Читать книгу Или победить. Или умереть - Юлия Владимировна Букатова - Страница 3

ВТОРАЯ ГЛАВА

–Ты словно напрашиваешься на порку, – сквозь оставшиеся зубы рычал на меня испанец, боявшийся подойти ближе, чем на пять футов. Несколько раз попытался, наступая на землю, как на хлипкий подвесной мост, но стоявшему рядом Диего достаточно было посмотреть на мужчину, чтобы тот трусливо пятился назад.

У испанца была лишь шпага, болтавшаяся на поясе, рядом с фляжкой для воды, иногда по ней постукивающая с характерным звоном, и ряд верных солдат из пяти человек, стоявших за его спиной.

Это был невысокий мужчина лет пятидесяти, с остатками полуседых, получерных волос до плеч, сильный сутуливший спину. Он без конца облизывал потрескавшиеся губы, щурил карие глаза, вокруг которых в морщинах скопилась грязь, и презрительно смотрел на нас. От него сильно разило потом, и на одежде, в районе рук, были въевшиеся пятна. Его одежда, хотя и была дороже моего зеленого платья из мешковины, настолько загрязнилась, что выглядела дешевой тряпкой.

Испанец вновь хотел подойти, но покосился на пояс Диего, где висело огнестрельное оружие, и нервно сглотнул, кажется, подавившись.

–Скажи спасибо, что ты – невестка Левиано, – он вытянул вперед перепачканную руку, с короткими ногтями, под которыми были черные следы, и показал на меня, – или я бы..

Диего насупился, и краем глаза я увидела, как он потянул руку к ремню, на котором висел пистолет, кончиком пальца коснувшись рукоятки.

–Последнее, о чем я хочу знать, это что ты свинья сделал бы с моей невестой, – Диего, утробно рычал, как озлобленный пес, готовый растерзать любого, кто приблизится к нему, и все ниже опускал руку по рукоятке с металлическим носиком.

Испанцы знали – индеец не выстрелит, это было непозволительно, мы и так за людей не считаемся, но подойти трусили. Диего был одним из немногих индейцев, кто мог заткнуть им рты, даже понимая опасность данной выходки. Сейчас у них только шпаги, но надолго ли?

Испанец оскалился своими желтыми зубами, но стоило ему сделать шаг ко мне, Диего стал вытягивать оружие, и первому пришлось отступить, понимая, что силы были не на его стороне. Диего был больше каждого из присутствующих здесь, к тому же – моложе. Испанцы были, как старые, дырявые мешки, из которых уже лезут нитки, и даже вшестером вряд ли бы смогли дать ему отпор. К тому же, оружие Диего даже не было убрано в кобуру. Рисковать они не хотели, но Левиано бы и не стал стрелять, я уверена. Он не идиот, чтобы палить по испанцам в разгар дня, у самого центра города.

–Вессалини, по краю ходите, – с усмешкой сказал испанец, сплюнув на грязную землю, поправил флягу, и развернулся к нам боком, – смотрите, как бы не пришлось вновь расплатиться. Деньги то будут?

Сердце билось у горла, отдавая отголосок к желудку. Оно стучало отбойником, и я стала задыхаться, а если бы Диего не было рядом, уже свалилась бы в обморок. От волнения пересохло во рту, заставляя меня часто глотать, в надеже хоть так получить заветную влагу. Мелкие колокольчики звенели в ушах, доводя до сумасшествия.

Испанец победно усмехнулся, понимая, что мне нечего ему ответить. Некоторое время потоптался на месте, размял дряхлые плечи в желтой рубашке, и махнул рукой, давая отмашку солдатам, что выровняли спины, и затрясли поясами, на которых висели шпаги, перчатки, фляги, и прочее. Опять посмотрев на меня, он хмыкнул, и стал удаляться.

Я продолжала стоять, крепко вцепившись в руку Диего, и смотря на уходившие фигуры, спускавшиеся по склону. Мы стояли в тишине, и лишь лучи солнца бились на ветру, создавая легкий звон. Люди, изредка проходившие мимо, молчали, только топот деревянных башмаков мог дать трещину в этом умиротворении. Внутри закипало от горячих солнечных лучей, пытавшихся прожечь кожу, и достать до внутренностей. Мне было не хорошо, но скорее от злости, чем от страха.

