Читать книгу Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра. Роман - Светлана Кузнецова - Страница 7

Самый умный из всех людей – мой отец Леонид. Когда жизненные обстоятельства сложились так, что всякая борьба с ними показалась ему бессмысленной, он взял и спился. Приспособленчество – суть дарвинизма, лучший способ выжить. Время от времени он вспоминал, что жизнь начиналась с чего-то важного… Но это, ей-богу, такие мелочи: до конца оставалось дотянуть совсем немного. Как известно, жизнь проходит быстро.

И она прошла быстро, выбила из него молодость и спесь. Желтыми пальцами он мял папиросу и, прежде чем закурить, дул в нее. Сразу же кашлял – надрывно. Туберкулез. Он прикидывал, что можно загнать за бутылку водки патефон, доставшийся нам от сестры деда Николая. Ему очень надо было выпить: у него тряслись руки. Когда-то – он и сам не заметил этого момента – жизнь просто закончилась. Оказывается, существовать можно и после конца.

Я помню его другим – молодым, красивым и нервным. Он пьет дешевый ягодный портвейн, как воду, прямо из бутылки. А потом бежит по глубокому снегу, смешно растопыривая ноги. Вдруг падает и долго лежит в снегу. Я подбегаю. Мне страшно: не умер ли он? А он смотрит в небо. В глазах его пьяные слезы. «Светочка!» – кричит он и душит меня в объятиях.

Отец был фрезеровщиком. Только не на Авиационном, а на Металлургическом заводе. Он любил гульнуть после получки. «Пойти по дружкам» – как выражалась бабуля Мартуля. Жить с тестем и тещей ему не нравилось. Он часто намекал на это моей матери. Но она в тот год была толстой и апатичной после беременности мною. Жарила пирожки, пила кофе и смотрела в окно, на пустырь, считала количество единиц постиранного белья, развешенного на веревке в кухне, и сожалела, что не влезает ни в одно платье из прежней жизни.

Иногда отец набирался смелости и вступал в споры. Но только не с дедом Николаем. Дед был молчалив и строг. И если вдруг дед что-то говорил, его слово было законом. Спорил отец только с бабулей Мартулей. И только когда никто не слышал.

– Лень, зачем ты куришь в туалете? – делала ему замечание бабуля Мартуля. – Вон дед всегда на лестницу ходит.

– Да мне какое дело, куда он ходит!

– Что это ты разговорился? Чем тебе не угодили?

– А еще он каждый вечер суп ест. Из моей получки, между прочим.

– Мы, по-твоему, получку в дом не приносим? Объест он тебя, что ли?

– Вы в наши дела не вмешивайтесь, мы… В общем, теперь отдельно готовить будем.

– Кто ж вам запрещает?

Бабуля Мартуля и мать продолжали варить борщ в большой кастрюле, а потом переливали в две разные, чтобы мой отец Леонид жил с уверенностью, что ест собственный борщ, ничего общего не имеющий с борщом деда Николая.

Однажды ранней весной я попросила отца купить мне леденец. От получки у него осталось четыре рубля, и он планировал их прокутить в тот же вечер. Моя просьба его испугала. Он пробормотал что-то невнятное и засобирался. Быстро натянул куртку. Убежал.

Мы не видели его два дня. Когда он пришел, мать с бабулей тотчас накинулись на него с упреками. Отец беспомощно ухмылялся. А потом подошел ко мне и потрепал по голове. Но я отвернулась:

– Ты не купил леденец!

Не купил белочку на палочке. Темную, из пережаренного сахара. Горьковатую сласть. Почему?

Отец вдруг побежал в коридор. «Ты куда это? – крикнула ему мать. – Только попробуй смыться!». Но он не послушался. Накинул куртку – и был таков.

Вернулся отец через час. Без куртки, но с фингалом и ссадиной на скуле. Не обращая внимания на жену и тещу, с виноватой улыбкой подошел ко мне и вывернул карманы брюк. Оттуда посыпались монетки и леденцы – петушки, зайчики и белочки на палочках.

