Читать книгу Или победить. Или умереть - Юлия Владимировна Букатова - Страница 4

ТРЕТЬЯ ГЛАВА

« Приеду третьего июня к двум часам дня, встречай меня у въезда в город. Машье»

Я держала в руке смятую, сложенную несколько раз бумажку, на которой стояло несколько клякс от чернил, кофейные пятна, и среди этой неразберихи ровно проходил текст, написанный моей хозяйкой, полгода назад уехавшей в Париж.

Мадемуазель Машье уезжала, обычно, на полгода. Покупала во Франции ткани, и продавала их по большей цене в Мехико, накидывая цену, за и так дорой шелк.

–Машье возвращается, – сообщила я зашедшей в кухню маме, и занесшей корзину с картофелем.

Мама кинула на меня мимолетный взгляд, поставила на пол корзину, зачем–то толкнув ее ногой, словно картофель ее, разозлил, и наконец, повернулась ко мне.

–Завтра приедет. – Уточнила я, откладывая письмо на стол. – Тебе помочь на кухне?

Мама отряхнула от пыли руки, недовольно скорчив гримасу на лице, и прошлась взглядом по кухне, высматривая, что я могла бы сделать.

–Порежь потом томаты, хорошо? – по легким подёргиваниям губ и немного вздернутым бровям я могла утверждать, что мама сказала не то, о чем она думала, и возвращаться к данному разговору больше не собиралась.

Я недовольно фыркнула, уловив на себе за это недовольный взгляд, и потянулась к вареной куриной грудке, чтобы порезать ее, и смешать с томатами. Взяв в руки холодное белое мясо, я положила его на доску, и, побегав по столу взглядом, нашла среди овощей деревянную рукоятку ножа. Он легко прошел в плоть, которую можно было разорвать руками, и отделил от нее кусок.

Меня отвлекали только голоса, идущие с улицы. Вскоре, голоса стали слегка громче, и после недолгой полосы смеха, скрипнула входная дверь, протяжно кряхтя от старости и отсутствия масла на петлях. В коридоре послышалась возня, и спустя несколько секунд, в кухне появился отец, в приподнятом настроении, на которого я на секунду подняла взгляд. Его угольно черные, пышные волосы, касавшиеся мочек ушей растрепал ветер, а разговор заставил появиться слабую улыбку, которая, скорее отражалась в глазах, чем играла на уставшем лице.

Мой отец был достаточно высокого роста мужчина, около 6 футов, на две головы выше меня.

Что интересно, у мамы за янтарной оболочкой глаз сияли ласка и нежность, каждый вопрос, мучавший ее душу был виден в этом медовом блеске, все ее чувства лучились сквозь радужку. У отца же за чернотой глаз не было ничего, кроме пропасти, а густые брови с заметным изломом, резко уходившие вниз у висков, лишь подчеркивали его тяжесть. На прямом, тонком носу виднелся шрам, проходящий по едва заметной горбинке. Вытянутое, угловатое лицо с легким заостренным подбородком было гладким, в силу того, что у индейцев редко росла борода, но вместо нее были пышные, угольные волосы, некоторые пряди которых достигали мочек ушей. У папы было сильное тело, жилистые руки, переходящие в широкие плечи. Бедра, пусть и были узкими, но это не мешало его ногам быть крепкими, с выраженными чертами мышц. Работа требовала крепкого тела, и отец старался держать форму, к тому же, возраст в неполные 36 лет это позволял.

Сказать откровенно, отец был более интересным, нежели мама. Когда черты мамы были просто правильными, женственными, отец притягивал взгляд своей колоритной внешностью, изящностью, выразительностью, и правильными линиями лица.

–Диего приехал, – сообщил отец, и я вскинула голову быстрым рывком, от которого у меня хрустнуло в костях, – тебя видеть хочет.

Я промолчала, но искренне постаралась вместить в глаза немой вопрос, на кой черт он приехал. Последняя наша встреча на прошлой неделе закончилась ссорой, и Диего за малым не ударил меня.

–Что ему нужно? – злобно прошептала я, чтобы отец не услышал, но сказать честно, было бы неплохо, если бы он ответил на вопрос.

Хотя, в некоторой степени я догадывалась, ведь семнадцать лет назад, 2 июня 1699 года я появилась на свет, и Диего знал это.

Меня затрясло легким ознобом, когда я подумала о Диего, и сильнее надавив на нож, разорвала мясо, вогнав его громким ударом в стол.

–Очень просил тебя выйти, – отец усмехнулся, показывая ровный ряд неестественно белых зубов, – и Каллет, если он еще раз выловит тебя возле публичного дома. – Строго начал отец, и я резким движением приложила палец к губам, чтобы он сбавил громкость голоса, во избежание разбирательств с мамой, которая не имела представления о том, чем занимается ее дочь.

–Папа, мы уже говорили с тобой, – взмолилась я, глядя отцу в глаза, – я работаю в саду Ривера, а не в доме.

–Диего ждет, – напомнил отец, продолжая улыбаться, и слегка отойдя в сторону, давая мне пройти.

Я молча встала, отряхивая руки от курицы, и резво прошла мимо отца, который по–доброму усмехнулся мне и моим детским обидам на Диего.

Кухня была практически возле входной двери, оставшейся отрытой после отца. Выйдя в засвеченный коридор, в котором безжалостно грели воздух лучи, я некоторое время помялась на месте, сминая пальцы. Сердце учащенно билось, заставляя каждой клеточкой тела чувствовать, как оно пульсирует внутри, содрогаясь от волнения.

Я простояла еще некоторое время, побросав взгляд на отца, выжидающего, что будет дальше, и, все же вышла на улицу, получив в глаза удар яркого белого света.

Когда глаза неторопливо стали привыкать к яркому блику, и я, наконец, смогла разглядеть Диего, стоявшего рядом со мной, – протяни руку, коснулась бы его белой рубашки, с фонарными рукавами.

–Так Андрес знает о том, где ты работаешь? – в его голосе послышалась усмешка, но от этого он не стал более веселым, напротив, зачерствел.

Я стояла рядом с ним, насупившись, тяжело дыша и взглядом стараясь надломить уверенность Диего в своем поступке, но он не дрогнул, продолжая стоять со сложенными у груди руками, и внимательно смотреть на меня.

–Ты обещал, что не скажешь, – грубо напомнила я.

–Я сказал, что подумаю. – Возразил он, слегка махнув левой рукой, – как выяснилось, отец уже сам ловил тебя?

–Это бесполезно, Диего, – раздался над моим ухом бас папы, на который я тихо скульнула от неожиданности. – Я уже ругался с ней по этому поводу, просил, умолял, обещал дома закрыть, она все равно возвращается к Ривера.

–За обрезку деревьев она платит по пятнадцать песо за час, а за виноград еще больше. – Сообщила я. Голос мне показался еще более фальшивым и непробиваемым, это даже слегка разозлило Диего, ожидающего моего раскаянья.

–Тебе отца то не жалко? Да он с ума сходит от одной мысли, что ты подходишь к этому месту, – с укором рыкнул Диего, делая шаг ко мне. – Бедный Андрес, это какие нервы нужно иметь. Будь ты моей дочерью..

–Как хорошо, что я тебе не дочь, – пробурчала я, и Диего нахмурился, окатывая меня бешеным взглядом.

