Читать книгу Точка Невозврата - Михаил Макаров - Страница 6

Облапошить уличную не удалось. Приняв кредитные билеты, она склонилась к тускло светившему ночнику и принялась их пристально рассматривать.

– Ты чего это, хипесник[24], удумал?! – пронзительный голос проститутки вдруг взвился под самый потолок. – Дурака под шкурку загнал, а бумажки пихаешь негодные! Ах ты, мазурик! Ах, фармазон! Рятуйте[25], люди добрые!

Скандал на занимаемой жилплощади в планы Вени Брошкина не входил. Его отношения с квартирной хозяйкой и без того были натянутыми.

– Тихо! Не орать, как там тебя! Ошибся я, Клеопатра. Не хочешь «пятаковскими»[26], изволь «колокольчиками»[27]! Не блажи, кому говорю!

Женщина, успевшая к моменту расчёта натянуть лишь сиреневые нансуковые[28] панталоны, левой рукой вырвала у кавалера банкноты, а правой швырнула ему в физиономию порченые кредитки. От размашистого движения тяжело колыхнулись груди, отвисавшие чуть не до пояса. Бумажки, крутясь и шелестя, разлетелись по комнате.

Проститутка, не переставая сволочиться, закопошилась в брошенных на стуле одеждах, а Веня на ощупь раскрыл портсигар. Шумная вспышка фосфорной спички показалась неправдоподобно белой. В руке заплясал острый огонёк. Макнув в него кончик папиросы, Веня порывисто затянулся, услышав шорох тлеющей бумаги.

«Поскорей бы выметалась дешёвка», – подумал, боясь взглянуть в сторону одевавшейся женщины.

Когда полчаса назад Брошкин на углу Рыбной и Университетской сторговался с уличной проституткой, её глуповатое лицо показалось вполне подходящим для каверзы, которую он проворачивал не впервые. Предыдущие вольты прошли без сучка и задоринки.

Советские деньги образца 1918 года, наречённые народом «пятаковками», активно ходили в губерниях, занятых белыми. Запретить их в приказном порядке не удалось, поэтому власти решили обменивать «пятаковки» на донские ассигнации по курсу «один к одному», но не более пятисот рублей в руки. Выкупленные кредитки гасились пробивкой и передавались в ОСВАГ[29]. Там на них типографским способом наносились ругательные надписи: «деньги для дураковъ», «обманули комиссары, кучу денегъ надавали, а теперь за эти знаки ты не купишь и собаки», «деньги у большевиковъ, как и всё остальное, – обманъ» и тому подобные. Испорченные купюры в подрывных целях сбрасывались с аэропланов над городами, на которые наступала Добрармия. В верхах ОСВАГа всерьёз считали, что такая акция способствовала взятию Киева.

В Харьковском отделении агентства, где с недавних пор служил Брошкин, мешками с «пятаковками» было забито несколько кабинетов. Сотрудники втихую растаскивали их. Беря пример со старших коллег, новичок Веня также умыкнул тысчонок пять. Эффективность работы пропагандистского аппарата от его действий не пострадала, тем не менее он терзался нравственными страданиями, потому как дорожил своим местом. Служба в ОС-ВАГе кормила Вениамина, а, главное, освобождала от мобилизации.

Поэтому огласки он боялся как укуса тифозной вши. Костеря себя за непрозорливость, Брошкин с трудом дождался, пока проститутка полностью оденется. Потом пришлось в потёмках провожать её бесконечным коридором, загромождённым старой рухлядью, бороться со щеколдами и крючьями входной двери.

Напоследок женщина наградила кавалера ещё парочкой хлёстких эпитетов. Когда её каблуки выдали дробь по ступеням лестницы, Веня перевёл дух. Неистовое сердцебиение сотрясало его утлое тело.

«Разве мог я предположить, что она Клеопатрой окажется, к тому же заблатнённой, а не кукушкой Агафьей какой-нибудь. Морда-то самая посконная», – оправдывался перед собой Брошкин, пробираясь в обратном направлении.

В комнате он долго ползал по полу, собирая разбросанные «пятаковки».

«В плите незаметно спалить не удастся, на кухне всегда народ. Поутру снесу на помойку. Не дай Бог, эта лоретка[30] стражникам донесёт или, того хуже, в контрразведку», – тревожные мысли стали овладевать Веней.

Месяц назад он чуть не лишился работы по причине национальной нетерпимости властей. Генерал Деникин объявил, что считает вредным участие евреев в ОСВАГе, и распорядился уволить их до последнего. Глава агентства профессор Соколов понимал, что в условиях нехватки сотрудников, способных членораздельно говорить, грамотно писать и убедительно агитировать, безусловное исполнение приказа нанесет вред делу. Поэтому он оставил лазейку для выкрестов[31], к числу которых принадлежал Веня.

Начальник агитационной части Харьковского отделения Татев, вызвав Брошкина на ковёр, с порога озадачил вопросом:

– Что мне с вами делать, кудрявый юноша?

Веня, недоумевая, вздёрнул плечи:

– Фёдор Васильич, но я – православный христианин.

В ответ Татев широко осклабился, выказывая крупные, редко расставленные зубы:

– Э-э-э, Вениамин Александрович, передо мной можете пьеску не разыгрывать. Брошкин – Броха, Бруха… Всё здесь ясно как белый день. Да и Александрыч вы такой же, как я пророк Магомед. Как батюшку вашего величали до новокрещения?

– Авелем, – вздохнув, признался Веня.

– По мне, хоть Каином, – Фёдор Васильевич, имевший привычку в разговоре сокращать дистанцию с собеседником до предела, притиснул подчинённого к книжному шкафу. – Жаль мне с вами расставаться. На ногу вы легки, да и перо у вас бойкое…

Брошкин взирал на начальство со щенячьей преданностью, не зная, чем её доказать. В тощем бумажнике от жалованья оставалось меньше двухсот рублей «колокольчиками», сумма мизерная.

