Читать книгу Или победить. Или умереть - Юлия Владимировна Букатова - Страница 6

ПЯТАЯ ГЛАВА

До венчания оставались сутки, и утром восемнадцатого июня я проснулась в шесть утра, больше так и не уснув, хотя использовала каждый выпадающий шанс на полноценный сон.

На самом деле, меня не пугало приближающееся венчание, практически стаявшее на пороге и стучавшее в дверь. Разговор с Диего две недели назад обнадеживал, и я надеялась на лучшее, хотя и была в некотором смятении.

Доставая со шкафа подвенечное платье, ждущее своей очереди три года, я лишь немного огорчилась тому факту, что оно не будет таким же роскошным, как платье моей мамы. Хотя, мое, бежевое, с платиновой нижней юбкой на фижмах, выглядело вполне элегантно и достойно, если не брать во внимание легкие потертости.

–Я вижу, тебя что–то беспокоит, – вновь повторила мама, появляясь возле меня с легкой улыбкой, и кротко обнимая за плечи.

–Меня что–то беспокоит, – нехотя призналась я, поправляя складки черного пончо, в котором стояла, – словно я понимаю, что это ошибка, которую я не хочу исправить.

Мама глубоко вздохнула, грустно глядя на меня, и улыбаясь с искренне нежной улыбкой, свойственной лишь матери. Ее слабость могла бы пойти против любой мужской силы, а ее мужество стоило гвардии солдат. Ей удавалось поддерживать нас с отцом, и держаться самой, это стоило похвалы, от которой мама отмахивалась, не считая нужной, ведь она говорила, что просто исполняет свой долг, но я знала, как ей бывает нелегко, и как умело она это скрывает.

–Венчание и на меня нагоняло неуверенность, но за девятнадцать лет брака я ни на секунду не усомнилась в своем выборе.

Слова мамы словно отщелкнули что–то во мне, и в прогнивших костях забурлил яд, вызвавший прилив злости. Мне захотелось крикнуть, топнуть ногой, что угодно, чтобы уменьшить боль, но рассудок не давал мне этого сделать, бесконечно напоминая, что я обязана держать себя.

–Но Диего не мой выбор, – печально напомнила я, оборачиваясь к маме, и заглядывая за завесу янтарной радужки, сегодня сиявшей, как никогда раньше.

–Кто знает, что будет дальше, – она слегка пожала плечами, грациозно распрямляя спину, похожую на ровную стену.

Мама подошла к платью, внимательно оглядела его, оценивая состояние ткани, взяла платье за края, поднимая верхнюю юбку, бежевого цвета с крупными, переливающимися вензелями.

–Мам, – осторожно позвала я, и ее кудри взлетели в воздух, переливаясь в лучах солнца золотой капелью меда, когда она резко обернулась, улыбаясь добрыми глазами. – Ты не боялась выходить замуж за отца?

–Нет, – не думая ни секунды, ответила она, отворачиваясь назад к платью, и вытягивая ткань, – а с чего ты вдруг спросила про это?

Поджав губы, я покачала головой, собираясь с мыслями. Лезть в личную жизнь родителей я была не намерена, и каждый вопрос приходилось обдумывать, чтобы не перейти черту, да и не оскорбить отца. Я знала, что они познакомились в ювелирном доме папы, когда маме было пятнадцать. Отец отдал ей колье, на которое у мамы не хватило денег, а дальше, словно по щелчку пальцев, чувства, эмоции, брак и мое рождение. Но, правда, мне отец говорил, что это не руководство к действию, а они просто были молодыми и глупыми.

–Папа индеец, принявший христианство, но все же воспитанный по индейским законам. Неужели тебя это не пугало? – неуверенно спросила я, оборачиваясь к двери, словно там должен стоять недовольный отец.

Мама медленно оторвала руки от платья, опустив голову, и покачала ею, как будто хотела растрясти комок мыслей.

–Моего папу пугало. – Быстро кинула она сухую фразу, будто не хотела ее говорить, но солгать не могла.

Мама, наконец, обернулась ко мне всем прямым, хрупким телом, поднимая уставшие глаза, сверкающие на солнце, словно река, в которую можно было погрузиться, отдаваясь обволакивающему теплу. Ее тонкая линия поджатых губ скрывала за собой тысячи несказанных слов, сейчас рвущихся наружу с нечеловеческой силой. Вся обида, досада, боль и переживания, скопившиеся за годы, отчетливо блестели на губах, такие живые и ослепляющие.

– Помню, в день, когда мы познакомились, лил дождь, Андрес предложил воспользоваться его экипажем, и довез до дома. Я так переживала, что по приезде начала дергать калитку, открывающуюся во двор, на себя, недоумевая, почему не открывается, а он сказал, чтобы я попробовала в другую сторону, вдруг случится чудо. Я тогда подумала – вот хам! – вскрикнула мама, дернув плечами, – вместо помощи издевается над девушкой. А к вечеру мне пришел букет красных георгин. – Мама поправила волосы, упавшие на лицо, и улыбнулась от накативших воспоминаний, – в георгинах были серьги с опалом. На следующий день, он пригласил меня на прогулку, и я не думая согласилась. Дела и дальше бы шли хорошо, но все испортили серьги. В букете была записка, на чеке ювелирного дома, и я без труда поняла, кто послал букет, а мама решила, что это Симон. Я не стала ее переубеждать. – Мама вдруг прикусила губу – она часто так делала, когда не хотела говорить дальше, и, воспользовавшись моментом, я уточнила:

–Симон Жеваньшье? Муж тети Стефании?

Мама кивнула, нехотя продолжив.