Испанцы. Ненавижу. Они распоряжались нашими жизнями, играя в господа бога. Называли нас дикими, но сами вели себя, как животные, доказывая, кто главнее. Каждый испанец гордился тем, какими сильными войнами они были, одолев нас, но мало кто из них рассказывал, что победили нас не испанцы, а чума и оспа.

–Испугалась? – ласково спросил Диего, освобождая руку от моих оков, и поворачиваясь ко мне лицом.

–Нет, – гневно отозвалась я, завороженно смотря, как красные плащи испанцев растворяются на горизонте. – Самодовольные павлины. У меня голова из–за них кружится.

Диего лишь рассмеялся, снял с ремня железную флягу, в которой плескалась вода, и мелкими, быстрыми движениями открутил крышку.

Я проследила за его манипуляциями, расстроенно вздохнув, и получив в нос резкий едкий запах, паленого сладкого маиса, смешанного с жареным мясом. Запах был стойкий, и окружал со всех сторон, заставляя желудок слипаться, выталкивая из себя содержимое. Я старалась не дышать, чтобы лишний раз не будоражить засевшее чувство тошноты, но от недостатка кислорода голова начинала кружиться сильнее.

–Только не смей падать в обморок, – сказал он, делая жадный глоток, вызвавший у меня прилив зависти, – ненавижу слабых женщин, они действуют мне на нервы.

Диего говорил в привычной, строгой манере своим басом, похожим на удары многотонного колокола, но его взгляд и мимика были мягкими, слегка веселыми и внушали доверие.

–Наверное, – я помедлила, обдумывая, стоит ли говорить дальше, но азарт уже уносил разум прочь, – именно поэтому ты потерял голову от меня, – сладость тембра обрушилась на плечи Диего, а четкость и уверенность голоса ударили его в живот, заставив ошарашено замереть.

Он оторвался от фляги, опустив ее к поясу, и резко обернувшись ко мне, с непониманием в черном янтаре. Мужчина сощурился, глядя на меня с недоверием и стараясь подобрать слова для ответа.

Кажется, тысячи мыслей были в его голове, кружась водоворотом, но из всех он не мог выбрать ту самую, что была точнее и яснее остальных.

–Потерял голову? – Диего протяжно хмыкнул, и лукавая улыбка засияла на его терракотовом лице, смешиваясь с настороженным взглядом, – если однажды я это сделаю, это будет моей самой большой ошибкой.

Его слова саданули у легких, вынудив меня тяжело задышать и почувствовать привкус железа на языке. Внутри стало невыносимо горячо от злости. Мне все показалось тяжелым, даже солнечные лучи, которые должны были проломить крышу ближайших домов, но я решила продолжить разговор в той же незатейливой и шутливой манере.

–Что же, ты считаешь это невозможным? – невозмутимо уточнила я, приподняв правую бровь, и глядя на то, как Диего поправляет седло у лошади, покорно стоявшей рядом.

Он несколько секунд молчал, сосредоточенно смотря на приструги. Слегка склонил голову, взглядом уперся в лошадь, словно думал не о моем вопросе, а о том, что стоит купить новую сбрую.

Молчание длилось несколько минут. Он хладнокровно смотрел на животное, думая о чем–то настолько далеком, что мне и за вечность не дотянуться до его мыслей, менявшихся бесконечным калейдоскопом. Его бровь дрогнула, неразличимо напряглись мышцы на шее, взгляд бешено метался, сгорая от эмоционального потока. Он слишком долго молчал, сам не понимая, что сказал, и, пытаясь найти оправдания.

–Если однажды ты поймешь, что любишь меня, то взбесишься и возненавидишь меня еще больше.

–Ненависть? – прошептала я, оборачиваясь к Диего. – Я лишь хочу выбора, которого мне не оставили. Да и наши характеры слишком похожи для сосуществования на одной территории.

Диего фальшиво улыбнулся, и даже его лошадь неодобрительно фыркнула на это, заставив мужчину обернуться к ней, машинально хватая вожжи.

