Читать книгу Агнцы Божьи - Александр Чиненков, Александр Владимирович Чиненков - Страница 8

Проснувшись, как обычно, рано утром, старец Андрон не спеша оделся, сходил к умывальнику, привёл себя в порядок и вошёл в горницу. Не увидев Агафью, он удивился и позвал прислужницу:

– Нюрка, подь сюды.

Девушка тут же вбежала к нему и в нерешительности остановилась.

– Что, самовар велите нести, батюшка? – спросила она.

– Неси, – кивнул Андрон. – И богородицу кликни, где она ходит?

Девушка замялась.

– Дык она на базар в Самару ещё спозаранку уехала, – сказала она. – Корзиночку взяла, за ворота вышла, и… Я больше её не видела.

– А почто говоришь, что уехала? – грозно сдвинул к переносице брови Андрон. – Меня не упредила, и… – Он выглянул в окно. – Вон и Савва во дворе копошится. Так кто же повёз в Самару на базар богородицу?

– Дык откель же мне знать, батюшка? – испуганно сжалась девушка. – Вышла за ворота, и всё, в обрат не ворачивалась.

Позавтракав, Андрон вышел на улицу, спустился с крыльца, уселся на скамейку и подозвал к себе Савву.

Тот подошёл, остановился перед ним и опустил голову.

– Бери пенёк, тащи его сюда и супротив присаживайся, – распорядился Андрон и пронаблюдал, как Ржанухин исполнит его волю.

Принеся пенёк, Савва присел на него и, снова опустив голову, устремил взгляд в землю.

– В тягость мне становится на тебя эдакого глядеть, Савва, – хмуря лоб, сказал Андрон. – Ходишь, будто веслом битый или в воду опущенный.

– Радоваться нечему, батюшка, вот потому и стал я эдаким, – не поднимая головы, буркнул Савва.

– А что так? – полюбопытствовал Андрон. – Что причиндалы в штанах собака тебе отжевала, о том тоскуешь? Так ты всё одно до баб охочим не был.

– Не был и не буду теперь, – вздохнул горестно Савва. – Были у меня причиндалы, и я другим себя чувствовал, а сейчас… Сейчас я скопцом стал, и жизнь моя подлючья пустой оказалась.

– Ладно, не переживай ты эдак, не убивайся, Савва, – вздохнул сочувственно Андрон. – Видать, эдак небесам угодно было.

– Небесам угодно, а мне нет, – огрызнулся Савва. – Не хочу эдаким жить, смысла в том не вижу.

Нижняя губа у него дрогнула и отвисла. Слова старца задели его. Раньше как-то кормчий не беседовал с ним так, с глазу на глаз, а сейчас… Савва поднял голову и посмотрел на Андрона.

– Что-то к нам на радения мало народу ходить стало, – вздохнул старец. – Ты не знаешь, почему так?

Ржанухин тяжело вздохнул.

– Дык сами видите, что в городе творится, – сказал он. – Слышал я, что и в церковь мало ходить стали люди. Сейчас всё больше на митинги шастают да на собрания политические. А там…

– Что «там»? – заинтересовался Андрон. – Ты тоже туда хаживал?

– Да так, был пару раз, – смутился Савва. – Думал, там что-то эдакое, полезное говорят, а там…

Старец промолчал и, глядя на Ржанухина, сузил глаза.

– Так что говорят «там» такого, чего мы не касаемся на радениях? – спросил он.

– Там всё о какой-то мировой революции судачат, – вздохнул Савва. – О прекращении войны и… Всякое ещё болтают, чего я не понимаю совсем.

– А людей? Как много людей приходит на сборища эти? – заинтересовался Андрон.

– По-всякому бывает, – ответил с задумчивым видом Савва. – Бывает, столько соберутся, что яблоку упасть негде.

– И бабы бывают или только мужики одни?

– И бабы, и мужики, – пожимая плечами, ответил Савва. – Но мужиков завсегда гораздо больше, чем баб.

– Хорошо, – вздохнул Андрон и, меняя тему, спросил: – А матушку Агафью ты случаем не видел? Встал вот нынче, а её нет в горнице. Ушла и ничего не сказала, видимо, меня будить не хотела.

– В Самару она поехала, – ответил Савва, снова опуская голову.

– А чего же ты её не повёз? – нахмурился Андрон.

– Я хотел было, да матушка не велела, – поднял голову Савва.

– Что, прошла мимо, и всё?

– Только сказала, что в Самару на базар поехала, – вздохнув, уточнил Савва.