–Изначально, он хотел жениться на мне, а не на Стефании, но я не воспринимала его всерьез, а после встречи с твоим отцом и вовсе забыла о его существовании, но чертовы серьги! – по-доброму возмутилась мама, качнув головой. – Мама, видите ли, узнала цену на них, и решила отблагодарить Симона на ужине, о котором сообщила, когда я как раз вернулась с прогулки с Андресом. Я вновь промолчала, и думаю, молчала бы дальше, но на ужине произошла ссора с Симоном. – Мама помялась. Было заметно, что ей не хочется говорить, или и вовсе она не помнит, что тогда произошло. Точно есть некий образ, но нет полноценной картины, из которой можно вычленить главное, и это сильно путало маму. – Он вывел меня в коридор, начал напирать, требовать имя того, кто подарил серьги, и в конечном итоге мне прилетела затрещина.

Мама вдруг резко остановилась, а я почувствовала красный свет, вспыхнувший в теле, и непреодолимое желание дать ему в челюсть. Она стояла с видом, словно ее это не беспокоит, но я видела, что это не так, а обида за маму и ненависть к дяде Симону резкой вспышкой ослепила меня, от чего я даже пошатнулась.

– Я вышла в сад, и разревелась от обиды, что даже не могу рассказать родителям, ведь по итогу меня сделают виноватой в этом. Мне так не хотелось оставаться дома, что в отчаянии я пошла к вилле Андреса. Он без вопросов пустил меня на ночь, накормил ужином, а после и завтраком, не лез с двусмысленными предложениями, утром отвез домой, и тогда я поняла, что дело не в цвете кожи, а в воспитании и мышлении человека. Все, что я годами слышала от своей матери про индейцев – посыпалось прахом. В день, когда родители узнали о моих встречах с Андресом, разгорелся скандал. Папа сказал, что индейцы – дикие варвары, и на белых они не женятся. Якобы, меня используют и бросят, а я стояла на том, что он воспитаннее Симона, и это скорее он мне под юбку залезет, чем Андрес.

–Неужели ты пошла против семьи и общественного мнения? – тихо уточнила я, разминая пальцы.

–Наверное, я была слишком зла на ситуацию, и на непрошибаемость матери, которая верила только в свою правду, считая, что иначе быть не может. – Мама вдруг вздохнула, хмурясь яркому солнечному свету, рассеивающему с окна. – Я не боялась ошибиться. Твой отец смог показать мне, что индейцы не дикари, какими их рисовали нам испанцы, и стоило твоему отцу заговорить про венчание, я согласилась. Да, в некоторой степени, я бежала от Симона, – нехотя призналась мама, потерев ладони,– но не люби я твоего отца, и не подумала бы о браке. Через два года я забеременела тобой, и только после этого родители бросили попытки развести нас.

Я молча смотрела на маму, не решаясь что-либо ответить ей, ведь приличных слов не находилось, а говорить про дедушку с бабушкой плохо, даже если я и права, я не могла в силу воспитания и любви к ним. Их поступок я списала на страх перед неизвестным, на волнение за дочь и просто помешательство, да и вообще, таковы правила восемнадцатого века, если ты не белый – это лишь твои проблемы. Сейчас они относились к отцу иначе, и у меня не было причин злиться. Хотя осадок все-таки остался.

–Не думай про них плохо, ты ведь сама в начале спросила, не боялась ли я выйти замуж за человека другой культуры. – Шутливо перевела характер разговора мама, обнимая меня за плечи, и я согласно кивнула, решив не раздувать огонь на уже сгоревшем поле. Что толку от пустых разговоров. – Иди, брось дрова в печку, я хотела поставить суп разогреваться.

Мама ласково улыбнулась, и чуть приобняв меня за плечи еще раз, вернулась к платью, а я пошла на кухню, стараясь не думать о нашем разговоре. Даже если реакция дедушки и бабушки приводила меня в ярость, что я могла исправить? По сути, ничего, но разговор все же осел песком на полость костей, въедаясь в них своими мелкими гранулами.

День закончился довольно скоро, толком не успев начаться. К вечеру меня скосила хандра предстоящего венчания. Все мои внутренние убеждения вдруг растворились в воздухе, и я ощутила свою беспомощность, слабость, клетку.

Я не спала ночь. Ворочалась, отсчитывая минуты, и думая, что завтра все пойдет иначе. Всего месяц, чтобы изменить свою жизнь навсегда, а что будет после, я не знала. Допустим, спустя месяц я все-таки посмотрю на Диего другими глазами, и он станет для меня большим, нежели нежеланный муж, а если нет? Месяц. Часы уже запустили свой ход, отсчитывая время на тридцать дней, а я ждала сиюминутного чуда. Подожди всего месяц, и ты получишь свободу, или совершенно другую жизнь, где вместо ненавистного надзирателя – как про себя сказал Левиано – будет любимый человек.

Месяц.

Было тихо. Можно было даже расслышать мерцание звёзд и шёпот беспроглядной темноты, плавно скользящей возле домов и заглядывавшей в окна.

В окрестных домах, выше к пригорку, где жили более состоятельные люди, лаяла собака. Так надрывно, истошно лаяла, точно на пару со мной оплакивала свободу. Разрывалась, скрывая глотку, гремя цепью, уже много часов, истошно посылая голос в темноту, но никто еще не велел ей заткнуться. Несколько раз ее лай прерывался утробным, продолжительным воем, от которого у меня щемило в сердце.

Я повернулась на бок, устремив взгляд в открытое окно, за которым гуляли лёгкие порывы прохладного ветра, раскачивая скрипящие ставни, и виднелось синее небо, с яркими бликами звёзд. Они мерцали в такт ветру, то сбиваясь, то нарастая и становясь ярче, словно еще едва и взорвутся, оставив в небе яркий блеск.