–Нет, солнце, нет, характеры здесь не при чем, к тому же, они у нас не похожи. Ты куда спокойнее и рассудительнее меня, ты руководствуешься мозгами, а я иду на поводу у эмоций.

Диего прошел рукой по лбу, видно, стараясь согнать с него испарину и расслабить голову, поглядывая на белое солнце, сегодня высушившее даже ветер. От духоты, в которой не хватало воздуха, голову словно стягивали тисками, и я хотела скорее закончить разговор, чтобы уйти с палящего солнца.

–Если хочешь знать, то дело не в характерах, а в том, что природа ошиблась, поместив мужское начало в полностью женское тело. – Он оттянул воротник серой хлопчатой рубашки, висевшей на нем балахоном, через секунду продолжив, – тебе бы хоть немного женственности Вивиан.

–Но ведь мама и я – два разных человека, что в этом ужасного? – спросила я, с искренним недоумением покачивая головой.

–Не переиначивай мои слова, – холодно рыкнул Диего, чуть нахмурившись. – Ты стараешься быть сильной, ради родителей, или потому что того требуют обстоятельства, но научись быть слабой, когда это возможно. Скажем, на прошлой неделе ты рубила дрова для темаскаль, и узнал я об этом от Вивиан, хотя ты могла бы попросить помощи.

Я лишь непонимающе склонила голову к плечу, пытаясь разбить слова Диего и вычленить главное в них, но даже спустя пять минут молчания у меня так и не получилось это сделать. Притворяться слабой? Но зачем? Зачем мне просить помощь в тех вещах, которые я и сама могу сделать.

–Я не понимаю, – честно призналась я, и Диего ударил себя по лбу ладонью, – не злись, я правда не понимаю, зачем мне притворяться слабой. Я могу сама нарубить дров и затопить баню, что в этом ужасного?

–Это хорошо, если ты можешь нарубить дрова сама, – сквозь зубы протянул Диего, кажется, начинающий злиться от нашего ведущего в никуда разговора, – но не лучше, если их нарубит тот, кому с этим легче справиться? Неужели тебе не нравится, когда о тебе заботятся?

Диего начинал закипать, я точно видела, что он на грани, и лишь чудо остановило его в тот момент, когда он сделал ко мне первый шаг, от которого у меня замерло, а через секунду забилось с бешеной скоростью сердце. Видит Бог, я хотела ответить, слова уже драли корень языка, но еще раз взглянув на Диего, решила промолчать. При ссоре молчание и спокойствие всегда раздражает сильнее – я поняла это по отцу, который своей холодностью сводил на нет любое выяснение отношений. Поэтому, сложив на груди руки, и поставив одну ногу чуть вперед, я холодно смотрела на Диего, давая ему возможность высказаться.

– Хорошо. – Его голос неожиданно взорвался десятками тональностей, словно неконтролируемый фейерверк, и я ощутила резкую тревогу. – Я проезжал мимо и увидел, что к тебе лезут испанцы. Я помог тебе, разве это плохо?

Я дала еще один шаг назад, видя, что он вышел из себя, и вряд ли отдает отчет своим действиям. В таком состоянии Диего был неуправляемым, и дрожащие от слепого гнева руки это подтверждали, в купе с набухшими венами на шее. Душащая духота показалась холодом, от которого некуда спрятаться, а небольшая посадка деревьев, окруживших нас, стала нависающим лесом.

–Только попробуй сказать, что ты не просила меня о помощи, и справилась бы со всем сама. – Прошипел он, вытягивая вперед ладонь. – Я не говорю, что твое мужское начало, это плохо, – он на секунду закрыл глаза, словно мысленно заставлял себя успокоиться, мелкими затяжками втягивая воздух, – напротив, мне нравится, когда у девушки есть свое мнение и сила воли, амбиции, характер, это делает ее личностью. – Он замолчал, и устало потер переносицу, видно, стараясь держать себя в руках. – Но ты ведь даже помочь тебе не позволяешь, так нельзя, Каллет. Хотя-бы иногда можно воспользоваться помощью людей, которые тебя любят, в этом нет ничего позорного.