–Зато мне – дочь, – встрял папа, дернув мое плечо, – и если ты еще раз приблизишься к садам Ривера, я сдам тебя Вивиан и бабушке, а там ты разговорами не отделаешься. – Он чуть нахмурился, понижая голос до чуть слышного рыка, – поговорим позже.

Будь сады Ривера дальше от публичного дома, которым она владела, отец бы закрыл на это глаза, но когда два года назад он поймал меня за руку на пороге этого заведения, я была готова поклясться, что папа едва сдержался, чтобы не залепить мне пощечину. Да, я знала, что его мануфактура находится рядом, но была уверена, что меня не поймают. Объясниться отец не дал, лишь подхватил за руку, насильно уведя домой, где на мое счастье была мама, присутствие которой отложило беседу о моем поведении на потом. Он лишь весь день рыкал на меня, говорил, чтобы я не лезла под руку, и скурил весь табак, лежавший у него несколько месяцев. Папа старался не курить, из–за проблем с легкими, но в этот день потратил месячный запас. Вечером я все же выждала, когда папа успокоится, подсела рядом, и в деталях рассказала, что я работаю в саду, а не обслуживаю мужчин в самом доме.

–Меня испанцы в могилу согнать не смогли, а родная дочь.. – обессиленно сказал он, запрокинув голову, и закрыв глаза, – чтобы я больше тебя там не видел, и мне все равно на деньги Ривера.

–Но..

–Каллет, – гаркнул отец, резко обернувшись, и словно отталкивая меня взглядом. – Я никогда не повторяю дважды. Разговор закрыт. А ты под домашним арестом. На месяц.

Отец и впрямь больше не поднимал эту тему, я лишь покорно согласилась, но на время. К Ривера я вернулась уже в очередной отъезд Машье.

Да, я понимала чувства отца, боявшегося, что меня постигнет участь тысячи других женщин, но во мне сидела уверенность, что меня это обойдет стороной. К тому же, в некоторой степени отец злился на себя, понимая, что я работаю в публичном доме от недостатка денег, который он, как глава семьи, не мог предоставить в нужном количестве.

Сейчас, находясь между двумя разгневанными мужчинами, я чувствовала себя в огромной, но закрытой клетке. Как в тюрьме, где всюду заплесневелые стены, грязь и ни единого источника света. Мне было дико. Я хотела, чтобы меня прижали к себе, успокоили, сказав, что однажды это закончится, и мы вернемся к той жизни, которая навеки рухнула в пучине национальной ненависти. Мне хотелось без сил упасть хоть к кому–нибудь, и зарыдать, так, чтобы горло после этого болело и ссадило, но я не могла. Перед отцом я стояла непоколебимой стеной, не боящейся ничего, а Диего бы просто оттолкнул меня, сказав, что я сама выбрала этот путь. Да, и Диего не был тем, кому я хотела бы излить душу, а отцу и без меня тошно. Я устала, и мне хотелось поддержки, хотелось, наконец, показать, какая я слабая, но я не могла.

У меня подкашивались ноги, а в голове стоял непробиваемый гул; я смотрела на отца, Диего, видела, что они говорили между собой, но, не слыша ни слова. В глазах двоилось, и каждое движение было размытым.

Да, я была готова пойти на все, чтобы помочь родителям, и я ждала поддержки, но получала только укор с их стороны, и меня раздражало это.

–Я пойду, помогу маме, – не своим голосом сообщила я, разворачиваясь, и вытягивая вперед худую, тонкую руку, дабы не влететь в дверной косяк, который двоился.

Все продолжало кружиться, я потерялась в пространстве, словах и действиях, возможно, это от голода, а возможно, от жары, разбираться мне не хотелось, и не было сил.

–Каллет, – послышался голос, резко крутанувший меня в сторону, что голова начала кружиться еще сильнее. Я замерла, прикрыв глаза, и чувствуя легкий комок и неприятный осадок в горле, точно сейчас стошнит. – Я вообще не отчитывать тебя ехал, прости. Возьми, пожалуйста, – я нехотя открыла глаза, взглядом фокусируясь на белой коробке передо мной, с золотистой лентой, завязанной бантом. Коробка была небольшой, плотной, видно, из дорогого материала, с застежкой впереди.

–Благодарю, – холодно отозвалась я, и, не поднимая головы, машинально вытянула руки, взяв коробку.

Больше я ничего не сказала, повернулась, и удалилась в дом, где положила вещь на полку у входа, и ударом прислонилась к стене, заставляя содрогнуться органы от боли, и загудеть. Шероховатость стены поцарапала открытые плечи, когда я скатывалась по ней вниз, после сгорбившись и согнув колени. У меня не было сил ровным счетом ни на что, а свой день рождения я ненавидела. В этот день, родители пытались преподнести мне нечто дорогое, ценное, но денег хватало на мелочь, за которую им было стыдно.

Мое рождение для папы было, возможно, более значимым, нежели для мамы, ведь на свет появился его единственный кровный родственник, кто–то, помимо мамы, на кого он может положиться в будущем. Он преподнёс маме подвеску с изумрудом в три карата, а ровно через год, сделал подарок лично мне, подарив золотые серьги с тем же камнем, под цвет глаз. Серьги в виде золотой, тонкой изогнутой ветви, цеплялись за мочку уха, слегка оплетая ее, спускались вниз, с небольшими вензелями, на которых держались семь изумрудных камней, каждый по два карата. Уже десять лет подряд, отдавая мне подарок, папа смотрел на сережки в ушах, и хмурился, с печалью глядя на очередную дешёвку в коробке.

В этом году это был плед из шерсти альпаки, ведь мой стерся, и больше не мог дать тепло, которое я просила, а ночи в Мехико иногда щипали холодом кожу до красноты.

Я была рада пледу, наконец, могла выспаться, а не дрожать от холода, стараясь согреться в плохую погоду, но родители, явно расстроились.

–Кто там был? – донесся с моей комнаты мамин хриплый голос, заставивший поднять с коленей голову, и вполоборота посмотреть по ее направлению.

–Диего, – бессильно информировала я, жмурясь от боли, когда сердце ударом шлепнулось о ребра, от этого имени.

–Что–то хотел?

–Подарок привез, – отозвалась я, резко опрокинув голову и ударив затылок о стену, с глухим шорохом. – Я не открывала еще, – опередила я мамин вопрос, – позже посмотрю.

Но не через час, ни вечером, я не открыла коробку. Мы с родителями посидели вечером в кухне, отметив семнадцатилетние, поболтали о мелочах, посмеялись. Мне было приятно, что я сижу в компании дорогих мне людей, и я радовалась каждому моменту с ними.

Вечером зашли бабушка с дедушкой – родители мамы. Они принесли корзину с шоколадом, от которого я была без ума, но практически не видела в силу безденежья.

Бабушка Изабелла была невысокой, подтянутой женщиной пятидесяти лет. У нее были карамельные волосы, всегда убранные в пучок, огромные, зеленые глаза, доставшиеся мне, и пухлые губы. Бабушка всегда смотрела слегка изумленно, казалось, немного свысока, но это была замечательная женщина, не упускавшая возможности посмеяться. Дедушка Огюст не уступал бабушке, был жизнерадостным мужчиной среднего роста, с каштановыми кудрями, легкой щетиной и крепким телом.

Родителей отца я никогда не видела, и имена – Аделаида и Фидель, было единственным, что я знала о них. Отец остался сиротой в пятнадцать, разом лишившись всей семьи. Говорить о родителях папа не любил.

