Читать книгу Точка Невозврата - Михаил Макаров - Страница 3

Добравшись до своего вагона, Скоблин дал волю эмоциям. Не стесняясь в выражениях, раскатал под орех скудоумное начальство, в очередной раз выказавшее полное отсутствие тактической смелости и инициативы.

– Ну что мы вцепились в этот Орёл?! – полковник сбросил сырой дождевик. – Пусть краснопузые временно подавятся им! Всем штабам нужно вылезти из тёплых вагонов! Обозы, больных, раненых отправить как можно дальше в тыл! Главная задача – уничтожить Латышскую дивизию! Уничтожим латышей, вернем Орёл! Остальные советские полки не страшны! И, не задерживаясь в Орле, быстрым маршем – на Москву! За Орлом у красных – пустота. Возьмём Москву, большевики утратят управление войсками и рухнут! Да, во время нашего движения Будённый будет громить наши тылы! Но под его началом казаки, они неизбежно ринутся грабить, обозы разбухнут от добычи, и весь порыв спадёт. Его быстро постигнет участь Мамантова!

– Ну ты размахнулся, Николай Владимирович, – аккуратно вешая шинель на крючок, возразил капитан Капнин. – Штаб армии никогда не утвердит подобной операции.

– А мы предупредим Харьков о её начале и немедленно порвём связь! – у Скоблина разгорелись глаза. – Ты знаешь, Константин Львович, удар Будённого по Харькову был бы даже полезен для нашего зажравшегося тыла. Многим бы поневоле пришлось взяться за оружие!

– Спору нет, разобщая корпус, Кутепов демонстрирует рутинность оперативных методов, – Капнин склонился над расстеленной на столе десятивёрсткой[7]. – Но твоя идея идти на Москву, ной на столе десятивёрсткой оставив за спиной конницу Будённого, авантюра девяносто шестой пробы.

– Я думал, мы с тобой единомышленники, – в голосе полковника мелькнула обида.

– Были, есть и будем, – примирительно сказал начальник штаба, потирая выпуклый лоб. – Чёрт, как башка трещит!

– Вздремни, пять часов верных в твоём распоряжении.

– Может, сперва, Николай Владимирович, червячка заморим? А то с генеральских бутербродов только аппетит разыгрался…

– Принимается. Распорядись, пожалуйста, чтоб накрывали, а я пока приказы пролистаю. Эвон, какую пачугу вручили! – Скоблин тряхнул кипой бумаг.

Состав, на котором корниловцы прибыли в Курск, состоял всего из двух жёстких вагонов. В первом была снесена часть перегородок и полок и установлен длинный стол, за которым совещались и столовались. Этот вагон, именовавшийся штабным, имел также спальные места для комбрига, начальника штаба и адъютанта. Во втором размещались конвойцы. Скоблин лелеял мечту обзавестись комфортабельным салон-вагоном, как у командующего Добрармией Май-Маевского. Реализовать замысел не позволял кочевой образ жизни, который вёл полковник, не покидавший передовой.

Мог ли кто вообразить, что Колька Скоблин – сорвиголова, голубятник и второгодник из уездного малороссийского городка[8] станет знаменитым военачальником? Не получив при этом не то что серьёзного военного, но даже законченного классического образования. Излагая его биографию, журнал «Донская волна» обошёл сей щекотливый момент пассажем о том, что «герой наш в бездны премудрости далеко не углублялся и ограничился шестью классами гимназии». Щадя самолюбие юбиляра (вышедшая в июне 1919 года статья была приурочена к его двадцатипятилетию), автор подлакировал фактуру. В действительности Скоблин не смог одолеть и шести классов гимназии. В Чугуевское военное училище поступал подлинным недорослем. Главенствующую роль в выборе жизненной стези отпрыска сыграл отец, коллежский асессор[9].

К удивлению многих, казарменный быт не обескуражил вольнолюбивого юношу. Юнкер Скоблин прошёл полный курс училища, однако грянувшая война отменила лагерные сборы, из-за чего он был выпущен не полноценным подпоручиком, а всего лишь прапорщиком, словно плохо успевавший.