Мама и бабуля Мартуля укоризненно смотрели на все это. А я отвернулась и не взяла ни одного. И зачем я просила? Эти леденцы, жалкой горкой лежащие передо мной, стали мне неприятны, будто были закапаны кровью из ссадины на скуле отца. Отец стоял, пьяно улыбался и шмыгал носом. Деньги и леденцы – зло, почувствовала я тогда.

Весной Путейская улица превратилась в стремнину. Затопило дорогу. Под нашими окнами уазик застрял в каше из снега и грязи. Машину вытаскивали всем двором. На улице Второго Интернационала с крыши упала метровая сосулька и едва не убила женщину. Ребятня пускала щепки по весенним ручьям. А в библиотеку на Республиканской завезли полное собрание Большой советской энциклопедии.

В субботу отец выпил бутылку пива и сел смотреть телевизор. А дед Николай вдруг сказал ему: «Ну-ка, пойдем». Они закрылись в Маленькой комнате и пробыли там долго. Потом дед вышел, собрался и отправился гулять по пустырю.

Отец сидел на тахте и плакал. Я села на пол, чтобы понаблюдать за ним. Кот Тасик тоже сел понаблюдать.

Пришла мать и произнесла:

– Ну, чего сопли распустил? Правильно он тебе все сказал.

– Сам тоже пьяный бывает, а мне нотации читает. Я его, эт самое, с лестницы спущу! Вы его приструните. Я выпил-то только бутылку. Все пиво пьют.

– А ты больше всех, – усмехнулась мать.

Отец промолчал.

– Ну, чего молчишь? Кишка у тебя тонка, Ленька.

Я поняла по тону матери, что у здорового человека кишка должна быть толстой. Так вот почему отец плачет: у него болит его тонкая кишка.

– Анекдот рассказать про тещу? – отец решил умаслить мою непреклонную мать.

– Иди ты, олух царя небесного!

– Да почему же я для тебя самый злейший враг?

Мать не ответила. А отец посмотрел на меня и произнес:

– Январской ночью Света маленькая спит, и снится Светочке огромный сталактит…

– У самого у тебя сталактиты вместо мозгов, – раздраженно сказала мать и ушла из комнаты.

– Эт самое, на Камчатку уеду, – поделился со мной отец.

На Камчатке не было людей – только снежные горы и бурные реки. И отцу там было бы хорошо, как птице в небе.

– Дед плохой, – шепотом добавил он. – Ты его не люби, он на папку ругается.

Я не поняла, почему дед плохой и недоверчиво улыбнулась. Кот Тасик махнул хвостом и ушел на кухню – добывать колбасу. А отец сказал: «Ох, беда, беда…» – и начал обдумывать план побега на Камчатку.

Дед почти всегда приходил поздним вечером. Для меня он был ночной житель. Я подозревала, что он знает много тайн – например, что в сумерках шкаф становится дверью в другое измерение. Но говорить с дедом об этом мне не приходило в голову. А зачем? Ведь я и сама знала тайну шкафа и даже тайну «тридцатьчетверки». Мы вообще редко говорили с дедом. В основном молчали, глядя на потолок.

Но становился ли дед от этого всего плохим?

Ночью, когда дед сел на перину, я перебралась к нему на колени и сказала:

– Ты плохой. Но я тебя все равно люблю. И я знаю, что твоя тахта по ночам превращается в «тридцатьчетверку».

Дед погладил меня по волосам и пошел спать на тахту за шкафом. А я не спала долго – я следила за Жуком с надкрыльями цвета речного ила: он полз по оконному стеклу и ждал, когда же я осмелюсь подойти и подержать его на ладони. И я осмелилась. Жук расправил крылья, спланировал ко мне на макушку и запутался в моих волосах. Я сняла его со своей головы, сжала в ладони – и тут произошло чудо. Мы оказались среди белых камней, на берегу быстрой реки. Никогда еще вокруг меня не было так тихо. Почти бесшумно неслась среди валунов прозрачная вода, на берегу шуршала надкрыльями цвета речного ила колония Жуков, на глинистой почве, красной, как марсианская пыль, остались мои следы – а над всем этим вставало огромное оранжевое солнце. Так я впервые оказалась в моем измерении, где не было и не могло быть громких звуков.