Сегодняшний вечер едва ли не полностью копировал предыдущие десять. Бабушка в очередной раз сказала, чтобы мы не расстраивались, постаралась дать маме денег, но мама лишь грозно глянула на нее, и сказала, не портить мне настроение, на что я скептически подняла бровь. У бабушки с дедушкой денег было немногим больше, чем у нас.

Дедушка в очередной раз говорил, что даже не знает, когда он родился, и никогда не страдал от этого.

Лишь когда родители легли спать, я все же не выдержала натиска любопытства и прошла в коридор. Там на ощупь нашла коробку, тихо взяла ее, стараясь не уронить стоящие рядом на полке свечи, ключи, мамину шляпу и корзинку. Прижав коробку к себе, я прошла на кухню, села возле окна, с которого падал хилый лунный свет, и вновь, на уровне интуиции, нарыскала свечку со спичками на полке у входа. После тихого шаркающего звука слабый рыжий свет залил крохотную кухню, и я поднесла небольшую головку спички к фитилю свечи, от чего тот вспыхнул, давая комнате освещение.

С неким содроганием, закусывая губы, я кончиками пальцев ухватилась за тонкую ленту, и нервно выдохнула, заставляя пламя свечи содрогнуться. Мне было безумно волнительно тянуть на себя золотой провод, что легким трепетом упал на пол, когда я его сдернула, и выпустила с рук. Застежка гулко щелкнула, поддаваясь напору пальцев, и крышка слегка приподнялась, отбросив тень на стену рядом. Практически ничего не чувствуя, я дотронулась до белого дерева, и приоткрыла завесу, от которой вмиг отшатнулась, вздернув руку, и колыхнув пламя. В коробке была золотая подвеска, увенчанная двумя буквами – МК. Две мои заглавные буквы, инкрустированные сапфирами. К застежке была прикреплена записка, написанная, явно рукой Диего – слегка скачущий, размашистый почерк, с крупными завитками французских букв. Всего пара строк, тронувшие меня до невесомого подрагивания уголков губ.

«Будь счастлива, Мария».

Тень развалин кирпичной, осыпавшейся стены, местами разрушенной до основания, где я пристроилась – была бесполезна, даже в ней тошнило от жары. Прислоняясь к обожжённой неровной кладке, я глотала горький воздух, наполненный пылью, и тихо молила, чтобы Машье скорее приехала. Хотелось сбросить кожу и вымыть её в ледяной воде, а не стоять здесь под самым пеклом. Невыносимо душно. Казалось, если на землю упадёт капля, то она зашипит, и испарится белым паром.

Время медленным песком утекало мимо, и солнце стало идти по небосводу в сторону запада. Давно уже миновало два часа дня, но экипажа Машье все не было, словно кучер целенаправленно вел его медленно, сонно покачиваясь на козлах. От Веракруса, главного портового города Новой Испании, до Мехико дорога лежала через Тласкалу, и выходила на двести шестьдесят миль*, потому, удивляться такой задержке было бы странно. Смена лошадей, устающих везти ее многочисленные чемоданы, прибавляла к дороге несколько дней. По моим нехитрым соображениям и рассказам Машье, редко когда дорога занимала меньше двадцати пяти дней.

Издалека разнесся тихий трепет многотонных колоколов, оповещающих, что шел уже четвертый час, день стал клониться к концу, и я даже подумала, что пора бы уйти, ведь, кажется, Машье сегодня не приедет, но за воротами раздалось громкое ржание лошадей и характерные звуки ритмичных ударов подков о брусчатку. Звук был тяжелый, быстрый, с силой отбивающий по брусчатке.

Мне было лениво подняться и подойди к воротам, чтобы увидеть, кто является источником шума, но глубоко внутри я верила, что, наконец, приехала Машье, но не успела я толком обрадоваться, мои шаткие надежды смешались с песком, гонимым лошадьми, въехавшими в ворота. Три крепких вороных, галопом внеслись на территорию города, проскакали несколько футов, и замерли, под грозный рокот наездников.

Лошади казались продолжением своих всадников – разгоряченные, неутомимые, со сверкающим огнем в глазах, они держали массивные шеи, вглядываясь вдаль.

Испанцы же, ржали громче лошадей, кричали, махали руками, и указывали на нечто за воротами. Глядя на них, я прижала голову ниже к коленям, под гул сердца, пятясь назад. Расстояние между нами было приличным, да и испанцы были увлечены беседой, разбавленной смехом, но я сидела на открытом пространстве, и любое неверное движение могло привлечь их внимание, чего мне совершенно не хотелось. Убить меня не могли, это было бы слишком просто, но приезжие солдаты, особенно те, что долго были в море, и за три месяца успели соскучиться по женскому телу, часто забирали себе встречных девушек, насиловали их, и в лучшем случае, бросали на улицах.

Пристально глядя на ворота, я едва дышала, ожидая появления того нечто, что шло за ними, и мысленно готовила себя к прибытию важной персоны, возможно, но поразмыслив, поняла, что испанцы вели себя слишком развязно, и таким неподобающим образом не могла проходить встреча важного гостя.

Действительность проявила себя скрипом, заглушившим топот копыт. Первым из–за каменной клади вышел мужчина, в длинной рубашке до колен, без штанов. Он шел медленно, разборчиво наступая на потрескавшуюся, заплывшую песком землю, низко наклонив голову. За ним зашел еще один испанец, размахивающий длинным плащом. Его длинные, выше колен, кожаные сапоги запылились, белый воротничок рубашки, закрывающий часть серого жилета. Желтые, соломенные волосы сильно блестели, да и выглядел он моложе тех, что были на лошадях. Он постоянно рычал, словно озлобленная собака, да и в целом казался злее остальных.

Скрип усилился, а спустя минуту, в пределы города вступили несколько человек. Закованные в цепи, шли африканцы, тянущие за собой дряхлую, скрипящую и дребезжащую на камнях тележку, в которой катили детей. Хлёсткие, сухие удары плети подгоняли их, – вместе с криками испанцев, – нередко касаясь оголённых спин. На удары плетей они лишь тихо шипели, стискивая зубы, и вскидывали смуглые, обритые головы к затянутому тяжелыми облаками небу. Без пищи и отдыха, их погонят к Британской колонии, и уже сейчас понятно, что из пятидесяти не более десятка доберутся до места, остальные умрут, или будут застрелены.

Парень вновь закричал, приказывая поторапливаться, но его слова не возымели силу на выбившихся из сил людей, едва переставляющих ноги.

–Эй, – неожиданно раздалось в стороне, и звали меня, я была в этом уверена, но не решалась обернуться, продолжая смотреть на катившуюся тележку. – Ребенок, иди сюда, – голос был веселым, искренне радушным, и возможно, именно это заставило меня обернуться, пусть и не без сомнения посмотрев на испанца. – Ты из местных? – продолжал он, идя мне навстречу. – Где здесь можно сменить лошадей и поесть? Мы устали с дороги, ехать еще тридцать миль, хотели бы остановиться в Мехико на ночь. – Он вдруг замер, смутившись моему молчанию. – Ты ведь говоришь по испански, правда? – осторожно продолжал парень, глядя на мое, видно, отрешенное лицо. – Эй, кто на их языке говорит? – крикнул испанец, не поворачиваясь к остальным всадникам.