Желая восстановить справедливость, Николай рвался на фронт, боясь угодить к шапочному разбору, но попал в запасной батальон. В действующую армию прибыл в марте 1915 года. Удостоившись чести служить в 126-м пехотном Рыльском полку, имевшем славные традиции, молодой офицер с первых дней принялся их приумножать. За проявленную лихость был назначен начальником команды разведчиков. Особо отличился в бою с австрийцами у сёл Сновидова и Космержин. В этом деле, как позже указали в наградном представлении, он «под сильным действительным ружейным, пулемётным и артиллерийским огнём примером личной храбрости ободрял своих нижних чинов и энергично увлекал их за собою вперёд, быстрым ударом в штыки взял два пулемёта и содействовал взятию в плен батальона австрийцев с офицерами».

Подвиг был отмечен самой желанной наградой для русского офицера – орденом св. Георгия, а также производством в следующий чин. Вскоре за новые боевые отличия Скоблин удостоился Георгиевского оружия. Комплект столь высоких наград был так необычен для молодого подпоручика, что он постоянно носил при себе документы на них, дабы опровергать подозрения в самозванстве.

Февраль семнадцатого встретил командиром роты в штабс-капитанском чине. Развал армии переживал крайне болезненно, поэтому безотлагательно отреагировал на известие о создании из добровольцев частей смерти, в числе первых вступив в Корниловский ударный отряд под началом Генерального штаба капитана Неженцева.

В составе отряда дрался с австрийцами во время июньского наступления. Уповал на успех августовского демарша своего кумира генерала Корнилова. После провала восстания и ареста главковерха[10] ударные части попали в опалу. Отряд, преобразованный к тому времени в полк, едва избежал расформирования. Спасло его придание Чехословацкой стрелковой дивизии и переименование в Славянский.

После октябрьского переворота, спасаясь от истребления, ударники в одиночку и группами устремились на Дон, где зарождалась Добровольческая армия. Всего в Ростове собралось около шестисот корниловцев, среди которых находился и штабс-капитан Скоблин. Сохранив костяк части, её знамя и традиции, Неженцев добился восстановления полка в составе новой армии.

С той поры Скоблин не расставался с первым Корниловским ударным. Пройдя весь Ледяной поход, во время штурма Екатеринодара после гибели Неженцева временно принял под свою команду остатки полка. Потом был долгий и многотрудный второй Кубанский поход, кровавые сражения за Северный Кавказ.

В боевой работе кроме личной доблести, отличавшей большинство корниловцев, Скоблин быстро выделился способностью принимать верные тактические решения. Умение быстро мыслить дополнялось интуицией хищного зверя. Последовательно пройдя ступени командира роты, батальона, помощника командира полка, произведённый в капитаны Скоблин заслужил авторитет среди подчинённых и доверие начальства.

Поэтому, когда в октябре восемнадцатого в бою за Ставрополь пал полковник Индейкин, Скоблин по праву занял место командира части. Теперь уже без приставки «врид»[11]. К этому времени руководство Добрармии, освоив правила гражданской войны, отказалось от принципа назначения по старшинству чинов. Ныне выдвигались командиры, не зашоренные параграфами заскорузлых уставов. Приходилось также учитывать мнение добровольцев, не желавших видеть над собою генералов и штабофицеров, пусть трижды кадровых и высокообразованных, но не стоявших у истоков Белого сопротивления. Последнему требованию Скоблин отвечал всецело. Для упрочения веса молодого командира последовал приказ о его внеочередном и досрочном производстве в чин полковника.

Теперь не за горами виднелась должность начальника дивизии и, чем чёрт не шутит, широкие погоны с зигзагами.

Отрывисто вскрикнул паровозный гудок, звонко ударил колокол на платформе, и состав с лязгом дёрнулся. Скоблин приник к окну, но рассмотреть смог только поползшие назад мутные пятна фонарей. Глядя на своё отражение в тёмном стекле, расчёской привел в порядок пробор над левым виском.

Ужинали вчетвером. Кроме Скоблина и Капнина за стол сели адъютант и начальник конвоя. Все в полной форме именного полка – чёрные гимнастёрки, красно-чёрные погоны с шефской литерой «К» и чёрные галифе с белым кантом. На левых рукавах офицеров красовались шевроны в виде голубого щита, на котором под адамовой головой[12] – скрещённые мечи и грена котором под адамовой головой нада[13] с горящим фитилём. Выше зловещей композиции дугой шла надпись – «корниловцы».