Я испуганно смотрела на Диего, не находя ответ, и меня словно просквозило ледяным шквалистым ветром одно единственное понимание, раньше блуждавшее где–то рядом, не высовываясь до этого момента. Перед глазами проносились наши с ним встречи, тон его голоса, ухмылки, осторожные, мягкие касания, и легкое придыхание, с которым он произносил мое имя. Он словно путался в сетях, находясь рядом со мной, становился потерянным, и это бесило его. Диего ломало от понимания, что он бесконтролен над своими чувствами и эмоциями в отношении меня.

Я столько времени считала, что его раздражительность – проявление ненависти, а это была лишь злость на мою слепоту.

Любовь? Вряд ли, скорее влечение, вызванное природой.

Но Диего ведь не идиот, и прекрасно понимал, я ежедневно упиваюсь ненавистью, заменившей мне кровь. Я его не любила, и он это знал.

Смотря своим плотным, тяжелым взглядом, наливавшимся, становившимся гуще, я мысленно жалела Диего, ведь он, видно, так боялся, что я вскружу его голову, но именно это я сделала, не предприняв ничего.

–Хорошо, я.. – Я не знала, что говорить, и единственным правильным решением сейчас было предоставить Диего то, что он хочет. – Отвези меня к ателье Дюплесси, – несмело попросила я хрипевшим от долгого молчания голосом.

Диего махнул головой, и я в несколько шагов оказалась возле него, подойдя почти вплотную, едва ли не прижимая тело к телу, между которыми прошел пар.

Мужчина подхватил меня под руки своими массивными ладонями, крепко удерживая, чтобы я не полетела на землю, и посадил в седло, к передней луке.

Резво перекинув ногу, он запрыгнул в седло, и сел позади меня, легким движением натянул вожжи, заставляя лошадь вскинуть голову. Заржав, она ударила копытом по брусчатке, покрутила головой, и неторопливо пошла вперед.

–А разве Вивьен разрешила тебе?

Я хотела обернуться к нему, но испугалась, что от поворота шеи голова закружиться, и я свалюсь, поэтому, мне пришлось лишь догадываться, с каким лицом он сказал это. Понять что–либо по голосу Диего, было практически невозможно, ведь он был, словно заточен под один единственный тон, и лишь иногда становился то тише то громче.

–Машье еще не вернулась, а с хозяйкой ателье у меня хорошие отношения.

Диего усмехнулся, и я затылком почувствовала, как появляются белые зубы в его специфической улыбке, которая никогда не была больше положенного, всегда одинаково сдержанная и обаятельная, даже когда ему было не по себе.

–Лучше бы у тебя с испанцами были хорошие отношения, чтобы я не вытягивал тебя каждый раз из таких ситуаций.

Кажется, он раздраженно закатил глаза, и покачал головой, сильнее сжав пальцы на вожжах.

–Этот старик полез ко мне..

–Ты имеешь в виду Дюрана? – Диего хмыкнул, за малым не рассмеявшись, повернул лошадь в сторону небольшого просвета между старыми стенами домов, крыши которых плотно сомкнулись на высоте второго этажа.

–Мне плевать, какая у него фамилия. – Свирепо буркнула я, поднимая подбородок. – Он говорил со мной так, словно словами старался стянуть одежду, и его бесило, что это не получается сделать.

Диего многозначительно, резкими рывками выпустил воздух из легких, как будто хотел рассмеяться, но сдержал себя, и лишь прокашлялся воздухом.

–Каллет, я могу ошибаться, но если бы Дюрану было так невмоготу, он бы не тратил время на слова.

От реплики Диего у меня нечто тяжелое оттянуло низ живота, заставляя зашипеть от спазма. Будто я и без него не знала причину, по которой Дюран остановил меня.

–Не забывай, что он старик, и заводиться за несколько секунд уже не может. – Сердито парировала я.

Диего оторопел, изумленно присвистнул, от чего по моему затылку пробежал легкий холод, и кашлянул, видимо, чтобы избавиться от першения в горле.

–Вот он и тянул время разговором, старый идиот, видно, на чудо надеялся. – У меня щемило в спине, и от волнения сильно тряслись руки, но чистый, бездушный голос умело скрывал состояние тревоги и злости.