–В двух милях отсюда есть гостиный двор, – насколько это было возможно, уверенно ответила я, внимательно следя за движениями испанца, расслабившегося, стоило мне заговорить, – он выше по горе, там большая вывеска, – махнув рукой в сторону, я вновь вернула взгляд к парню. – Вы увидите, когда поднимитесь, но если что, по улице стоят указатели.

–Тебя подвести в город? – с улыбкой продолжал он, словно не замечая недовольного фырканья своих компаньонов за спиной. – Ты не думай, у самого сестра твоя ровесница.

–Не стоит, я молодого человека жду.

Испанец улыбнулся, и, покачивая головой, вернулся к остальным, отдавая приказ идти вверх. Его слова без колебаний были продублированы одним из наездников, но в несколько раз громче, и тянувшие груз люди неспешно зашагали вверх по горе.

У меня кружилась голова, когда я провожала тележку взглядом. Она шла через Мехико дальше, в Каролину, Джорджию – которая не ясно, кому принадлежит, не то испанцам, не то британцам. Рабов везли сотнями с Африки, но здесь, в Новой Испании, они не задерживались надолго. Внутри всё клокотало от злобы, от бессилия. От понимания того, что с этим ничего нельзя сделать, лишь разламываясь на части смотреть на этих уродов. Изо дня в день меня поглощало чувство несправедливости, повисшей в душном воздухе.

Иногда казалось, что в ночной тишине до сих пор можно слышать звон тяжелых, железных цепей, свисающих с рук, и бьющих концами друг о друга или о землю. Тяжелый звук, клонящий к земле. Этот звон был разбавлен хлесткими плетьми и причитаниями местных. Стены города навечно сохранят те массовые убийства, которые творятся здесь на протяжении нескольких веков. Клеймо, выжженное над нашими головами, которое развеется только лишь чудом.

Совсем скоро, лошади скрылись за домами, осела пыль, взвинченная копытами, но зрелище словно вычерпало меня, оставив лишь кожаный мешок, медленно оседающий к земле, не способный удержаться на ногах. Испанцы, испанцы, одно лишь слово изматывало меня, злило и испепеляло каждый клочок кожи, оставляя кровавые ожоги. Я бессильно упала на камень, за которым скрывалась, и с еще большим нетерпением стала ждать Машье.

Лишь к пяти часам дня в ворота въехал ореховый экипаж, запряженный двумя серыми лошадьми, размеренно бежавшими по запылённой улице, странно отбивая копытами по брусчатке, словно злились на нее. Тугими верёвками к крыше были привязаны три чемодана, подрагивающие на кочках, а за экипажем тянулась вереница пыли, клубами взмывавшая в воздух, и растворявшаяся в нём жёлтым следом.

Подъехав ближе, лошади с гамом и ударами копыт резко остановились около меня, застилая песком глаза. Я прокашлялась, закрыв лицо рукавом, а дверь экипажа, тем временем, скрипя, открылась, и Машье за руку, насильно, завела меня к ней.

Стоило двери захлопнуться, экипаж тронулся, застучав колесами по дороге. Я прочувствовала, как он тронулся, протирая глаза от пыли ребром ладони. Глаза сильно чесались и слезились, не давая мне рассмотреть Машье.

–Мадемуазель Машье, – я приветственно склонила перед ней голову, продолжая тереть глаза ладонью, – с приездом вас.

Напудренная, выбеленная кожа Машье, старательно закрываемая шляпками и зонтиками, казалась прозрачной по сравнению с моим бронзовым покровом. Золотые кудри, спрятанные под лавандовой шляпкой, выглядывали мелкими завитушками, и не хотели слушать хозяйку, которая их упорно прятала.

Она расправила широкие плечи, поправила подол янтарного платья, лежавшего складками на округлых бедрах, и сильнее выпрямила спину, затянутую корсетами.

Машье улыбнулась в ответ. Своей непринужденно лёгкой улыбкой. Той самой улыбкой, которую я видела только от Машье, когда она в легком замешательстве. Женевьев казалась слегка наивной девушкой, которая отвечает детским восторгом на любое доброе слово, и наивно смеется на заигрывания мужчин, но на самом деле она была намного хитрее образа необразованной дурочки, который показывала перед людьми, и мне потребовалось несколько лет, чтобы понять это.

Она взяла меня на работу несколько лет назад, когда мы столкнулись у стоянки экипажей. Тогда Женевьев была для меня забавным бельмом, которое не понятно как оказалось среди полуразвалившихся домов. Девушка, в ярком белом платье из фатина, стояла у экипажа, на французском пытаясь объясниться с кучером–индейцем. Мужчина толком не мог подобрать слова на испанском, чтобы они сошлись в один текст. Мне это почему то показалось забавным. Немного потоптавшись возле них, я набралась смелости, и вмешалась в этот испано–французский разговор.

Машье взвизгнула от удовольствия, что нашелся хоть кто–то, понимающий этот дьявольский говор, и попросила помочь. Мне тогда был лет двенадцать, особо выбирать не приходилось, и, посмотрев на эту французскую куклу, я решила, что она не самый плохой вариант.

Экипаж резко подпрыгнул на кочке, и в нос ударил запах, заставляющий поморщиться. Внутри воняло табаком, который сильно карябал полость носа, мешая дышать. Экипаж скрипел, как старая дряхлая ветка, а на липких сиденьях были прожжённые дыры от сигар.

Мадемуазель, стараясь не замечать его состояние, отдёрнула шторку, ухватив ткань между двумя пальцами, и глянула в окно, прикидывая время поездки. После тяжело вздохнула, понимая, поездка продолжится ещё слишком долго.

Небольшой дом Машье, в два этажа, стоял в богатом районе испанцев, совсем недалеко от площади Сокало, и мало отличался от построек, тянувшимся по улицам. Он был ярко– рыжий, с белой лепниной на окнах, и высоким забором из камня. Машье от его местоположения была в восторге, я лишь кривила рот – слишком шумно, грязно, и людно. Слишком много мужчин.

– Какая длинная дорога. – С легким приступом злости прошипела Женевьев, резко откидывая в сторону белую ткань штор, с пятнами от грязных рук.

Она очень не любила, если ее желания не выполнялись, стоило ей попросить. Тогда, насупившись, и сильно надувая губки, она начинала злиться, причитая, что все не так. В такие моменты она выселила меня.

– Как и всегда, вы просто устали. – Я пожала плечами, слегка склонив голову в сторону, на что Машье только фыркнула, надувая губки. О чем я говорила..

–Да, устала, я не спала сутки, и сейчас чувствую себя, словно работала на плантации. – Машье тяжело вздохнула, и, видно, пожалела об этом, когда горло запекло от запаха. – Хочу скорее лечь и уснуть, хоть до завтрашнего обеда.

Глядя на Машье, можно было сказать, что она создана для того, чтобы красоваться на витринах лавок, но никак не заниматься тяжелым трудом. Свободолюбивая, слегка наглая француженка добивалась всего хитростью, стараясь не пачкать руки. Ей было все равно на общественное мнение, и она так часто повторяла:

–Я для того и бежала с Парижа, чтобы здесь делать то, что вздумается.

Я, даже при всем желании, не могла делать, что мне хочется, в силу множества обстоятельств, хотя так хотелось наплевать на все, и жить в свое удовольствие. Как и Машье, ездить по странам Европы, заводя новые знакомства, и не думать о том, что тебя ждет.