Собака вновь завыла, от чего я вжалась в кровать, натягивая плед, подаренный на день рожденье, а через секунду схватила подушку, накрывая ей голову.

Утром я встала после третьей попытки, когда мама не выдержала, дернув одеяло на пол, и лишь тогда я нехотя, но все же поднялась, сев в кровати, и через секунду ощущая приятную утреннею прохладу, стоявшую вопреки поднявшемуся солнцу. Устало оглядев комнату, я опустила ноги на холодное дерево, и в голове ярко вспыхнула мысль, что с сегодняшнего дня начинается отчет месяцу. Это придавало сил, в некоторой степени, но в тоже время, наводило ужас. Я не знала, что будет девятнадцатого июля, но мысленно просила приблизить этот день.

Неторопливо умывшись, я сонно побрела в комнату, садясь за туалетный столик, и начиная расчесывать спутавшиеся за ночь волосы, слегка мокрые после вечерней бани, от этого волнистые у концов. Но каждое прикосновение к голове и резкое движение рук причиняло боль – те мерзкие вспышки в голове, которые словно накручивали сознание на леску. В глазах резало от солнечного света, хотелось скорее лечь спать, и уже неважно где, дома или у Диего.

–Ты выглядишь неважно. – Тихо произнес зашедший в комнату папа, до этого несколько минут наблюдавший за мной с коридора.

Я без слов перебросила волосы с груди на руку отцу, и откинулась на спинку стула, чувствуя, как расческа идет с корней к кончикам угольных волос, но не мелкими рывками, как у меня, а плавными движениями, осторожно прочесывая каждый локон.

–Выше в гору до трех ночи лаяла какая-то шавка, и я периодически просыпалась от ее завываний. Словно и не спала.

–Сварить кофе? – ласково улыбнулся папа.

–Тройную порцию, если можно. – Недовольно пробурчала я, разглядывая в зеркало, как папа ведет гребень по моей копне. – Почему у тебя никогда не было длинных волос? – чуть подскакивая на месте, спросила я.

–Потому что это неудобно.

–Но зато красиво. К тому же, у тебя такая масса.

Папа вновь улыбнулся, покачивая головой, и на секунду поднимая глаза к зеркалу, словно толком не помнил, как выглядит, но, не увидев там ничего стоящего, вернул взгляд.

–У мамы волосы были длинные, до поясницы. – Неожиданно начал папа, и я кротко дернулась, не ожидая, что он заведет про нее разговор. – Она редко их распускала, в основном с пучком ходила, или с косой, но какие они были густые, лоснящиеся, что шелк, а отец наоборот, стригся коротко. – Папа вдруг замолчал, чуть дернув уголком губы, и внимательно осмотрев меня. – Ты на Аделаиду очень похожа. Тот же высокий лоб, брови с взлетающими у висков концами, тонкий нос, даже интонации. Иногда, когда ты говоришь где-то в конце дома, я словно ее слышу. – Голос отца не выражал эмоций, как и бесстрастный взгляд, иногда мелькавший в зеркале, но я вдруг ощутила холод, окутавший небольшую комнату и тоску по людям, которых никогда не видела.

–Скучаешь по ним? – несмело спросила я, хотя глубоко в душе понимала, что даже если отец ответит – нет, все равно скучает. Остаться сиротой в пятнадцать, для меня было бы сродни собственной смерти, а папа делал вид, словно его это и не тревожит.

–Скорее, жалею, что так рано ушли. Маме всего тридцать было, отец на шесть лет старше, и я был уверен, что впереди у нас еще много лет. – Папа через силу улыбнулся, поцеловав меня в макушку, и исподлобья смотря в зеркало, сегодня отражавшее не самые радостные лица. – Ты единственная причина, почему я еще живу. Наверное, поэтому меня и не расстреляли, боги хотели, чтобы ты родилась.

–Ты же не веришь в бога, – поддела я, и папа, кажется, искренне улыбнулся, отрываясь от моей макушки.

–Просто в данном случае не нахожу других объяснений, да и к слову пришлось.

–Почему? – продолжая смотреть на отца, спросила я, и он вновь поднял взгляд на меня. – Почему ты не веришь? И почему позволил верить мне?

Папа удивленно кашлянул и улыбнулся, на секунду замерев.

–Что значит, позволил верить? Каждый человек сам приходит к выбору, верить ему или нет, это не может быть плохо или хорошо. Мари, я ведь говорил тебе, человека определяет не его национальность, религия или напротив атеизм, а поступки. Даже не слова, ведь сказать можно все, а сделать. – Он покачал головой, осторожно разделяя расчёсанные пряди от спутавшихся. – А не верю я..

Он замолчал, кажется, искренне пытаясь вспомнить, почему так произошло, но у него даже подсознательно не было ответа. Не верит, по факту, и незачем это менять, таково убеждение человека.

– Дело не в том, что я никогда не видел Бога, Европу я тоже не видел, но ведь она есть, я не верю, потому что, наверное, на это нет сил.

–Как это? – я непонимающе наклонила голову, нахмурив брови. – Ты про церковь говоришь?

–При чем здесь церковь? Бог и церковь, несопоставимые вещи. Я говорю про веру, и в данном случае я не могу себя пересилить и поверить, что все мы под защитой кого-то более сильного, чем мы, и что он поможет в случае чего. Я в себя верю, этого мне достаточно.

Я вновь нахмурилась, не в силах понять, что имеет в виду папа, но поразмыслив, поняла, что я не могу объяснить, почему верю, как и отец не мог сказать, почему не верит.

Отец отпустил руку, и волосы упали вниз, полностью закрывая собой спинку стула.

–И так, мадемуазель, что желаете? Или мне уже называть вас мадам? – живо протараторил отец, и я рассмеялась, на несколько секунд почувствовав, как хандра отходит.