Диего удивленно усмехнулся, насвистев незамысловатый мотив.

–Я могу поинтересоваться, откуда у вас столь обширные познания мужского тела?

–Нет, – коротко шикнула я, ударяя его локтем в грудь, на что Диего тихо рассмеялся, видно, сегодня находился в хорошем настроении. – Пусть это останется для тебя многолетней тайной.

–И все-таки.

– Ишкуина* рассказала. – Сквозь зубы процедила я, краем уха расслышав, как Диего кашлянул. – Лично приходила просветить.

–Ну, хватит, хватит язвить. Тебе не идет это.

Я не выдержала, и резко повернула голову, в надежде увидеть, что он чувствует, говоря это. Хотела разглядеть хоть каплю сияния в черноте бездонных глаз, но стоило мне встретиться с ним лицом к лицу, мужчина дрогнул, и отвернулся, усердно делая вид, будто увидел что–то боковым взглядом в кустах, и сейчас старается найти это.

Я фыркнула, и вернула голову назад. Как мальчишка, ей Богу. Никогда не признается, что влюбился в меня, а я до конца дней буду делать вид, словно не вижу этого.

Мы выехали с поворота на улицу, где сильный ветер схватил копну моих черных волос, и закинул на лицо, закрывая обзор. Недовольно рыкнув, я резким движением злобно отбросила волосы назад, и, опустив руку, невольно коснулась пальчиками холодного ствола оружия.

–Ты руку к оружию тянул, – вдруг резко вспомнила я. – Неужели выстрелил бы?

Диего усмехнулся. В этот же момент лошадь резко дала вперед, и он, кажется, специально, но изо всех сил делая вид, что нечаянно, коснулся губами моего затылка. В тот момент, я физически ощутила, как сердце молотом ударилось о стенки легких, а те в свою очередь превратили кислород в густую вату, от которой я начала задыхаться.

Это была короткая, едва уловимая вспышка, мелькнувшая резким светом в теле, и нагревшая мои щеки до жжения.

–Нам ведь нельзя носить оружие, но я койотов отпугиваю. Они часто нападают за Мехико, если ночью один едешь. К тому же, угодья далеко, там по пути деревня. Наши же, бывает, атакуют, а так, в воздух пальнешь, и едешь спокойно дальше. – Диего никогда не говорил индейцы, как и многие из нас, считая это словно оскорбительным, но я, слушая разговоры бабушки, довольно быстро запомнила, как нас называют европейцы, и сама стала так говорить.

«Посмотри, индейцы научились, рты в нашу строну раскрывать, видимо, плохо вас учили покорности»

«А, это ты, бледнолицая»

«Разве индейцам можно стоять рядом с нами в одной комнате?»

Мы стояли между двух народов, ни один из которых нас не принял. Детей рожденных в браке испанцев и индианок называли метисы. Это считалось лучше, чем быть чистым индейцем, как наши с Диего отцы, но лишь фактически, в разговорах и завистливых тонах соседей, считавших примесь европейской крови манной. Реальность была такова, что индейцы нас ненавидели, а испанцы не считали европейцами.

Твою национальность определяла внешность – чья кровь проступала сильнее, к тому народу тебя и относили. В большинстве своем, эту войну белые проигрывали, и исключения – одним из которых был и Диего, практически не встречались.

Я была записана как индеец, когда мне не было и года, но время шло, оно все сильнее проявляло мамины черты, и к семнадцати годам я была одним целым двух разных людей.

Угольные волосы, с вьющимися концами, обрамляли остроскулое лицо, по высокому лбу которого шли черные брови – с чуть приподнятыми у висков концами. Нос я взяла мамин – ровный, словно его целенаправленно прорисовали карандашом, но с папиным орлиным кончиком. От папы я так же переняла небольшие, аккуратные губы, но с маминой особенностью, в которой нижняя губа полнее верхней. Хотя у меня это и не столько сильно бросалось в глаза, как у мамы, но все же было. Да, в большей степени я напоминала отца, но была черта, выделяющая меня на фоне остальных индейцев – зеленые глаза, как у бабушки Изабеллы, да и кожа напоминала скорее легкий загар испанца, нежели бронзу индейцев.