Снедь была незатейливой – отварной картофель, яйца вкрутую, сало, овощи, ржаной хлеб. Присутствовал и графинчик. Скоблин к спиртному относился равнодушно, черпая кураж из гущи смертельного риска, в которой варился без малого пять лет. Начальник штаба выпил рюмку, адъютант споловинил, а вот конвоец Корсунов махнул две кряду. Но за богатыря ротмистра беспокоиться не стоило, такая доза ему была как слону дробина.

Раскрасневшись глянцевым брыластым лицом, Корсунов, балагур и душа любой компании, рассказывал одну из своих бесчисленных баек:

– Ноябрь пятнадцатого. Позиции застыли, кавалерия не у дел. Стоим на западном берегу Двины меж лесов и болот. До немца четыре версты. Скучища адова, только водкой да картами спасаемся. Выпишем через ветеринара спирта, будто для медицинских целей, бавим напополам, пару капель глицерина на литр капнем и сусоним не хуже «белой головки»[14]. Мечтаем, чтоб нам так жить до победы над супостатом. И тут, господа, в полк прибыл новый командир – полковник Кнауб…

– Извините, Пётг Петгович, это какой Кнауб? – грассируя, в монолог вклинился субтильный адъютант. – Котогый сейчас десятым гусагким Ингегманландским командует?

– Нет, поручик, ингерманландец – кузен его, того же, впрочем, сорного поля ягодка. Где наш обретается, не ведаю, затерялся след Тарасов. Но вернёмся к теме доклада. Новоявленный командир оказался заклятым трезвенником и нашу лавочку в момент прикрыл. Какой-никакой резерв в погребах имелся, и до возобновления правильного снабжения установили мы режим экономии. Кумпанствовали обычно тёплой бражкой – трое эскадронных да пулемётчик. За виночерпия был штаб-ротмистр Беспалько по прозванию «Рыбий глаз» – худой как мощи, лицо костлявое, череп облезлый, педант и зануда, но рубака, я вам доложу… Так вот, господа, откупоривает он бутыльмент, разливает, в три стопки – спиртягу, а в четвёртую – колодезную воду. Перемешает склянки, мы разберём, не зная содержимого, чокнемся и опрокинем. Самое главное, никто не должен виду показать. Ни тот, кто живительного эликсира отведал, ни тот, кто пустой воды хлебнул. Так вечерок под шестьдесят шесть с «шубой»[15] скоротаем, в полночь расходимся умиротворённые. И вот в одну ассамблею опрокидываю три подряд и всякий раз – вода-с. Так весь вечер – по усам текло, в рот не попало. Разумеется, об афронте[16] я – молчок. Внутренние терзания опускаю. Но самое интересное впереди. Следующий вечер, а за ним ещё один – такая же катавасия. Признаюсь, господа, закручинился я. «Это не случайный камуфлет, – размышляю. – Кисмет»[17]. На день четвертый наш «Рыбий глаз» заявляется просветлённый, говорит: «Проторил тропу в закрома» и выставляет несколько флаконов. Мы и рады-радёшеньки разговеться. А через полгода Беспалько ранило. Осколками снаряда посекло всего, особенно личину, и без того неприветливую. Я его, истекающего кровью, сопровождаю в лазарет. Он вот так рукой за борт фурманки уцепился, приподняться силится и молвит: «Хочу, Петя, перед смертью покаяться. Помнишь двинское сиденье, когда тебе три дня подряд вода вместо водки доставалась? Шельмовал я тогда – все три вечера в бутылке вода была, все четверо мы водою давились. На настоящую попойку я спирт берёг-выгадывал».

– Подлинно русская натура, – вытирая платком пальцы, оценил услышанное капитан Капнин.

– А штаб-готмистг, что, опочил? – поинтересовался адъютант, единственный из присутствующих, кому не наскучили россказни Корсунова.