–Я потратила в этот раз много больше, чем обычно, хотя привезла всего лишь один сундук. Цены во Франции поднялись так, что боюсь, я туда больше не поеду.– Машье недовольно злилась, переминая пальцы, и глядя в окно с легким оскалом. – Я на экипаж от Парижа до Орлеана отдала столько, что цены на ткани нужно будет поднять в три раза.

–Вы больше не поедете во Францию? – уныло поинтересовалась я, закрывая рот ладонью, таким образом, пряча его от летавшей пыли.

–Если только к родителям. Хотя, они не больно–то хотят меня видеть, да и я их тоже!

Машье вдруг резко замолчала, и обратилась ко мне, с искрой в серых, грозовых глаза.

–Неужели надумала бежать? – Она лукаво улыбнулась, поправляя оборку на платье, – я была бы готова тебе посодействовать в этом. Деньги на второй билет у меня всегда найдутся.

Слова Машье вызвали у меня приступ внутреннего смеха, сдержанного с трудом. Вместо этого, я качнула головой, рисуя на лице фальшивую улыбку.

–Нет, мадмуазель, нет, я не хочу бежать, даже не думала об этом.

Машье тихо промычала, сложив губы трубочкой, и хлопая глазами.

–Не понимаю, зачем ты жертвуешь собой. Будто тебе это что–то даст!

–Но так нужно, мадмуазель. – Я пожала плечами, и отвела взгляд, чтобы не показывать, стараясь понять, что во мне вызвала эта фраза, но кажется, совершенно ничего, – да, внутренне, я протестую, но мое венчание с Диего, это вынужденная мера.

Она вновь захлопала глазами, надувая сложенные трубочкой губы. В ее белой голове не могло сойтись, как можно протестовать против чего–либо, но ничего не предпринимать. А я понимала, что это мой долг перед родителями, который нужно выполнить. Это было сложно объяснить, я и сама плохо понимала, почему так внутри бешусь, но ничего не делаю. Возможно, осознание бесполезности протеста, не давало мне ничего сделать.

–Сбежала бы, да и дело с концом. Ну, Вессалини, в тебе течет французская кровь! Французы никогда не терпели ущемления своей свободы.

–Мою французскую кровь убили индейские корни, – усмехнулась я, разминая затекшие пальцы, – в этой жизни не всегда все так, как нам хочется, это тот случай.

Она вновь замолчала, и долго о чем–то думала, забывая моргать.

Оставшуюся дорогу мы молчали. Я уныло смотрела на дома, людей, экипажи, проезжающие мимо, а Машье дремала, изредка открывая глаза, и глядя в окно, за которым практически ничего не менялось.

Лишь через тридцать минут экипаж остановился у ворот, заставив Машье проснуться и вскочить. Она испуганно осмотрелась, словно не было трех месяцев плаванья, почти двадцати пяти дней дороги от Веракруса до Мехико, и очнуться она должна была во Франции, а не за тысячи миль от нее. Но понимание, едва различимое в глазах, все же пришло, и, протерев лицо ладонью, она сонно произнесла:

–Я думала, это никогда не случится.

–Мне помочь вам с вещами? – спросила я, пропустив мимо ее реплику.

–Зачем? – Она по-доброму улыбнулась, потягиваясь и хрустя затекшими костьми, – есть же извозчик. Каллет, мужчины сами взяли на себя работу тяжеловозов, пару ласковых слов, и он занесет и чемоданы и меня на руках. Я и сама могу, но зачем лишний раз тратить силы.

Продолжая улыбаться, Машье открыла дверь экипажа, выпорхнув на горячую улицу, полную разношерстных звуков – от криков аро на пальмах до смеха мимо проходящих людей, не теряя времени, подходя к кучеру. Я вышла следом, немедленно получая в лицо, запах нагретого зноем города.

–Молодой человек, – певуче протянула Машье, расправляя плечи и набирая в грудь воздух, от чего ее и без того не маленький бюст стал в разы больше. – Я провела двадцать пять дней в дороге, вы знаете, как это много? Может, вас не затруднит помочь двум хрупким леди с вещами?

Я смотрела на Машье с легкой улыбкой, поражаясь ее актерской игре, покачивая головой и жалея, что не вижу лица извозчика, а лишь края его широкой соломенной шляпы. Женевьев продолжала улыбаться, а парень, рассмеявшись, прыгнул на землю, и, подойдя ближе ко мне, отцепил чемоданы.

Это был простой парнишка, лет двадцати пяти, явный метис, с загоревшей уже на солнце кожей и сильно вздернутым носом. Такие как он тысячами слонялись по Мехико – кто, идя с работы, а кто бродяжкой.

Пока Машье продолжала щебетать с кучером, я взяла ключи, пройдя пальмовую аллею, и открыла дверь.

Пройдя крохотный дворик, извозчик занес чемоданы в дом, поставив их у окна, которое выходило в сад, усаженный плодовыми деревьями и дорожкой цветов. В небольшом доме Машье царила прохлада и тишина. Шум и гам Мехико оставались за стенами, уставленными книгами и картинами, с изображением – в большей части природы, и Парижа, куда часто ездила Машье, хотя сама она была с Ле–Мана, и убеждала меня, что там было во много раз лучше, чем в столице.

Я некоторое время смотрела на Парижские улицы, накрытые дождем, и с грустью понимала, что бежать из моей клетки мне не удастся. Оставалось лишь смотреть на размытые контуры Парижа, мысленно касаясь их, и оказываясь на этих дождливых улицах, заставляющих забыть реальность. Вот начинает холодать из–за легкой мороси дождя, которая гладким касанием ласкает тело, падая на него шелковой тканью завесы… Шарманка, звучащая с конца улицы слегка фальшивит и ударяется нотами о дома.. Да и каштаны пригорели .. Цветы, высаженные на маленьких балконах, бесшумно роняют лепестки, которые улетают в унисон с тяжелыми каплями.. Деревья стали на несколько тонов темнее, и кажется, свистели своими мокрыми листьями.. Было тихо, лишь холодный дождь окутывал улицы и тело, от чего я с трепетом вскидывала голову, подставляя лицо под капли, и наслаждалась этой тишиной, прохладой и невесомым шорохом деревьев. Кто– то кричал по– французски..

Машье. Кричала Машье, возвращая меня с холодной Парижской улицы назад, в душный Мехико, который резко окутывал своим горячим солнцем и обдавал шумом улиц, парящихся от духоты. Я неторопливо перевела взгляд с картины, легко касаясь глазами бежевых стен, пока не остановила взгляд на бледной Женевьев передо мной. Ее звонкий, как капель, голос, медовой, сладкой корочкой осел на стенах, пропитывая собой комнату, заставляя меня невольно втянуть несуществующий запах меда.

– Пойдем, я тебе за работу отдам, – Женевьев махнула головой в сторону дверного проема, за которым была гостиная.

Я грустно поджала губы, и вновь посмотрела на длинную улицу, по которой стекала дождевая вода. Для Машье этот город тюрьма, как и Мехико для меня, но она смогла сбежать из своей тюрьмы.

– Билет в Новую Испанию в один конец обошелся мне в слишком высокую цену, – всегда с грустью говорила Женевьев, слабо показывая улыбку. – Но я совершенно не жалею об этом, Франция бы убила меня.

А меня медленно жрала Новая Испания, которая стала клеймом на теле, и билет в один конец я не получу. С этим давно нужно было смириться, но я продолжала питать иллюзии, о том, чего никогда не будет, хотя, бежать хотя–бы Орлеан, где родился мой прадед, было бы не плохо.