– Ладно, ступай работай… Мы с тобой покалякаем ещё, – выпытав, что было возможно, отпустил Ржанухина Андрон. – Сдаётся мне, что и у меня вдруг появилось много дел, над которыми надо хорошенечко покумекать.

С пасмурным лицом он вернулся в дом, прошёл в горницу, уселся за стол, сдавил виски ладонями и глубоко задумался.

* * *

За неделю в мастерской в качестве ученицы Евдокия научилась многому. Она уже не только наблюдала, как работают швеи, но и сама вполне сносно могла шить солдатские галифе и гимнастёрки. Расторопная, сообразительная девушка стремилась работать быстро, чётко и без брака.

Евдокия вспомнила первый рабочий день в мастерской, когда Куёлда самолично привела её в цех. Куёлдой[1] величали Василису Павловну работники мастерских. И действительно, необычной была купчиха Горынина: крупного телосложения, грузная, волос на голове, брови, даже ресницы русые. А глаза Василисы Павловны были горячие, выразительные, непонятного мутного цвета.

«Куёлда, Вологайка, Гульня, Шлёнда, Визгопряха!» – боязливо озираясь, шёпотом говорили о ней все.

– Расшибётся в доску, но добьётся, что в башку ей стукнет, – говорили о жене хозяина мастерских одни.

– Уж на мужиков больно падка и охоча, особливо на молодых и красивых, – вторили другие.

– Видалая и бывалая, – говорили третьи. – Ух, уж какая бывалая, сказать не пересказать.

Увидев вставших из-за столиков женщин, Евдокия растерялась. Доверчиво глядя на них, она поклонилась.

– Ну вот, привела я вам товарку! – громогласно объявила Куёлда. – Она девка скромная, беззащитная. Не вздумайте обижать!..

Работницы мастерской сидели за длинными столами. Перед каждой стояла швейная машинка, вокруг которой возвышались стопки пошитой продукции.

Куёлда указала Евдокии на свободное место.

– Вот сюда садись, – сказала она. – Здесь будешь работать. Учить тебя ремеслу будет Верка Заторникова.

Девушка с крупными, почти с мужскими чертами лица нахмурилась, повела плечами и закусила нижнюю губу.

Василиса Павловна заметила недовольство Заторниковой и, сжав кулаки, сказала:

– Ты что, перечить мне удумала, лярва? Коленкой под зад и за ворота захотела?

Почувствовав на себе враждебные взгляды, раскрасневшаяся до корней волос Евдокия тихонько присела за рабочее место и опустила голову.

– Верка, покажи новенькой, что делать надо! – приказала наставнице Куёлда. – А теперь все рты позакрывали – и за работу, бездельницы! Кто девку забижать осмелится, тому не поздоровится, так и знайте!

Евдокия сжалась, а купчиха окинула всех злым, полным угрозы взглядом и вышла из цеха. Когда она скрылась за дверью, девушка встала, посмотрела на женщин и мягким, мелодичным голосом представилась:

– Меня Евдокией звать, бабоньки. Не серчайте на меня, пожалуйста. Я ничем не хотела обидеть вас.

Сказав, она дружески всем улыбнулась и снова присела за стол.

– Будь добра, Вера, научи меня обращаться с машинкой, – обратилась она к косо глядевшей на неё товарке. – Я умею вязать, штопать, вышивать, даже шить иголкой, а вот работать на машинке не умею. Учить меня было некому…

…Перед началом работы Евдокия поднялась по лестнице на второй этаж и остановилась перед приоткрытой дверью цеха.

– Новенькая работает очень хорошо, Василиса Павловна, – услышала она голос Верки Заторниковой. – Старается, всё на лету схватывает. Только неделю отработала, а уже не хуже других шьёт. Одним словом, ещё чуток, и она вровень со всеми работать будет.

Куёлда, казалось, пропустила похвалу Верки мимо ушей. Она лишь нахмурилась, но не сказала ничего, ни плохого, ни хорошего.

Услышав шаги на лестнице, Евдокия поспешила войти в цех, где, едва не столкнувшись с купчихой, остановилась.

– А-а-а, вот и ты, – ухмыльнулась Куёлда и подтолкнула её плечом к двери: – Айда за мной, Евдоха, ты здесь больше не работаешь.

– Как? – опешила Евдокия. – Вы меня увольняете, Василиса Павловна?

– Отсюда да, – ответила Куёлда. – Я вчерась горничную взашей выперла, а тебя беру на её место. Платить буду пятьдесят целковых в месяц, не возражаешь?