– Вы знаете, жив и здоров. Ранения поверхностными оказались. Кровищи как с порося, а, хвать, только шкуру покарябало. Ныне в списках возрождаемого сводно-кавалерийского полка состоит, – нейтральным тоном поведал ротмистр.

Скоблин, казавшийся отсутствующим, немедля среагировал на последнюю фразу:

– Вот, оказывается, в чём мораль! Полагаете, Пётр Петрович, я запамятовал о вашем рапорте?

– В уме не держал, господин полковник. Вашей памяти сказитель Гомер позавидует. Просто к слову пришлось, – начальник конвоя плутовски сощурился на остатки водки в графине.

– Значит, не оставили мысли о переводе? – комбриг привалился к стене. – Не жаль будет с полком расставаться?

– Чрезвычайно. Почти два года с корниловцами – не фунт изюму! Однако полагаю, что, будучи кадровым кавалеристом, в соответствующем роде войск больше пользы принесу.

– С формированием регулярной конницы вожди затянули, – осторожно трогая бок медного чайника, посетовал начальник штаба. – Пронадеялись на казачков, а они за пределы своих областей идти не желают. М-да, чаёк-то наш простыл…

– Я пгинесу кипятку, Константин Львович, – адъютант с готовностью поднялся.

– И на какую должность, Пётр Петрович, претендуете, ежели не секрет? – Капнин закурил.

– Помощник командира полка по строевой части.

– Достойно! Желаю удачи в новой ипостаси.

– Собственно, пожелания преждевременны. Рапорт мой оставлен без движения.

– С чего вы взяли? – в смышленых чёрных глазах начштаба зажглись лукавые огоньки. – Николай Владимирович, разрешите порадовать господина ротмистра? Или лично пожелаете?

– Порадуйте, – Скоблин устало опустил набрякшие веки.

– Рапорт ваш, Пётр Петрович, штабом корпуса признан подлежащим удовлетворению. По возвращении в Орёл сдавайте дела и убывайте к новому месту службы.

Звякнув шпорами, Корсунов порывисто встал, припечатал руки по швам и склонил кудрявую голову:

– Благодарю вас, господин полковник.

– Пустое, ротмистр, не в тыл просились. Надеюсь, скоро вернётесь со своим сводно-кавалерийским. В коннице нужда особенная. Брось тянуться, Петро, как фендрик[18], присаживайся.

– Спасибо, Коля.

Корсунов со Скоблиным приятельствовали с Ледяного похода. Будучи старше по возрасту и выслуге, конвоец позволял себе обращение к начальнику на «ты» лишь с глазу на глаз. Сейчас у него вырвалось от волнения. Скоблин, впрочем, не придал оговорке значения, а свято чтивший субординацию Капнин сделал вид, будто не расслышал.

– Кипяток подоспел! – возрадовался он появлению адъютанта.

Двухосный вагон мотало на стыках, поэтому поручик продвигался с опаскою, держа тяжёлую посудину на отлете.

За чаем коснулись действий Ударной группы красных, вознамерившейся охватить Орёл с юга.

– Вот когда икнулось культивирование национальных частей! Как с ними носились в пятнадцатом году! Как с писаной торбой! – обычно спокойный Капнин разволновался. – Вооружили и обучили на свою голову!

– Никто не мог предположить подобного развития событий. Под Ригой латышские стрелки, помнится, выказали исключительный героизм, – участвуя в разговоре, Скоблин прихлёбывал из стакана и просматривал документы.

– Лимитрофы отслуживают независимость, дарованную Совдепией. Как это подло торговать в оптом и розницу землями, которые объединялись не тобою! – продолжал горячиться начштаба.

Скоблин отложил в сторону бумаги, пощипал усы.

– Перед нами, господа, крайне серьёзный противник. Части свежие, однородные по составу, сработавшиеся, хорошо оснащённые и вооружённые. По национальному признаку абсолютно невосприимчивы к контрпропаганде. Если разведка не преувеличивает, численность одной их Латышской дивизии равняется всему нашему корпусу.

– Кого двинем к Кромам? – Капнин вернулся к практическим вопросам.

– Щеглова[19], у него сильный офицерский батальон в семьсот штыков. Его участок примет третий полк, – решение у полковника было наготове.