–Пока побуду мадемуазелью, пожалуйста. – С энтузиазмом и довольно важным видом кивнула я, – собери волосы заколкой, чтобы они чуть касались плеч, а впереди оставь пряди, они сегодня удачно вьются.

–Дай и мне собрать ее, – смеясь, мама шуточно насупилась, подходя к нам с отцом, – или ты хочешь забрать у меня самое интересное?

Папа резко отдернул руки, и, улыбаясь, оповестил:

–Сварю кофе, я ведь обещал.

–Тройную порцию, пожалуйста.

Мама, взявшая волосы в руки, замерла, шире раскрыв свои и без этого большие глаза, удивленно глядя на меня.

–А тебе дурно не станет? – усмехаясь, но все же с отголосками строгости поинтересовалась она, но я покрутила головой, мол, не станет, все хорошо. – Тройная порция, Каллет.

–Я так хочу спать, – я поморщилась, чувствуя непреходящую дремоту, накатывающую на тело, словно резкими порывами ветра, и сколько бы я не старалась, ее не получалось согнать. – А солнечный свет режет глаза, будто по ним ведут ножом, и до мозга.

Я плохо соображала, мне было трудно говорить, да и в общем, хотелось лечь на кровать, и беспрерывно смотреть в стену, даже закрывать глаза не хотелось, ведь тогда я бы получила новую порцию боли, сдавливающую виски.

–Ты моя девочка, – мама ласково поцеловала меня в макушку, улыбка медленно сошла с ее лица, и она заметно напряглась. – Мария-Каллет, вы опять легли спать с мокрой головой? – мама говорила так невозмутимо и спокойно, но с таким расстроенным видом, что я зардела. – Ты понимаешь, что в лучшем случае отделаешься ломкими волосами, а в худшем можешь и заболеть. – Мама с укором покачала головой, закручивая волосы в пучок.

Я молча кивнула, решив, что выслушаю нотации мамы, хотя скорее, пропущу мимо ушей, но мама вдруг резко замолчала, стиснув зубы и глядя на меня одним из самых взбешенных взглядов, какой был у нее в запасе.

–Не считай, что сможешь отделаться нотациями, моя милая, я пойду к Диего, и поговорю с ним, чтобы он не давал тебе засиживаться до поздней ночи, а потом наспех мыться и ложиться с мокрыми волосами. – Мама вновь замолчала, взбудоражено вытягивая шею и отводя назад плечи. – Ты и в холодной темаскаль мылась? Мария, я ведь просила помыться пораньше.

Мама говорила так расслабленно и без укора, что мне стало ужас как стыдно перед ней. Она ведь искренне заботилась обо мне, ругая лишь потому что волнуется, а я порой наплевательски относилась к этому. Мне даже захотелось ударить себя, чтобы лишний раз не глупить.

–Почему волос мокрый? – наконец, спросила она, перестав меня отчитывать, и смотря скорее с беспокойством, нежели с осуждением.

–Я допоздна читала, а после не могла уснуть из-за собачьего лая.

–Из-за лая, – мама повторила мои слова, но в другой интонации, более четко и ясно, на что я лишь непонимающе опустила уголок губы. – Ты не могла уснуть из-за лая, – продолжила мама, загадочно говоря далекие для меня истины. – Конечно.

Меня вдруг осенило – мама говорила так туманно, потому что имела в виду замужество и первую брачную ночь, а в кухне был отец, слуху которого могла позавидовать любая собака. Даже если папа услышал и догадался, мама ведь не озвучивала свои мысли.

–Ох, нет мама, все в порядке, – заверила я, стараясь понять, и впрямь все в порядке или это отговорка для мамы. – Лаяла собака. – Повторила я, глядя в зеркало на посеревшее лицо и впалые глаза.

–Мне не стоит волноваться?

–Нет, все хорошо, – я дежурно улыбнулась, надеясь, что это расслабит маму.

Хотя на деле, я чувствовала себя, словно проработала день на плантации или, убирая закоптелые печи на мануфактуре – подобную работу я делала, тогда то и познакомилась с Китлали, и на три печи у нас ушло около четырех часов без перерыва, а после я не могла толком ходить и даже лежать. Спина стала как одеревенелая палка, ноги дрожали, ведь нужно было пролезть в трубу, и уперевшись ногами в стены держаться на весу, руки не поднимались, а голова не думала. После уборки печей я лежала два часа, чувствуя ноющую боль в каждом позвонке, не находя сил перевернуться, и старалась думать, что делать завтра, но мыслей не было, точно в голове у меня пустырь. Сейчас я чувствовала то же самое, но к этому добавилась резь в глазах и висках.

Даже если я и хотела страдать или плакать, у меня не было на это сил, а единственное, что я сейчас могла сделать, упасть на туалетный столик передо мной, прислонив больную голову к холодному дереву. Но нужно было дождаться, когда мама сделает прическу, и хотя она мастерила ее довольно быстро, мне это показалось вечностью.

Отец сварил кофе и пожарил оладьи с шоколадной начинкой – он хорошо готовил, и даже часто делал это вместо мамы, а сегодня ему нужно было чем-то занять себя, ожидая нас с мамой. Мама, понятно, сначала укладывала мои волосы, а после пудрила лицо и шею, укладывала воском брови, в общем, была занята, а отец скучающе ждал окончания наших сборов.

–Вот так, – улыбнулась она, подведя контур губ, от чего они стали выразительнее, но смотрелись естественно, – ты довольна? – мама внимательно оглядела каждый дюйм кожи, после чего вздохнула и заключила, – пудра придала тебе не бледность, а скорее сделала лицо матовым. Может, смоешь ее?