В детстве я не понимала этих различий, и была далека от национальной розни. Родители были для меня, в первую очередь, родителями, и детскому разуму было тяжело понять, почему они говорят на разных языках, следуют разным обычаям, и иногда повторяют фразу – «у нас так принято». Им это не мешало, и я не лезла с вопросами, но с возрастом все яростнее бросались в глаза, что родители отличаются. Особенно это проявило себя после переезда на окраину города, в сгусток индейской культуры. Мне было семь лет, и я увидела совершенно другую жизнь, поделенную на мир черных и белых. Только вот я, не принадлежала ни к кому из них.

–Только не говори, что ты не знала, что ацтеки на своих нападают. – Продолжал Диего, свернув к ателье, показавшему крышу на горизонте.

Возле Мехико, в паре миль от города были индейские деревни, немногочисленные остатки местного населения, отказавшихся принимать культуру испанцев. Они убивали каждого, кто мог посягнуть на их территорию. Индейцы, жившие в Мехико, тоже не отличались радушием, кривясь от нас, как от едкого черного дыма, сжимающего горло. Других было видно сразу, ведь в нас уже играло несколько кровей. Мы находились между гонениями испанской короны, и ненавистью, которую несли свои же.

–Отцу несколько лет назад руку ранили, оружия с собой не было, едва смог уйти, – рассказала я, давая понять, что ничего нового Диего мне не поведал. – Не думаю, что нас с тобой вообще можно считать индейцами. – Я покачала головой, не уводя взгляд от заветного ателье. Спина, да и ноги сильно затекли за время поездки, и я хотела скорее сойти на землю, и даже пройтись, прежде чем зайти внутрь здания, где придется вновь сесть, но уже на деревянную лавку.

–Испанцы считают нас ацтеками, последние испанцами. – Диего горестно хмыкнул, и дал лошади команду идти быстрее, видно сам устал, ему то нужно было вести лошадь и держать меня. – Впрочем, какая разница, если за людей нас все равно не считают.

Последняя его фраза была смесью горькой правды и насмешливого тона. И от нее, от чего то, мне стало холодно, и тоскливо.

Весь день я просидела в ателье, подшивая и подрезая ткани. Выметала обрезки, валяющиеся на полу, и вытаскивала иголки с готовых изделий. День прошел довольно быстро и легко, и когда я освободилась, и вышла с ателье, уже смеркалось. Звезды начинали шептать свои песни, деревья, окружившие ателье – высокие сосны, укутались подступающей темнотой, и на улице стало холодать. Кожа покрылась мелкими мурашками, заставив меня пожалеть, что я в легком платье с открытыми плечами.

Я подняла руки, и укрыла ладонями плечи, надеясь согреться. Тепло от рук шло, хоть и достаточно слабое, и гаснущее, стоило подуть ветру, который катился кубарем с гор, на вершинах которых всегда было холодно. Я осмотрелась по сторонам; на западе, на самой середине горизонта, еще горел красный фонарь, к которому уже тянулись темные кучерявые тучи, несущие за собой тысячу битых стекол – звезд. Восток уже потускнел и стал мутным, там уже вовсю хозяйствовала ночь. Именно поэтому я и не сразу разглядела, что под покрывалом тяжелой темноты, которая била с неба до земли, стоял Диего, с корзинкой полной еды и пледом, перекинутым на плечо. От него веяло теплом, которое я ощутила физически на всем теле. Пальцы самопроизвольно стали разжиматься, ладони потянуло к земле, и они поскользили по рукам вниз. Тело будто обмякло, как размякает хлеб в воде, и, глядя вперед, я сделала неуверенный шаг вперед. Диего улыбнулся, словно притягивая меня к себе этой улыбкой, и я рванула к нему. Всего десять шагов, чтобы прильнуть к горячему телу, от которого пахло мускатом, и перестать дрожать. На плечи легла мягкая, но довольно увесистая ткань пледа.

–Давно ждешь? – его белая рубашка впитала мои слова, и они вышли такими же тихими, как сегодняшний вечер.

–Около часа, – раздалось над головой.– Ты голодная, наверное.