– В данный момент я на мели, но я займу, – залепетал он, чувствуя, как жарким полымем полыхнули уши.

Татев гомерически расхохотался, уронив с губчатого носа пенсне, и произнес спич, в котором прощал Вене в силу молодости озвученное обвинение в мздоимстве. Затем поведал, что нуждается в верном помощнике, умеющем отличать объективный доклад о настроениях коллектива от презренного доносительства.

«Цена приемлемая», – подумалось Брошкину, и он поклялся служить не за страх, а за совесть.

Дополнительные обязанности не тяготили. Наушничая о прегрешениях того или иного сослуживца, Веня утешался мыслью, что при первой возможности коллега глазом не моргнув взаимообразно накляузничает на него. К тому же серьёзных провинностей накопать не удавалось, всё больше подворачивалась мелочёвка, наподобие воровства канцелярских принадлежностей. Хищения надпечатанных «пятаковок» Брошкин замалчивал. За такое можно было загреметь под суд.

Но беспокойство ширилось, достигая масштабов паники. Сна не было ни в одном глазу, тогда как следовало набираться сил перед командировкой в Орёл, убыть в которую предстояло поутру. Страх разоблачения затмевал риск предстоящего выезда в прифронтовую полосу.

«Надо было пугнуть её, чтоб молчала как индийская гробница», – Веня нащупал под подушкой рукоятку «жилеточного» браунинга[32].

Прикосновение к оружию, опробованному в августе на пикнике, уверенности не добавило. Полную обойму выпалил он тогда с десяти шагов по шеренге пустых бутылок, и ни одна не разлетелась осколками. Своим боязливым отношением к пистолетику, умещавшемуся на ладони, Брошкин изрядно потешил общество. Дамы даже хохотали.

«Легко сказать «пугнуть». А если бы разоралась ушераздирающе? С такой хабалки станется», – Веня рассудил, что верно поступил, уладив вопрос миром.

Отметив вернувшуюся способность соображать логически, он попытался устремить хаотический поток сознания в более спокойное русло. Стал думать о поездке в Орёл, всего два дня назад отбитый у красных. Будучи по природе своей пацифистом, Брошкин болезненно переживал любые тяготы, имевшие касательство к военной сфере. Дальнее путешествие, сопряжённое с риском, пугало, однако отказаться Веня не мог. Его благодетель Татев заявил об этом без околичностей.

– Не подведёте агентство, «Любимый сын»[33]? – прищурился Фёдор Васильевич.

– Безюсловно, – стараясь не выказать огорчения, откликнулся Брошкин.

За частое употребление данного наречения, в котором вторая гласная произносилась, как «ю», он имел среди сослуживцев прозвище «Безюсловно». В связи с Вениной безобидностью оно порой употреблялось и в глаза.

Официальной целью поездки значилась доставка наглядной агитации. Три тяжеленных, перевязанных бечёвкой пачки плакатов, на которых русский богатырь-доброволец насаживал на гранёный штык омерзительно скрючившегося жида Троцкого, дожидались в отделении. В семь утра нужно было увезти их на извозчике на вокзал. Деятельный Татев заблаговременно забронировал для багажа и Брошкина место в крытом товарном вагоне состава, везущего на позиции боеприпасы.

Когда Фёдор Васильевич, победоносно скалясь, оглашал данный пункт, Веня смежил веки и обмер.

«Эшелон с боеприпасами! Со снарядами! С динамитом! Прилетит маленькая пулька, искорка из трубы прошмыгнет, и мы разлетимся на молекулы! Ужас!»

Этим перечень подвохов не исчерпывался. У командировки обнаружилась тайная составляющая, на первый взгляд безобидная.

– Сдав агитацию, Бенджамин, навестите одного моего знакомца. Адрес записывать не надо-с, запомнить надо-с. Передадите в ремонт брегет, знакомый мой – часовых дел мастер. Но, прежде чем передать, скажете: «Господин с шевелюрою просит починить четвертной репетир[34]». На это он вам ответствует: «Луковица знакомая, но механизм в ней капризен, посему гарантий не дам».

Татев взором сверлил дыру в Венином люстриновом[35] пиджаке, давно сменившем фабричный лоск на засаленный блеск. Заставил заучить дурацкие фразы и, уподобившись попугаю, несколько раз повторить их вслух. Ослу понятно стало – это пароль и отзыв. Слухи о шашнях Фёдора Васильевича с контрразведчиком Листовским, имевшим жуткую репутацию, в отделении считались достоверными.

По окончании инструктажа Брошкин получил «Qualite Breguet» в заурядном стальном корпусе. Вене оставалось утешаться мыслью, что не бомба же в часах запрятана, в крайнем случае, тайное послание, которое без разборки не обнаружится. Но кого сотруднику ОСВАГа стеречься на своей территории?

«А вдруг здесь, как в зазеркалье, всё наоборот? – обмер Брошкин от неожиданной догадки. – И Татев не с контрразведкой дружен, а с большевистским подпольем?»

Веня – в одежде, не скинув даже ботинок, вертелся на кровати, скрипел панцирной сеткой. Голова разболелась страшно. Полное впечатление, что в правый висок по самую шляпку вогнали гвоздь – толстый и кривой.

Сон сбежал безвозвратно. В окошко пялилась луна, испещрённая голубоватыми лишаями, наглая, как давешняя шлюха. На продавленном сиденье стула в фосфорно-чёрной мозаике переломанных теней вкрадчиво тикал «Breguet» с анкерным ходом.