Я посмотрела в зеркало на матовую кожу, подведенные бледно-коричневым губы, уложенные брови, взлетавшие вверх у висков, и с грустью отметила, что как бы мама не красила меня, из всего самыми выразительными были глаза. Зеленые, теплые, словно листья дикого винограда, с вкраплениями изумрудных оттенков, сегодня они пусть и не выражали моего жизнелюбия, все же блестели, как драгоценные камни.

Глядя на свои глаза я вспоминала вопрос, мучавший меня с пяти лет – как отец отреагировал, взяв меня впервые на руки? Что он сказал, увидев у ребенка, рожденного от индейца зеленые глаза? Мне хотелось озвучить свой вопрос маме, но я боялась ее обидеть, ведь подтекст звучал оскорбительно. Будучи еще ребенком, я заметила, что цветовая палитра науа была сильно ограничена, и других метисов с белыми волосами, или зелеными, как у меня глазами я не знала. К одиннадцати годам я смекнула, что темные оттенки во внешности доминируют, и по всем законам я должна была унаследовать отцовскую черноту, в которой не видно зрачка, а взяла бабушкину летнюю листву.

–Я надеюсь, что воск не растает на жаре, – сказала я, поправляя слегка выбившиеся волосинки, – пойдем завтракать, а то еще с час потратим на платье.

Я резко поднялась, не давая маме опомниться, и ведомая на запах прошла в кухню, где на конфорке кипел кофе, а под крышкой сковороды лежали оладьи. Мне не особо хотелось есть, но запах так манил, что я не могла отказаться.

Много я не осилила, съела два оладушка, выпила две чашки кофе, обильно высыпав в них сахара, и стала поторапливать маму, потому как к десяти подъедет экипаж, и нам нельзя его задерживать.

Удобное пончо, согревавшее в холод и не дававшее телу нагреться в жару, пришлось скинуть, а вместо него мама надела на меня сорочку, подала чулки до колен, цвета винили, и достала корсет. Это был первый раз в жизни, когда я ощутила на себе путы корсета, в котором ни дышать, ни говорить толком было нельзя. По виду мою талию в двадцать три* дюйма утянули до двадцати, а то и девятнадцати, и в сравнении с широкими бедрами, талия казалась неестественной. Фижма падала, и мама несколько раз перетягивала пояс, но вскоре резко дернула его, оторвав половину, и вместо застежки завязала его на бедре.

–Боже, Каллет, ты похудела, что платье на тебе не сидит, – запричитала мама, надев на меня завершающую часть образа – верхнее бежевое платье. – Сколько в тебе вес? Фунтов 116? * Или меньше.

Я пожала плечами, не зная, что отвечать. Полгода назад мы примеряли платье, набросив его на меня сверху, и оно было впору, что случилось сегодня, не знаю, но это меня мало волновало, да и подошел экипаж, медлить было нельзя. Мама собралась за пятнадцать минут, отец и того меньше. Она была в льняном платье, цвета слоновой кости, модест которого расшили непрерывными линиями с вышитыми бутонами роз красного цвета. Папа был в белой рубашке, что мама несколько раз накрахмаливала, и вымачивала в соли, пока рубашка не стала кипенно-белой, хотя до этого отец не надевал ее ни разу, и черные, так же сильно накрахмаленные штаны.

Мы жили небогато, но за последние два года денег прибавилось, потому как отца повысили, и мама решила обновить стены, заново побелив их известкой, купила новых вещей, поменяла постельное белье, а так же взяла несколько новых сковород, и побольше крахмала. Вещь должна быть чистой, без въевшихся потных пятен и накрахмалена – твердил отец, и если маму к этому пришлось приучать, ведь во Франции ежедневные водные процедуры были не приняты, то я впитывала это с детства, и не могла носить платье, если оно вдруг пропитывалось неприятным запахом.

Экипаж доставил нас к церкви Санто-Доминго, и лишь увидев ее, я пошатнулась, едва не полетев мешком на землю, но списав это на духоту. Родители обеспокоенно сказали, что мне лучше будет пройти внутрь, но я покачала головой, честно, толком не понимая, о чем они.

Мне все казалось нереальным, словно я сплю, и во сне поднимаюсь к зданию, облицованному красным вулканическим камнем. Я смотрела вперед, бегая взглядом по церкви, по стоящим у нее экипажам, и не находила ни одной причины идти туда, перебирая ногами, лишь потому что так же делали родители.

Это сон, конечно сон, я не могу обвенчаться взаправду, скоро я проснусь и пойму, что и венчание и наша бедность – затянувшийся кошмар.

Меня вдруг накрыла тошнота, горло и полость рта заполнил привкус горького, обожжённого кофе, и я напряглась, надеясь, что если меня и стошнит, то не на платье. Толпы прохожих остались лишь гулом голосов в ушах, утренний мандраж стал далеким воспоминанием, и даже духота улицы, на которой деревья ленились шевелить листьями, показалась мелочью, в сравнении с двухэтажным зданием, к главному фасаду которого примыкала колокольня. Я ненавидела это место и себя, свою слабость и испанцев. Я ненавидела происходящее, в тоже время, толком не понимая, что происходит. Сознание было в теплой неге, словно после холодной улицы я зашла в дом, и меня разморило – голова потяжелела, глаза стали закрываться, а тело просить еще больше тепла.

По тонкой дорожке мы прошли к церкви, остановившись в дверях, с обложкой стиля барокко, и лишь тогда я поняла, что мой кошмар ожил, при этом вобрав в себя самое худшее, что я могла представить. Я стояла на пекле, утянутая корсетом, с головной болью и тошнотой, в платье на два размера больше, и к тому же, выходя замуж за Диего. Может ли быть венчание хуже.