Я промолчала, зарываясь в кусок ткани, и прижимаясь к нему крепче. Мне хотелось кушать, но это я скорее понимала разумом, потому что третьи сутки без еды уже переносились легче, чем первые и вторые, и чувство голода потупилось, оставив лишь легкую боль в желудке.

–Я отвезу тебя домой. – Приказным тоном констатировал он, и потянул меня к лошади, стоявшую рядом с углом ателье.

Я кивнула, потянувшись за ним.

Корзину с едой я привезла домой, по дороге выудив оттуда кусок сыра и томат. Остальное принесла домой, оставив корзинку на столе в кухне.

Всего в доме было две комнаты, кухня и уборная. Последняя была в конце коридора, дальше от остальных комнат, чтобы не шел запах. Дом был небольшой, бедный, но чистый. Жилые комнаты мама покрасила в белый, чтобы они не выглядели совсем уж тоскливо.

Пройдя в комнату, я увидела брошенную на кровать рубашку папы, символизирующую, что он вернулся домой. Папа редко приходил раньше десяти вечера, но сегодня видно, смена справилась раньше, или не было станков для починки.

Отец был в темаскаль, что стало понятно, когда я увидела открытую дверь в конце дома. После смены он мылся достаточно быстро, в силу усталости, и я решила, что неплохо будет достать с корзины еду, и разложить по тарелкам, а там может и мама вернется.

Я оказалась права. Отец мылся в темаскаль от силы минут двадцать, за это время пришла мама, немного удивленная обилию еды на столе. Диего и впрямь купил много; копченая курица, несколько видов сыра, небольшая тыква, рис, томаты, прожаренное мясо, оливки. Мой рассказ родителям, что это купила я, выглядел неправдоподобно, но они молча проглотили бред, рассказываемый на протяжении пяти минут, не задав ни одного вопроса.

По крайней мере, мама, она нарезала мяса, подала к нему томаты, а после ужина ушла замачивать белье.

Стоило в уборной загреметь тазам, папа подсел ближе, и стал спрашивать, где я взяла деньги на недешевые продукты, в какой лавке купила мясо, почему не сделала это вчера. Я отмахивалась от его вопросов, но если отец что–то хотел, он получал это.

–Мне заплатил за помощь с переводом знакомый Машье, – соврала я, расставляя на полке стеллажа тарелки, и в пол–оборота глядя на папину легкую улыбку.

Отец категорично усмехнулся, будто знал правду, и ждал, когда я скажу ее, терпеливо проглатывая бредни.

–Разреши узнать, кто же это был? – он лукаво посмотрел на меня, с искрой в черных глазах, фактически кричащих о его недоверии.

–Мюрай, – не задумываясь, ответила я, назвав первую фамилию известного кутюрье города, пришедшую на ум. Машье рассказывала про него, и этого было вполне достаточно, ведь отец не мог знать наверняка, была ли Машье с ним знакома.

Он некоторое время молчал, вроде подбирая нужные слова, хотя на деле, уже знал, каким тоном и что мне ответить, чтобы сбить уверенность.

–Машье, кажется, и с Гарсия знакома, – спокойно сообщил он, незатейливым тоном.

Я резко обернулась к папе, с бешенством во взгляде, и быстрым, неравномерным дыханием, пожиравшим разогретый кислород. Меня перекрутило от злости, пробежавшей от рук до грудной клетки, отразившейся глухой болью в легких.

Битое стекло ненависти разлетелось по кухне, вонзаясь острыми концами в стены, перед этим царапая кожу до мелких багровых капель.

–Никогда. Никогда я не буду помогать испанцам, – выговаривая каждую букву, вгрызаясь зубами в каждый вылетевший звук, по слогам четко отбила я, сжимая кулаки до подергивания кистей.

Отец не изменился в лице, продолжая улыбаться, но глядя на меня уже с легкой каплей разочарования. Он был недоволен брошенной мною фразой, я это знала, но ведь папа простит дочери любую выходку.

Злость пожирала разум, затмевая здравые мысли, оставляя только ненависть и резко пульсирующее слово – «уроды», въевшееся в подкорку сознания.