Неохотно, но мне пришлось идти за Машье, чтобы сбить это осевшее внутри чувство горечи.

В небольшой гостевой, где находилась большая часть мебели, мадемуазель открыла скрипнувший шкафчик кофейного буфета, и некоторое время копошилась там. В небольшой белой шкатулке лежали лишь пуговицы, и хорошенько порывшись в них, с сильным звоном и глухими ударами пуговиц о стенки, Машье протянула мне серебряные монеты.

–За помощь с вещами, – улыбнулась она, раскрывая ладонь.

–Благодарю, мадемуазель. – Я улыбнулась, быстро перехватив деньги и убирая их в карман платья.

Женевьев легко повернулась, и мелко отстукивая каблучками, прошла к дивану у окна, обшитому розовой тканью, уложив шляпку на сиденье, присела рядом с ней. Она медленно оглядела комнату, закрытую светло розовыми ставнями, а после глянула на меня, устало прикрывая глаза.

– Каллет, ты сможешь быть у меня к девяти утра?

– Я приду в любое удобное вам время, и если мадемуазель хочет, я схожу на рынок, и уже сегодня сготовлю ужин. – Я добродушно улыбнулась, уложив руки вместе на животе.

– Нет, не стоит. – Она покачала головой, опустив взгляд на диван, – сегодня отдохну от дороги, постели мне постель, и можешь быть свободна.

Я отмахнула поклон головы, чисто соблюдая эту маленькую формальность, и ушла в небольшую спальную комнату, выкрашенную в персиковый цвет, и заставленную шкафами с книжными полками. По небольшому окну, выходящему в патио, лоснились плотные пунцовые шторы, а на обратной стороне комнаты ютилась кровать на двух человек, с высоким изголовьем. Комната Машье была самой простой из всего интерьера, но почему то самой уютной, как мне казалось.

Пройдя в спальную, я привычно достала из шкафа холодный постельный комплект, серого цвета, отдающий запах лимона, и легким движением раскинула его на матрасе.

Закончив с постельным бельем, я попрощалась с Машье, и вышла с комнаты, плотно закрыв тонкую дверь, под тон стенам в комнате. Прошла по крутой винтовой лестнице, обильно покрытой лаком, и скорее выбежала из дома, закрывая калитку на ключ, который нужно было перебросить через забор в клумбу.

Как только ключ вылетел с моих тонких пальцев, я спрыгнула с забора на брусчатку с глухим ударом каблучков, и, отряхнув руки от пыли, пошла вниз по склону – к дому. Дорога проходила под тенью цветных домов, разительных по контрастам – рыжие, жёлтые, как солнце, розовые – подобно бугенвиллии, синие – словно морская волна вдали от берега, они укутались в соцветия, за которыми, иногда, не было видно самих зданий.

Дальше мощеная улица уходила к небольшой лестнице, на ступенях которой выставили в горшочках стрелицию. Запрокинув голову, я оглядывалась на живописные улицы Мехико, пропитанные запахами острых приправ. Запахами цветов и шоколада, которые практически жили на пару с городом. Которыми он дышал, как мы воздухом. Мехико походил на молодых музыкантов, которые меняли свои маски и без конца веселились. Он был такой же – молодой, слегка наивный и горячий. Пропитанный музыкой, азартом, и двухсот вековой историей, которая скрывала собой сотни тысяч убийств. Сейчас город шел к закату, это было достаточно заметно. Но пока он старался подарить последние частицы себя, я старалась наслаждаться ими.

Я оказалась дома к вечеру, когда солнце начало садиться. К этому моменту домой вернулась мама, которую я застала на кухне нарезающей овощи. Она была так увлечена, мелко кроша в общую массу томаты, что не сразу заметила мою блеклую тень на пороге.

Я смотрела на нее с порога, обхватив дверной косяк, и едва заметно улыбаясь. Мама всегда вызывала у меня невольную улыбку, и я не могу найти этому объяснение. Моя улыбка держалась ровно до того момента, пока я не заметила легкие передергивания тонких плеч, с выпирающими костьми. Плечи слегка поднимались, замирая, а после, резко падая вниз, не выдерживая внутреннего напора, и это был явный знак – что-то случилось.

– Мама, – прошептала я, и ее рука замерла над оставшимися с вчерашнего вечера томатами. В комнате стало пугающе тихо, и лишь треск огня в камине напоминал о жизни, которая вот– вот была готова покинуть это место. – Что– то случилось?

–Диего сегодня был у нас, – устало сообщила она, так и не повернувшись. – Сказал, что они ждут нас в конце недели.

Нет. Мое сердце застучало с такой силой, что должно было вырваться из груди, и упасть рядом, забившись, как раненая птица.

Как.. Уже к концу недели?

Меня тошнило, горло дрогнуло от легкой судороги, и внутри поскреблась не то злость, не то досада. Я знала, что однажды придется это сделать, но до последнего надеялась оттянуть венчание, хотя бы лет до двадцати. Почему он не сказал раньше? Почему, приехав поздравить с днем рождения, промолчал? Или сказал отцу? Почему, почему, почему.

Я хотела закричать, разрыдаться, что угодно, чтобы угомонить внутреннюю истерику, но вместо этого, как и всегда, лишь слабо улыбнулась, и привычно спокойным голосом, прошептала:

–Ох, мам, мы ведь знали, что так будет, странно было надеяться на что–то другое.

Мама лишь вздохнула, и покачала головой. Она держалась столько лет, зачем–то геройствуя, словно это дало бы какие–то плоды. Я старалась не думать о плохом, когда мама, зачем–то, вечно изводила себя глупыми мыслями.

–Я и не думала. – С легкой досадой сообщила мама, и, схватив полотенце, висевшее на краю стеллажа, резко развернулась. – Может, отец все же поговорит с Левиано.

Эта фамилия сжала горло грязными, гнилыми ногтями, заставив резко заглотить горсть воздуха. Нет. Я не готова менять Вессалини на Левиано. Никогда не буду готова.

Мама, тем временем, пробурчав что-то под нос, вышла из дома через вторую дверь. За нашим домом стояло некое подобие темаскаль – индейской паровой бани, выложенной из камня. В традиционной темаскаль использовали сильный пар, нагревающий крохотное помещение. Отец же построил высокую баню, в которой могли находиться до трех человек, чтобы свободно помыть тело и голову. Лишь принцип оставался таким же, баня была из вулканического камня, на который лили воду.

Мама всегда уходила туда, когда никого не хотела видеть. Как и сейчас.

Я же, потоптавшись еще несколько минут на месте, прошла в спальню родителей и села на кровать, спрятав лицо в одеяло, густо набрала воздух в больные лёгкие, обливая их свинцом. Несколько нервных, сбивчивых выдохов сменились болью в животе и тошнотой. Я вновь глубоко вздохнула.

Венчание казалось далеким кошмаром, до которого было много времени. Я считала, что смогу смириться с ним, и встретить свою участь стойко, но на деле, все обрушилось так резко, что вышибло воздух.

Слезы скатывались по лицу, и я изредка подбирала их губами, втягивая длинными, прерывистыми вдохами. Мне впервые было настолько дерьмово, что даже кричать не хотелось. Только беззвучно плакать, и кусать костяшку пальца, практически перемалывая и дробя осевшую внутри тоску. По беззаботной жизни, которая разбилась, столкнувшись с суровой реальностью, и крупицы которой мелко разлетелись на части – в век не собрать.