Мне было так трудно, что я толком не дышала, лишь мелко вбирала в легкие воздух, словно он должен был убить меня, а я старалась оттянуть конец. Мне хотелось разреветься или упасть в обморок, но я не могла ни того, ни другого.

Мама прошла в церковь, оставив нас с отцом, что должен был отвести меня к алтарю и передать Диего, и стоило ей уйти, скрывшись за дверьми, я почувствовала пустоту и одиночество. Мне показалось, что я ребенок, которого родители бросили за много миль от города, и сейчас ему так страшно, что он может лишь стоять и смотреть на уносящегося вдаль родителя. Я не могла дать ни вперед, ни назад, глядя на закрытую створку двери, скрывшую от меня непосредственно зал. Ох, если бы не отец, стоявший по левую руку, я бы расплакалась, но пока он был рядом, сознание находилось в настолько густом тумане, что я не могла проронить ни одной слезы, даже если бы, кажется, захотела.

Меня не волновал расписной фасад церкви, гости, заходящие в зал, духота и палящее солнце. Я не могла чувствовать волнение, и стояла как дурная, смотря на стены.

Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. В больной голове монотонно текли секунды, каждую из которых я отсчитала, сменив секунды на минуту, и начав сначала. Так ровно три минуты ожидания.

Усталость была сильнее волнения, и я не думала ни о чем, мысленно отсчитывая секунды. Окружающий мир был так далек и нереален, что я скорее бы поверила, в свою смерть, нежели в замужество. Словно я стою и существую отдельно от мира, что сегодня накрыла рыжая, прозрачная вуаль, не дующая моим мыслям собраться воедино.

–Каллет, – раздалось рядом, и сквозь плотную завесу тумана, проникшего в каждую клетку сознания, я инстинктивно поняла, что это говорит отец, – тебе может воды?

Я медленно покачала головой, продолжая смотреть вперед, и впервые за последнее время почувствовав, как солнце прожигает кожу, безжалостно греет ткань платья и сознание, но так и не найдя сил отойти с солнцепека. Мне было страшно, что я даже стала переживать, что не дойду или упаду в обморок у алтаря, или что язык запнется и на один из вопросов священника скажет уверенное «нет», чем введет в ступор гостей. Но я была обязана отстоять венчание, а после, уже ночью, позволить себе без сил упасть на кровать.

Я уговаривала себя держаться стойко, но подсознание насмехалось, шепча в лицо, что не будь здесь отца, я бы убежала и ни одна сила не заставила бы меня вернуться назад.

Среди неразберихи голосов, спутанного сознания и духоты, я вдруг поняла, что меня качает из стороны в сторону, а голова вращается, как флюгер от сильного ветра. Красный фасад церкви то резко приближался, угрожая столкнуться со мной, то становился маленьким и далеким.

Сквозь туже пелену и непонимание, крепко держа отца под руку, я все же вошла в церковь, и меня оглушил раздирающий слух бой колоколов и игра скрипки, скрип церковных лавок и запах ладана.

Сон развеялся, стих, подобно унявшемуся ветру, и я четко увидела лавки медового цвета, украшенные цветочными гирляндами, высокие канделябры с яркими, колыхавшимися от ветра свечами, расписанные потолки, приглушенный свет, исходящий из закрытых окон, и грандиозный, позолоченный алтарь, с мраморными колоннами. Уставленный скульптурами святых, изображениями Девы Марии, написанные маслом, золотыми медальонами, он представлял собой монументальность и одновременно с этим внушал спокойствие, отчужденность от мира, я даже забыла, что иду к алтарю для венчания, под колокольный перезвон.

Крепче вцепившись в накрахмаленный, хрустящий рукав отца, я чуть опустила взгляд с купола церкви ниже, пока не нашла яркое пятно свечей, окруживших трибуну, у которой стоял немолодой падре – мужчина в белом облачении, с маленькими, мутными карими глазками и отрешенным, но наполненным серьезности лицом. А после я посмотрела на Диего, от которого все мое нутро сжалось и горло сдавил спазм.

Наши взгляды пересеклись всего на секунду, когда по церкви разнесся яркий, взрывной бой колокола, и я пошатнулась, ногтями карябая отца сквозь ткань. Расстояние таяло, подобно догорающему огарку свечки, Диего становился все отчетливее, ровно, как и моя дрожь. Это была, пожалуй, самая длинная дорожка в моей жизни, а три ступени перед алтарем стали крутой горкой.

Мне не верилось, что сейчас отец отпустит мою руку, и все закончится. Казалось, вечером я вернусь домой, лягу в свою постель, а происходящее лишь недоразумение и мое место не здесь.

Но сколько бы я не противилась, действительность была иной. Она показала себя блеском черного янтаря глаз мужа, и тихим отцовским выдохом, что протянул мою руку Диего, отдавая меня ему.

В тот миг, когда наши руки соприкоснулись, и я ощутила заметное тепло, наконец, очнулась, каждой клеточкой тела почувствовав реальность на себе. Папа еще секунду с сожалением смотрел на меня, стараясь сохранить хладнокровие и вымучить на лице улыбку, но по итогу осел, точно на него обрушилась скала, и опустив голову, ушел. Стоило отцу отойти в сторону, я опомнилась, резко дернувшись, вырывая руку у Диего, и протягивая ее в след уходящему отцу, крупным рывком захватив в легкие воздуха. Папа ушел, так и не повернувшись ко мне, а я, как глупый ребенок, смотрела на его спину сквозь слезы, игнорируя шепот Диего, просившего встать рядом.

Время замерло, перед этим дав под дых, выбивая из тела остатки сил. Я нечеловеческим усилием воли заставила себя повернуться к Диего, некоторое время смотрела на него, упрашивая себя понять – что происходит.