Услышав её слова, женщины в цехе вскочили со своих мест, но купчиха грозно прикрикнула на них, и они сели.

– Всё, идём, – подтолкнула она в спину остолбеневшую Евдокию. – Да не стой столбом, овца бестолковая, радуйся свалившейся на башку твою манне небесной!

* * *

Собравшиеся на радения скопцы в белых рубахах с полными торжества лицами, сидели на скамейках вдоль стен в синодальной горнице и слушали проповедь кормчего Прокопия Силыча.

– …они поют как бы новую песнь пред престолом и пред четырьмя животными и страусами; и никто не мог научиться сей песне, кроме сих ста сорока четырёх тысяч, искуплённых от земли. Это те, которые не осквернялись с жёнами, ибо они девственники; это те, которые из людей, как первенцы Богу и агнцу.

Читая проповедь, старец украдкой пытался разглядеть лица сидящих перед ним адептов и понять, насколько глубоко проникают его слова в их одурманенные головы и насколько убедительно звучат его завуалированные оправдания, которые он старательно доводил до них.

Прошлой ночью случилась неожиданная беда на корабле агнцев Божьих. Вновь принятый адепт скончался после оскопления. Познания Прокопия Силыча в области медицины сводились лишь к кастрации мужчин и женщин. Его не беспокоило, сможет ли человек перенести такую тяжёлую операцию, как ампутация половых органов, или нет. И подготовку к оскоплению он тоже не считал действием обязательным. Прокопий Силыч всегда был уверен в себе. Смертельные случаи случались, но они были редки и быстро искоренялись из памяти. Но сегодня…

– Бог сотворил Адама и Еву людьми бесплотными, то есть не имевшими половых органов. Как скоро они нарушили заповедь Божью и, прельщённые дьяволом, съели запрещённые яблоки, подобия запрещённых плодов выросли на их теле: у мужчин семенные ядра, у женщин груди…

Собрав сегодня адептов, Прокопий Силыч действовал отнюдь не в благородном душевном порыве. Он очень хорошо знал, что делает. Нельзя, чтобы адепты обвинили его в смерти новика, это ведь могло несмываемым пятном лечь на репутацию всемогущего кормчего. И всегда, когда над его репутацией нависала угроза недоверия, Прокопий Силыч спешно собирал своих адептов, бессмысленными проповедями пудрил им мозги, а затем проводил большое радение. Именно так он собирался поступить и сегодня.

– Всех Господь обрезание терпит и человеческие прегрешения, яко благ, обрезует: даёт спасение днесь миру, радуется же в высших и Создателев иерарх и светоносный таинник Христов Василий.

Продолжая своё представление, Прокопий Силыч неожиданно для всех упал на колени, закрыл лицо ладонями и громко зарыдал.

– Голуби мои белокрылые, простите меня! – закричал он, сотрясаясь от рыданий. – Это ведь я… Только один я виноват в кончине этого несчастного!

Скопцы вскочили со скамеек и ринулись к кающемуся кормчему, чтобы утешить его и облегчить ярко выраженные страдания. Но Прокопий Силыч жестом руки остановил их:

– Цельный месяц ходил он к нам, жену схоронивши. Страдая, просил меня убелить его, а я… Я считал, что изначально он должон супругу свою схоронить, сорок дней и другие поминки отвести по ней, а заодно и поразмыслить над тем, действительно ли готов он на корабль наш взойти белым голубем. А он… – Прокопий Силыч снова закрыл лицо ладонями и замотал головой, как конь в стойле. – А он сам себя оскопил, отсеча топором близнят удесных и ключа бездны в придачу…

Он снова зарыдал, и его стенания показались скопцам настолько искренними и безутешными, что все они зарыдали вслед за ним.

– Ну, чего же теперь получилось?! – спрашивал Прокопий Силыч, встав с колен и размазывая ладонями по щекам слёзы. Он окидывал исподтишка пытливым взглядом рыдающих адептов, пытаясь определить, насколько трагично воспринято ими разыгрываемое им представление: – Вознёсся в небеса наш голубь, оскопив себя! Он теперь там, в царстве небесном, ходит в райских пущах, и… Неслучайная кончина его, неслучайная! Он стремился уйти в небеса оскопленным агнцем Божьим, и таковым он туда отправился!..

Поняв, что его выкрутасы достигли цели, Прокопий Силыч с облегчением вздохнул и позволил подоспевшему Макару Куприянову усадить себя на табуретку у входа.