Это была проблема практически всех семей – детей продавали за выгодную сумму, когда денег было мало, или если они становились обузой. Многих рожали лишь с одной целью – отдать подороже. Дети практически ничего не знали о браке, и что их ждет. В основном, это, конечно, были девушки, которых родители продавали состоятельным испанцам или французам, иногда возраст между супругами был по несколько десятилетий. Никто не видел в этом проблемы, и многие женщины даже хвастались, какие больше суммы предлагают за их дочь.

Только вот, мои родители считали иначе. Я была единственным ребенком в семье, других детей никогда не было, и мама, всегда была честна со мной. Я с детства знала, что такое брак, интимная связь, рождение детей, и что у остальных – не так, как у моих родителей. Избиение жен, отношение к детям, как к дешевой рабочей силе, и почитание главы семейства, словно вождя, я знала про это, но к счастью, только из рассказов.

От охватившей тоски, я в беспамятстве ударила кулаком по стене, и в унисон со мной ударила входная дверь. Отец.

Я резко оглянулась на вход в комнату. Из коридора послышались шаги, легкое шуршание, и отец появился в дверях, отряхивая пыль с рукавов.

–Где Вивьен? – устало, спросил он, смотря на меня исподлобья.

–Только ушла в темаскаль.

Отец обернулся в противоположный конец коридора, и уже собрался идти, когда я резко набросила на него веревку слов, заставляя замереть:

–У нас сегодня Диего был, они хотят нас видеть в конце недели на смотринах.

Папа поджал губы, озадаченно покачал головой, и, наконец, смог поднять на меня глаза. Взгляд у него был, словно у испуганной кошки, которая озиралась с темноты, заглядываясь на тебя своим диким взглядом, и жалась к земле. Отец боялся за меня, и это было вполне объяснимо.

Внутри меня истерил, чей то больной, до ужаса страшный голос, больше похожий на раненое животное, и этот голос был настолько сильным, что я хотела взвыть вместе с ним. Заорать так, чтобы голос рвал и резал как нож стенки горла, а перепонки бы дрогнули от ужаса. Ненавижу.

Отец дрогнул, резко повернулся, и, увидев, что я с последних сил держу себя, обеспокоенно произнес:

–Каллет, пожалуйста…

Лучше бы он молчал, его слова только сильнее резанули глаза, и слезы полились одна за другой, падая на колени. Меня лихорадило, и стенки желудка сжались, готовые извергнуть все, что я съела на завтрак.

Отец прижал меня к себе, пропустив свою ладонь через мои массивные, спутанные волосы, а второй рукой обхватил за плечи. Его губы легли мне на макушку, и слегка покачиваясь, он стал гладить мое плечо, трясущееся из–за тихой истерики.

Я горела. Это можно было бы сравнить с агонией, когда ты осознаешь, как близок конец, но ничего не можешь сделать, и мечешься, мечешься по клетке, крича и вопя, чтобы тебя услышали и помогли. Тело рвалось вырваться из пут отца, и забегать по комнате, выпустить энергию, чтобы стало легче, но физических сил не было даже встать. Но пока еще я понимала, в чем дело, и могла держать себя в руках, тяжело вздохнула, и дрожащим, скрипучим голосом, прошептала в грудь отца:

– Папа, я не хочу замуж. Не хочу.

У меня щемило под ребрами, а воздух выгорал, стремительно тлея, как подожжённая бумага, после рассыпаясь на дно легких. Отец так прижимал меня, словно хотел слиться, и не отпускать. Он готов был даже уйти в рабство, чтобы испанцы получили, что хотели, и навсегда отстали от нас, а мы с мамой спокойно дожили бы свой век, занимаясь хозяйством, я бы вышла замуж, за того, кого выберу сама, и прожила бы с ним до скончания. Но папа понимал, что как только семья Вессалини лишится главы семейства, меня заберет Руже, а мама закончит в публичном доме. И самопожертвование в рабство – как того хотел Гарсия, будет бессмысленным. Да и какой толк, если чудо и случится, и аудиенция махнет на нас рукой, и навсегда вычеркнет фамилию Вессалини из памяти, мы останемся без кормильца. Доход отца был выше наших с мамой. Машье не могла платить много, к тому же, ее постоянные отъезды играли весомую роль, надолго оставляя меня без денег. Мама работала на одного старика – вела у него домашнее хозяйство, но он платил чуть больше, чем Машье. Отец же работал на мануфактуре, а два года назад он перешел на новую должность, и платить стали больше.

–Мари, – тихий голос отца развеялся в моей истерике, пусть и молчаливой, но эмоционально громкой, словно вой раненого животного, – я знаю, что ты чувствуешь, но в сложившейся ситуации, Диего оптимальный вариант.

Я вздохнула, насколько позволяли мои легкие, сразу же извергнув воздух назад. Слова отца не успокоили, а лишь заставили разозлиться, но плакать больше не хотелось, поэтому, я повела плечами, чувствуя, как руки папы слабеют, и отстранилась от него. Папа выглядел отвратительно; под глазами мостились синяки, и он казался старше своих лет.

–Дай мне пять минут, – прошептала я, продолжая собирать губами слезы, и вновь прижималась к отцу.

Я ненавидела плакать, считая это признаком слабости – чего я тоже не выносила, но сидя в объятиях отца, мне вдруг захотелось разреветься, и дело было не в венчании. Скорее, банальная усталость, ежедневный страх и борьба за свою жизнь. Мне так хотелось упасть в мягкую беззаботность детства, чтобы все происходящее стало сном, но ничего не менялось. Я могла бы открыть календарь на любой странице за последние шесть лет, и, указав на любую дату точно описать день, ведь они все были похожи.

С каждым годом играть в непоколебимую Марию-Каллет было труднее. Стоило мне хоть раз дать слабину, многолетний труд – сделать из себя сдержанную девушку, посыпался крахом. Ты должен быть сильным, в противном случае – погибнешь. Не хочешь сражаться за свою жизнь – твое право, но долго не протянешь.

–Я успокоилась, – вздохнув, сообщила я, отстраняясь от отца, и вытирая глаза от слез. – Но замуж все еще не хочу.

–Мари, – отец вымученно улыбнулся, погладив меня по спине, – я знаю, тебе тяжело, ты боишься, – папа вдруг резко замолчал, словно дальше не было слов, или он не мог их сказать, – скорее, злишься на эту несправедливость, но ведь Диего здесь не причем. Он такой же заложник обстоятельств, не более.

–Но если Руже и думать про меня забыл? Шесть лет прошло, он, наверняка, нашел себе новый объект вожделения.

–Дело не в объекте вожделения, – голос отца резко захрипел и натянулся, я знала эти нотки – явный признак, что мне сейчас лучше помолчать, – а в том, что Гарсия нужно добить меня, а ты отличное средство для этого. Мари, пожалуйста, отдать тебя замуж за Диего равно спасти от тирании испанцев.

Папа резко замолчал, ему не хотелось продолжать этот разговор, он устал от многолетней борьбы, которая свела в могилу его родителей. Я понимала это, но так трудно было смириться с жизненной несправедливостью. Если бы только я могла все исправить, но мне не давали и шанса.