Внутри надломилось нечто важное, и пеплом осыпалось в подсознание, не оставив мне и капли стремления жить дальше с прежней радостью и жизнелюбием.

–Каллет, – вновь прошептал Диего, понижая голос, но в молчаливой церкви его шепот был подобен крику, – я прошу тебя, иди ко мне. Мария, я умоляю, подойди.

Его голос и впрямь молил меня, звуча без капли злобы, скорее, с волнением и отчаянием, но я не хотела слышать его, не хотела отворачиваться от папы и мамы, сидящих в первом ряду, мысленно крича, чтобы меня забрали домой, в родное место, наполненное любовью и заботой. Но родители, лишь покачивали головами и кивали в сторону алтаря, фактически отправляя меня под венец, что был ненавистен мне.

Мое подсознание вопило, чтобы я обернулась к Диего, прекратив дешевый спектакль, на который гости с охотой стали реагировать, перешёптываясь и глядя на меня и родителей, но тело словно окаменело, вросло в ступени, не повинуясь голове. Мне хотелось поскорее закончить, а лучше не начинать.

–С юной сеньорой все в порядке? – заботливо прошептал падре за моей спиной, но я промолчала, закусив губы, не находя ответа.

–Ей вчера было плохо из-за духоты, – ответил Диего, но вполне громко и четко, дабы разрядить обстановку, – видно, сегодня тоже.

–Может, нам принести табурет? – так же продолжал падре, и я резко обернулась к мужчине, что боязливо оглядел меня, и покачал головой, – она и впрямь болезненно выглядит. Девочка, может, вам нюхательных солей или пустырника?

Я сделала пару движений головой, стараясь покачать ей, не в силах сказать, что табурет не нужен, но падре еще сильнее насупился и взволнованно затряс морщинистыми руками. Я вновь покачала головой, и тяжело вздохнув, посмотрела на Диего, прося себя быть умнее и подойти, наконец, к мужу. Одеревенела нога, с трудом согнулась в колене, а после пронзительно щелкнула, стоило мне поставить ее веред, но, так и не успев поставить вторую, я почувствовала под ногами дрожь, словно стою на воде. В голове резко запульсировало, и краски померкли, слились в серую субстанцию, приведя с собой темноту.

Я каждым дюймом кожи чувствовала, как лицо обволакивает пропахший ладаном и воском воздух, тело расслабляется, не повинуясь моим мольбам остаться на месте, и летит ничком на пол, по счастливой случайности падая в чьи-то руки. Горячие, сильные руки, удерживающие за плечи, чуть всколыхнули меня, а после, кажется, они же, поднесли к носу дурно воняющее нечто, заставившее меня открыть глаза, в которые резью упал свет.

Некие размытые пятна шептались, кружа около меня и с трудом пробивая звон в ушах, на глазах лежала плотная, сероватая пелена, и лишь подсознательно я понимала, что это Диего и родители, верно, спрашивающие, как я чувствую себя. Но я даже не могла толком понять, что чувствую, а уж ответить им была тем более не в состоянии.

Первое, что донеслось до моего уха, было дрожащее:

–Я советую прекратить церемонию и обвенчаться на будущей неделе.

Тяжелое, будто железное сознание подсказало, что говорит падре, но в ушах стоял непробиваемый звон, и я не могла точно определить хозяина реплики.

Силы возвращались неторопливо, словно нехотя, но я заставляла их подниматься с глубин тела наверх, где сердце монотонно стучало резкими, но редкими ударами. Серая пелена на глазах развеялась, как дым от ветра, и голова подсказала, что кроме слабости я ничего не чувствую. Не прошло и минуты, когда я ясно и с полным пониманием происходящего обвела присутствующих взглядом, остановившись на встревоженных, больших, будто у испуганной лани – янтарных глазах мамы. Лишь страх за ее больное сердце стегнул меня хлыстом, заставив подняться с рук Диего, и покачиваясь, я встала на ноги, чуть подняв подбородок.

–Мы обвенчаемся сегодня, – как можно более четко заверила я, удивляясь себе же – откуда только взялись силы.

Падре, стоящий за спиной Диего, спохватился, и, кряхтя, подошел к амвону, раскрыв библию.

–Ты уверенна, девочка моя? – боязливо протянула мама, кротко трогая мое плечо, и я кивнула, – что же, твое право. – С некоторым непониманием согласилась она, и, переглянувшись, они с папой вернулись на лавку.

Пока они шли, я, крепко держа ткань черничного пиджака Диего, все же встала у амвона, продолжая слегка покачиваться и получать из глубин тела редкие волны тупой боли. В церкви, погруженной в полумрак, было довольно душно от множества свеч, нагревающих пространство, а отсутствие какого-либо источника воздуха давило на тело, и от этого голова вновь стала кружиться, пусть и легче, чем до этого.

–Сегодня мы собрались здесь, дабы обвенчать в браке, – я мелко дернулась, поднимая на падре глаза, и с восторгом для себя понимая, что он не стал читать библию и произносить проповедь, видно, смиловавшись надо мной! – перед лицом Господа Диего Левиано-Бланко с Марией-Каллет Вессалини-Дюплесси.

Я выдохнула, расслабленно прикидывая, насколько сократилось время венчания, и по моим подсчетам вышло около двадцати минут, что в состоянии бессилия и тошноты показались бы мне вечностью.

–Пришли ли вы сюда по собственному желанию?

Мы с Диего в унисон сказали «Да», хотя мне показалось, что даже я была преисполнена большим энтузиазмом, нежели Диего, верно, испугавшийся за мое самочувствие.

–Диего и Мария-Каллет, имеете ли вы добровольное и искреннее желание соединиться друг с другом узами супружества?