– А теперь радения, – слабым голосом распорядился он. – Пущай голубь наш, на небеса вознесшийся, почувствует там, что мы все на корабле нашем радуемся за него и скорбим, как по безвременно ушедшему. И пусть он знает, что мы всегда будем помнить о нём и ублажать его дух, который всегда будет являться к нам с небес и незримо радеть вместе с нами.

Услышав распоряжение старца, скопцы оживились. Они быстро освободили середину горницы от скамеек, расставив их вдоль стен, расселись на них, и…

Радеть начали с православных песнопений, которые постепенно сменились скопческими стихами. Пение скопцов было слаженным, стройным и вместе с тем простым и трогательным. Вскоре поющие заметно оживились и перешли на распевцы. В это время несколько человек вышли на середину горницы и под такт скороговорчатых распевцев начали кружиться всё быстрее и быстрее, так, что рубахи их надулись и шумели, как паруса.

Прокопий Силыч приподнял голову и поманил стоявшего рядом Макара пальцем.

– Я слушаю, кормчий? – прошептал тот, склонившись.

– Ты только погляди, – сказал старец. – Всегда наглядеться не могу, как голуби мои радеют.

– Сейчас стенкой встанут, и я пойду, – вздохнул Макар. – У меня уже ноги сами собой пляшут. Я…

– Давай на крыльцо выйдем, Макарка, – остановил его порыв Прокопий Силыч. – Радения ещё долго длиться будут, и мы поспеем присоединиться к голубям нашим.

Они вышли на крыльцо. Ярко светила луна, и сотни звёзд устилали небо.

– Благодать-то какая! – прошептал восторженно Прокопий Силыч. – Не ночь, а лепота! Почему люди привыкли считать, что именно ночь потворствует разгулу нечистой силы?

– Не знаю, что сказать вам на это, Прокопий Силыч, – вздохнул Макар. – Я человек маленький и умом супротив вас убогий. Мне благостно жить так, как вы нам указываете, кормчий!

– Ты давай завершай все свои дела в деревне, – сказал старец, подняв вверх лицо и глядя в небеса. – Скот под нож пускай, мясо распродавай и избу на продажу выставляй. Ты мне сейчас здесь, на корабле, нужнее, Макарка.

– Как это? – опешил Макар. – Вы предлагаете…

– Ты слышал, что я сказал, и не надо переспрашивать, – прервал его на полуслове Прокопий Силыч. – Без дела не останешься, не пужайся. Мне сейчас очень верный человек нужон, да такой, на какового я бы смог всецело положиться.

– Ну-у-у… на меня вы всегда можете положиться, – взволнованно заговорил Макар. – Вы же меня не один год знаете, Прокопий Силыч.

– Положиться могу, но-о-о… Не взыщи, голубь ты мой, но не всегда, – ответил двусмысленно старец. – Я вот просил тебя Звонарёва ко мне привести, но до сего дня я его не вижу. А именно сегодня этот человек в самый раз пришёлся бы. У меня есть виды на него и его уродство далеко идущие.

– Да искал я его так, что с ног сбился, Прокопий Силыч? – поспешил оправдаться Макар. – А он будто в воду канул. Ни у хлыстов в Зубчаниновке не объявлялся, ни дома его нет.

– А где он? – вздохнул старец. – На небеса вознёсся или в ад канул, не оставив о себе на земле никаких вестей?

– Нашёл я его, в больнице он помирает, – хмыкнул Макар. – Вот сегодня как раз, после радений, я и собирался поставить вас в известность, где он.

– А почему сразу не рассказал о нём, когда на радения прибыл? – с укором поинтересовался старец. – Я же тебе говорил, что очень мне нужон этот калека.

– Но-о-о… – Макар, не зная, что ответить, замялся, пожал плечами и развёл руками.

– А в какой больнице Силантий обосновался, ты выяснил? – спросил заинтересованно старец, после короткого молчания.

– Да, выяснил, – ответил Макар.

– Тогда поезжай за ним прямо сейчас, – не терпящим возражения тоном высказал свою волю старец. – Возьми с собой ещё троих голубей на выбор – и в путь. Изгаляйтесь как хотите, но без Силантия в обрат не возвращайтесь.

– Тогда что же, нам остаётся только его выкрасть? – напрягся Макар. – Иначе его с нами из больницы никто не отпустит.

– Что ж, выкрасть – значит выкрасть, – усмехнулся Прокопий Силыч. – Я благословляю вас на это богоугодное дело. А теперь айда в горницу, Макар, и выбирай, на кого глаз ляжет. А я… Голуби должны видеть меня в горнице, с собой рядом. Тогда и прыти в них прибавится, и благодать сойдёт на них, как завсегда такое случается.