Испытывая дискомфорт от затянувшегося молчания, я несмело подняла глаза, глядя на обессиленного папу, кусавшего губы и смотревшего в далекое никуда. Он со всех пытался вытянуть нас из пропасти унижения и безденежья, но каждое его действие толкало нас глубже. Только потому что он все еще мешал Гарсия, являясь прямым наследником рудника и ювелирного дома. По сути, папа мог все вернуть, но страх за семью не давал пойти против верховного судьи Мехико, ведь его ошибка стоила бы наших с мамой жизней.

–Пап, – тихо прошептала я, и он нехотя повернул голову, смотря на меня тяжелым, холодным, словно ночной ветер взглядом, – я люблю тебя.

Он чуть приподнял уголки губ, прижимая меня к себе, и медленно втягивая запах моих волос, наполняя им легкие.

Продолжать разговор не хотелось, ведь в итоге все свелось бы к ложным обвинениям в адрес отца, словно он виноват в моем замужестве и нашем безденежье. Но если виноватые и были, то явно не отец.

–А что до Диего, он неплохой парень, – раздалось сквозь пелену усталости, – наверное, ты еще недостаточно выросла, чтобы понять это. Как муж это вполне достойный вариант.

–Но он такой вспыльчивый, – нехотя прохрипела я, чувствуя приступ сонливости.

–Может, дело не только в Диего? – услышав мамин голос, я открыла глаза, проследив за тем, как она с улыбкой подходит к кровати, садясь мне в ноги, – ты ведешь себя с Диего слишком резко. Я не замечала за тобой такого по отношению к Машье, Марко и прочим знакомым.

Я посмотрела на маму, ощущая неприятное чувство у солнечного сплетения от ее слов, и дело было не в злости, а в понимании собственной глупости. Чем Диего заслужил мое отношение? Отец сказал верно – он не более чем такой же заложник обстоятельств, а я лишь ребенок.

–Я понимаю, тебя раздражает факт замужества, но мы хотим спасти тебя от Руже, – мама резко перестала улыбаться, и ее тон упал с заботливой мягкости до строгого беспокойства. – Он хочет венчания с тобой лишь потому что шесть лет назад церковь не дала согласия на брак, и это задело его самолюбие, а там и Гарсия, который никак не уймется.

–Вас еще не тошнит от этой темы? – недовольно пробурчал отец, – формальный выкуп за Мари – пятьдесят тысяч золотом. Осталось собрать всего пятнадцать, надеюсь, к концу года я смогу это сделать. Если к тому моменту, ты все еще будешь настроена уйти от Диего, я тебя заберу, и надеюсь, сможем уехать из Мехико.

Его слова были сравнимы с ощутимой, взявшейся из ниоткуда звонкой пощечиной. Тридцать пять тысяч золотом, сумма, неподъемная для нашей семьи в данный момент.

Моя грудная клетка быстро, натянуто поднималась и опускалась, при каждом подъеме заставляя сердце щемить.

Меня словно подхватило, и силой набросило на отца. Я крепко обвила его руками, и прижала к себе, уткнувшись в шею. От папы шла ощутимая, пусть и неосязаемая забота, которая была необходима мне и маме. Мама уже выдыхалась, и больше не могла поддерживать нас, ежедневно повторяя, что все наладиться. Отец видел это, и, пусть не без труда, но перенимал пост у мамы.

Тот миг в теплых объятиях папы я запомнила, кажется, на всю свою долгую, поистине долгую жизнь, и часто вспоминала, находясь далеко от дома, да и позже..Это грело меня, когда становилось плохо.

–Откуда у нас эта сумма? – тихо спросила мама через силу, – и почему я о ней не знала?

–Заработал, – коротко буркнул папа, поглаживая меня по голове, – если разводить их через церковь, будет опозорена честь Мари или Диего, а я не хочу выставлять свою дочь и сына близкого друга в дурном свете. Но, за деньги мы можем потребовать развод через канцелярию.

–Под предлогом, что она должна обеспечить нам старость, – подхватила мысль мама, – и доктор Лео наверняка подтвердит, что у меня больное сердце, и я нуждаюсь в постоянном уходе.

–И с Левиано это можно осуществить, а вот с Руже вряд ли, но Мари, – позвал ласково отец, и я нехотя подняла голову, глядя ему в глаза, – ты все же посмотри на Диего под другим углом.

Услышав это, я закатила глаза, чувствуя резкий удар по больной ране, не заживающей многие годы.

–Нет – нет, Андрес прав, Диего может, не самый веселый парень, но муж из него будет хороший, ты только попробуй узнать его получше. Человеку для этого и дан разум, чтобы он мыслил, анализировал, сравнивал, а ты девочка не глупая, и все это можешь.

Я промолчала, закусывая губу, и тихо посапывая в шею отца, от которого пахло табаком. Понимать ситуацию, было мало, ведь мне, в свои семнадцать хотелось любви и чувств, тех светлых эмоций, как у родителей, а не холодного расчета на следующие годы. Да, мне хотелось испытывать радость при встрече с Диего, упиваться желанием обнять его, коснуться, овладеть, чтобы он был лишь моим, но ничего подобного я не испытывала.

Никогда. Ни к кому.

И от этой неожиданной мысли я резко дернулась, сталкиваясь взглядом с мамой, и впервые понимая, что ни к одному из моего окружения не испытывала ровным счетом ничего.

С Марко, Тео, Нопалцин, Франциско я была знакома с детства, мы хорошо ладили и часто проводили время вместе. Уже во взрослом возрасте я познакомилась с Ником, Китлали и Гектором, и к каждому я относилась тепло и добродушно, но никогда не рассматривала в качестве пассии.

Даже не смотря на то, что Марко, Ник и Китлали лишь намеками подводили меня к осознанию, что я привлекаю их, то Тео, Нопалцин, Франциско и Гектор, напротив, оказывали активное внимание, что мне, конечно, льстило, но не более того.

Выходит, дело было не в Диего, а во мне.

Я смотрела на чуть приподнявшую брови маму, ожидающую от меня слов, и продолжала молчать, не в силах сказать что-либо. Я старалась воссоздать в себе образ каждого из юношей, вспомнить наши встречи и прогулки, но в голове были только смутные обрывки разговоров и походы с Китлали за Мехико в горы.

– А что,– тихо спросила я через какое-то время, чтобы хоть как-то заполнить необъятную тишину, – что самое трудное в браке?

–Привыкнуть, что по ночам на тебя закидывают ноги. – Со всей серьезностью ответил отец, но я от его ответа лишь усмехнулась, – но если учитывать, что ты девушка, возможно, тебе это и не грозит, ведь ноги будешь закидывать ты.

–Я серьезно, – прыснула я, краем глаза заметив, как мама с добрым возмущением смотрит на отца. – Что для тебя было труднее всего?

–Но я серьезно, – так же бесстрастно продолжал папа, пожав плечами, – или когда одеяло перетягивали. Да что там, до сих пор перетягивают.

–Или когда ты просишь смазать петли на двери, а про них все забывают, – встряла мама, возмущенно подняв подбородок.

–Да смажу я твои петли. – Вдруг замолчав, он посмотрел на нахмурившуюся маму, и спустя секунду произнес, – Nimitztlazohtla.

Я люблю тебя – было единственным словом, которое мама знала на науатль ( не считая шоколада, который она так и не научилась произносить правильно), и на которое могла ответить встречное – и я тебя.

А думала только о том, что по-доброму завидую их отношениям.

*260 миль – 420 километров.

* 6 фунтов – 182 сантиметра.