Мы вновь вторили «Да», и падре кивнул.

–Имеете ли вы намерение хранить верность друг другу во здравии и болезни, в горе и радости?

По стенкам церкви вновь прошлось наше «Да», и я почувствовала жуткую жизненную несправедливость, когда ты брошен судьбой прозябать до смерти. Меня окатило рядом вопросов, каждый из которых сводил скулы от бессилия и боли – почему я не могла выбрать себе мужа? Почему одним Господь посылал сверх их желаний, а от других отступался, как бы они не молили, искренне надеясь на него. Мне не нужно было денег и регалий, я не имела собственной просьбы, желая лишь одного – помочь родителям, освободить их из долговой кабалы и тирании испанцев, но неужели моя просьба была ниже тех, кто просил богатства и почета. Я искренне не понимала, если все мы Божьи дети, почему мой народ веками истребляют, вешают и рубят, продают, подобно вещам, а испанцы жируют, наживаясь на наших землях. За что наказывают нас, при этом отдавая испанцам свыше их требований?

Ведь Господа самого распяли, так почему он закрывал глаза на бесчинства белых?

Я подняла глаза на падре, со всей остротой ощутив на себе слова отца, когда он сказал, что верить, у него нет сил.

–Имеете ли вы намерение с любовью принимать детей, которых пошлёт вам Бог, и воспитывать их в христианской вере?

После прозвучавшего тройного «Да» присутствующие поднялись, зазвучал гимн к Духу, о дарах и благодати в браке, и все запели, но я лишь низко опустила голову, едва заставляя себя шевелить губами, в мечтах убегая из Мехико, выбираясь из пут испанского гнета. Я неслась к новой жизни, где не было бы страха за жизнь и бесконечной работы наравне с мужчинами, но, сколько бы ни старалась, у меня не выходило представить благодатную жизнь. Словно ее не существовало, и эта мысль выворачивала наизнанку, сдирая кожу с костей нерезкими, от этого более изощренными, рывками.

Только гимн утих, мы с Диего обернулись друг к другу, и я впервые ясно посмотрела на супруга, неторопливо протягивая ему правую руку, глядя в глаза и чувствуя тревогу.. Или скорее, не чувствуя ничего, даже когда Диего взял мою правую руку, а священник связал их столой.

–Я, Диего Левиано-Бланко, беру тебя, – начал падре, и слово в слово за ним заговорил Диего, мягкий голос которого заставил меня поднять взгляд, в туже секунду замерев от тысячи смешанных чувств.

Диего смотрел на меня, словно на последний оплот человечности, доброты и любви, говоря довольно спокойно и размеренно, но видно, внутри вскипая от бури эмоций, и это отразилось во мне таким теплом, что я невольно подумала.. Ох, зачем я подумала об этом, но может к черту эту свободу, к черту мои глупые предубеждения.

–Мария-Каллет Вессалини-Дюплесси, – продолжал он, – в законные жены, и обещаю хранить тебе верность в горе и в радости, в болезни и во здравии, а так же любить и уважать тебя, пока смерть не разлучит нас.

–Мария-Каллет, прошу, – негромко напомнил падре, наверное, думая, что от духоты я забыла, о чем он рассказывал на причастии, но я напротив, все помнила так отчетливо, что даже показалось, что так не должно быть.

–Я, Мария-Каллет Вессалини-Дюплесси, беру тебя, Диего Левиано-Бланко, в законные мужья..

Я говорила медленно, но уверенно, запинаясь из-за мыслей, сжимающих голову изнутри. Это было не справедливо по отношению к Диего, что искренне любил меня, а я, даже понимая это, продолжала вести себя, как самовлюблённая дура. Мне вновь захотелось ударить себя.

–И заключённый вами супружеский союз я подтверждаю и благословляю властью Вселенской Церкви, – торжественно завершил падре, поднося обручальные кольца.

Я в полузабытие вытянула вперед руку, давая Диего надеть мне, кольцо на палец, а после сделала тоже, боковым зрением видя, как приглашенные встают с мест, а падре, кажется, начал молитву, но мне было столько не важно, что произошло после клятвы.

Стоило мне невольно подумать, что отныне я Мария-Каллет Левиано-Вессалини, внутри передернуло, ведь фамилия мужа совершенно не сочеталась с моим именем. Я была первой из рода, поменявшей фамилию, ведь по договору, моя семья не имела права этого делать. Как объяснял отец, договор с испанцами о руднике был подписан Вессалини, и весь род, и все потомки должны подписываться так же. В нашей семье даже женщины, выходя замуж, если наследовали рудник, давали свою фамилию мужу, и он должен был принять это. Владелицей ювелирного дома до дедушки Фиделя была его мать, наградившая мужа своей фамилией.

Стоило падре закончить молитву, и крикнуть аминь, мы с Диего не задумываясь, повторили за ним, хотя и гораздо тише, а после повернулись к залу, где у лавок стояли приглашенные гости – слева с моей стороны, справа от Диего. Первыми, я, конечно, увидела родителей, смотрящих на меня со слабой, прорисованной лишь на несколько секунд улыбкой, после дедушку с бабушкой, тетю Стефанию и дядю Мишеля, с их супругами и детьми, мадемуазель Машье, улыбавшуюся, словно она сама стояла под венцом. Регина с Мигелем стояли рядом с двумя младшими дочерями, за ними, были, кажется, тети и дяди, дедушка и бабушка Диего, имен которых я не знала, его друзья и несколько приближенных к Гарсия, самого Луки на венчании не было. Хотя, я была уверена, что он придет, чтобы насладиться своей победой, ведь род Вессалини отныне закончится, как он того и хотел.

*116 фунтов – 52 килограмма

*23 дюйма – 58 сантиметров