–Кажется, мы уже говорили с тобой на эту тему. – Ровно напомнил он, – не все испанцы плохие.

–Папа, папа, папа, – запричитала я, падая вперед, и ударяя руки о стол, – да как ты можешь так легко говорить о людях, причинившим столько боли тебе, твоей семье, твоему народу, в конце концов! – я говорила отчаянно, выбрасывая слова на одном дыхании, будто говорила одно цельное, но длинное слово.

Бессилие сжало тело, скрутив его и силой забрав все соки, оставив лишь оболочку кожи.

–Я меньше всего хочу быть похожим на них, – он вновь улыбнулся, от чего я проглотила все, что хотела сказать следом, – потому и отношусь ко всем народам одинаково. А вы, Мария–Каллет, своей ненавистью очень походите на испанцев. – Поддел он, и молча допил остывающий кофе одним глотком.

В воздухе что–то захлопало, затряслось, несколько раз заполняя его искрами, осыпающимися на холодное тело горячими крошками. Внутри нечто обжигающее закрутилось штормом, пройдясь по всем органам, и оставив след на каждом, а голова загудела, как в душной комнате.

Онемевшая, я таращилась на отца, внимательно глядя, как его длинные пальцы сжимают ручку чашки, и медленно опускают, бесшумно ставя на стол. Он абстрагировался от нашего разговора, уже думая о своем, что не имело отношения даже к семье. Возможно, о завтрашнем дне, может об ужине, грустные ли были его мысли или веселые, за чернотой глаз это невозможно было определить.

–Что? – тихо выдавила я, продолжая смотреть на отца, спокойно разглядывающего пустой бокал.

Папа был достаточно сдержан в эмоциях, спокоен и расслаблен. Он никогда не повышал голос, добиваясь всего грамотно поставленной речью и умением смотреть, будто способен вогнать в землю глазами. Он был противоположностью мамы, и я была этому рада, ведь вместе они составляли превосходный тандем, дополняющий друг друга.

–Кажется, я сказал вполне четко. Тем, что ты ненавидишь испанцев, ты похожа на них больше всего. Что может изменить твоя ненависть? Расскажи, дочка, что? Вернет Фиделя и Аделаиду? Убьет Гарсия? – отец болезненно усмехнулся, глядя на пустую кружку, – хотя на эту змею яда не напасешься.

–Он расстрелял твою семью! Неужели этого мало?

–Одно дело говорить про Гарсия, и другое, про весь народ в целом. Мари, ненависть к другим народам это, во-первых глупо, потому что как бы ты не старался, эти люди продолжат жить, и изменить ты этого не сможешь. А во-вторых страшно. Страшно, когда такой человек приходит к власти, имея возможность воздействовать на более слабых. – Папа вдруг замолчал, откидываясь на спинку стула, и глубоко вздыхая. – А как же Регина? Или доктор Лео? Неужели и они сволочи?

Я продолжала молчать, глядя на папу, а в голове была неразбериха. Он часто говорил, чтобы я бросала эти бредни, и стала относиться к испанцам спокойнее, но я пропускала это мимо себя, считая отца слабым, чтобы сделать что–то против них.

–Тебе придется смириться, что мы существуем с ними на одной планете. Но если однажды твоя ненависть принесет пользу, я возьму свои слова назад.

Это нечеловеческое спокойствие раздражало меня, я искренне не понимала, как можно простить людей, расстрелявших твоих родителей.

–Скажи, ты любишь маму? – отец резко перешел на науатль, глядя то на меня, то на двери, и я, не особо понимая, к чему он клонит, несмело кивнула, а через секунду сделала это более уверенно. – А ирокезы и гуроны нет, ведь она француженка, а они находятся во Французской колонии.

–Но при чем здесь моя мама? – все так же на науатль спокойно спросила я, и папа рассмеялся, разминая шею.

–Ты сама себе противоречишь.

Его фраза была словно горящая тряпка, прошедшая по спине хлыстом. От бессилия мне захотелось разбить весь мир, сломать все, что в нем существует, но единственное, что я смогла, это ударить по стене кулаком, вновь заставляя отца усмехнуться.

* Ишкуина – в мифологии ацтеков – богиня похоти, покровительница проституток