая. Взял тряпку, вытер разлитое пиво, поставил бутылку на стол, вернулся к мойке, включил воду, прополоскал тряпку прямо в раковине, закрыл кран. Бессмысленно уставился на стекающую по жестяным стенкам воду. Начал растирать пальцами капли. – Ты не шутишь, да?

– Это вопрос? – Ян чувствовал себя, как в зале суда, он ожидал вынесения приговора, а тот все откладывался. Не то обвинитель стоял перед ним, не то адвокат, Рубенс очень хотел разобраться.

– Нет. Я знаю, что не шутишь, – Костя тоже пытался осмыслить свою роль: прокурор он или защитник? – но вопросы лезут в голову дурацкие.

– Какие?

Костя дернулся:

– Я вслух сказал?

– Да. Не хотел?

– Я не знаю, что говорить. Даже не понимаю, что чувствую. – Костя стоял, не оборачиваясь к Яну, упираясь пальцами в грудь, глядя в раковину, и разговаривая с мойкой. – Хотя, нет… Почему-то чувствую себя идиотом. – он нервно хохотнул, оглянулся на безмолвного Рубенса. Тот сидел на диване, низко опустив голову и мерно постукивал себя по макушке сцепленными в замок руками… Что сказать? А вдруг ему страшно? А ведь ему страшно! А как успокоить? – Я, наверное, просто не верю. Я привык, что геи бывают только в кино, и то намеком, – «успокоил» Костя. – Что, вроде как, в реальной жизни такого не бывает.

– Что… Промотать обратно пленку? Что сделать? – Ян вдруг вскочил, ударился ногой в стол, почти пнув его. – Да! Я такой! Я урод! Презирай меня, плюнь в меня! И пусть я перестану быть для тебя человеком! Но я такой!

– Не ори.

– А что мне делать? – Рубенс развел руки как можно шире, – Ты думаешь, я не вижу, что ты не хочешь верить? Не знаю, как брезгливо тебе сейчас? Думаешь, мне весело от того, что я… – он протолкнул накативший ком обратно в горло, – такой…

Последнее слово получилось совсем тихо. Вдох – выдох… Спокойно! Вдох – выдох. Всё. Ни вдоха, ни выдоха. Вот, не хватало разрыдаться сейчас. Кажется, давно все отревел… Ян почти упал обратно на диван и опять начал стучать себя по макушке.

– Скажи что-нибудь, – снова получилось очень тихо. – Не молчи, Костя.

– Я не собирался в тебя плевать. И мне не брезгливо. – Костя высоко поднял плечи, отвернулся и снова занялся каплями в раковине.

Перед глазами действительно понеслись галопом сцены из их совместного прошлого: узкие кровати в гостиницах, один матрас на двоих в каком-то ДК после концерта, кресло-кровать у кого-то в гостях, бани, сауны, каморка в студии. Судьба регулярно укладывала их вместе. Они закидывали друг на друга ноги и просыпались в обнимку, отворачивались и засыпали снова.

Вот это да, – подумал Холостов, – вот это дружба намечается…

Но ведь именно – дружба! Он вернулся в кресло, сел, подавшись вперед к Рубенсу. Нужно хотя бы казаться спокойным. Хоть один из них должен сейчас быть спокойным. Или – казаться.

– Почему ты мне сказал?

– Не знаю, – Ян все еще не поднимал на него глаз.

– Врешь. Уже самое важное произнес. Теперь давай договаривай: зачем?

– Я не могу больше врать. – Рубенс стал растирать себе колени обеими руками, стирая с ладоней пот. – Я устал от девочек, которых ты мне регулярно подсовываешь, мне тяжело. Я не могу поддерживать разговоры о женщинах – они мне неинтересны. Ни разговоры, ни женщины. В конце концов, если ты считаешь меня другом, ты должен знать, какой я на самом деле, не придуманный. Может быть, тебе такой друг не нужен вообще. Ну и… лучше, чтобы ты узнал от меня, чем потом кто-нибудь тебе донесет. Вроде вот так.

Ян соврал. Он легко мог обсуждать женщин и еще со школы делал тонкие, меткие замечания, и хорошо разбирался в женской натуре. А разговоры эти его даже, наверное, развлекали, он их почти любил. Вернее, любил наблюдать за мужчинами в таких разговорах. Только не с Костей. С любыми другими парнями – пожалуйста, обсудит хоть всех женщин мира. Но не с Холостовым. Буря поднималась в нем до самого горла, и хотелось заткнуть, заткнуть Костю и орать ему о том, что все эти телки его не стоят и ему не нужны! И становилось все больнее и почти невыносимо держать себя в руках. Но, конечно, легче сказать, что и разговоры неприятны, и женщины неинтересны.

Костя был непривычно растерян. То, что твой друг гей, – в общем-то, не смертельно, да и, собственно, мог бы сам догадаться. И вообще… геи не фантастические создания, в конце концов. А какие они? Какая разница, какие они все. Важно, какой Ян.

– Еще что-нибудь? – Холостов подергивал щекой, как будто пытался усмехнуться, но никак не получалось.

– Нет, всё…

– Тогда посмотри на меня уже. В глаза мне посмотри.

Ян медленно перевел взгляд со своих коленей на стол, на Костины руки, сжатые в замок, на надпись на его футболке, на небритый подбородок, на такие же небритые щеки. Колючие… И вот, наконец – глаза.

– Ура, – буркнул Костя. – Мы победили? Да? – он поднял брови, как будто предлагал ребенку взять конфетку, чтоб тот не плакал.

– Наверное, – пожал плечами Ян.

– Я так понял, было сложно.

– Да. Да, было.

– Но все хорошо сейчас?

– Не знаю, Костя. Ты мне скажи. Хорошо ли?

В ответ Костя снова поджал губы, покивал, подумал. И слова нашлись:

– Все нормально… друг.

Друг. Вот же оно, самое нужное слово. Поэтому, наверное, неважно, с кем он спал или спит: девочки, мальчики. Так почему важно-то, черт возьми? Костя откинулся в кресле, пытаясь выглядеть расслабленным, но сам не замечал, как хмурился. Почему важно? Он посмотрел на Яна: тонкий, звонкий, почти хрупкий, но с ладной фигурой, чертовски хорош собой… Холостов, бывало, засматривался… И вот сейчас Ян смотрит вниз, на свои руки, и так ясно видны его длинные, почти как у девочки, ресницы. У него высокий лоб и слегка волнистые волосы, даже, наверное, кудрявые: стрижется он коротко, а завитушки все равно видны. В меру скуластое – красивое лицо.

Зачем Костя разглядывает это лицо?

Ян вдруг поднял голову. В его глазах – испуганная просьба не обижать, но встретил он не просто удивление. В Костином взгляде читалось смятение, непонимание, он не рассчитывал встретиться взглядами… Наверное, хочет знать почему? Почему я гей? Если б я знал!

Взгляды разбежались в разные стороны.

А может, Холостов сделал вид, что все в порядке, потому что не хочет портить отношения? Чтоб не тошно было петь в один микрофон? Но ведь петь придется. Если Костя не откажется от него и не решит вернуться в соло.

Костя не решил вернуться в соло. Одному черту ведомо, сколько всего он передумал и перечувствовал за последние десять минут, но он честно пытался говорить об «этом», как о чем-то бытовом, обычном и обыденном:

– Ты кому-нибудь говорил уже? – можно снова закурить.

– Нет, – решили открыть еще пиво, одно на двоих.

– Но кто-то же знает? Ну, в смысле, из тех, кто не твой любовник. – Костя расставил стаканы, потому что, наверное, не стоить пить из одной бутылки вдвоем…

– Знает. Но не от меня. – с третьей попытки справился Ян с пивной крышкой. – Ты первый, кому я сказал сам.

– Это было смело, знаешь. Я бы так не смог, – Костя разлил пиво по стаканам: руки Яна еще заметно дрожали.

– Ты бы все смог. – Рубенс достал с полочки под столиком новую пачку сигарет. – Если хочешь, мы больше никогда не будем об этом говорить. Ты просто знай, что мне не надо навязывать девочек. Ну и все остальное… тоже знай, – язычок упаковки не слушался.

– Да мы можем говорить об этом. Мне несложно, – Костя взял на себя и пачку. – Правда, среди моих знакомых никогда не было геев.

– Да т-ты что-о? – Рубенс всей пятерней забрал из его рук сигарету, едва не сломав ее, и задержал на нем взгляд, полный саркастического удивления.

– Ну… я так думал, – и Холостов наконец-то засмеялся.

– С этого надо было начинать, – Ян сделал попытку усмехнутся. – Ты думал!

И все-таки, он победил. Двигаться уже не страшно. Сердце еще стучится куда-то в темечко, слишком быстро и слишком сильно, но и это скоро пройдет. Допив пиво, минут через двадцать, они разошлись по своим комнатам. Никто не хотел недоговоренностей, но все же, обоим надо осознать произошедшее.