Читать книгу Сестры - Александр Дюдин - Страница 13

Еще рассвет не снял черный занавес с окон, а девчонки спрятали по куску хлеба за пазуху, чтобы не застыл, и пошли.

Развесил седые космы мороз по деревьям на безлюдных улицах. Спали черные, замерзшие громады пятиэтажек, отчего становилось еще холоднее.

– Градусов под сорок, не меньше, – кутая нос в шаль, зябко стукая зубами, еле выговорила Мария.

– Если бы не ветер, было бы терпимо, пойдем быстрее, – отвечала Ира. Вышли из города, пошли лесом – стало теплее. Здесь тихо, да нагрелись от быстрой ходьбы. Совсем рассвело, когда показалось поле. Снега мало, потрескалась стылая земля. Скользкая, в смерзшихся кочках дорога. Серой мохнатой массой вдали шевелился лес. В поле пусто, ни души, тоскливо, холодно. Небритой щетиной торчит стерня сквозь тонкий снег. Высокими, сломанными кустиками сиротливо дрожит у дороги серебристая полынь. Шагают широко столбы, гудят от мороза провода. Упал длинными кусками куржак, потревоженный взъерошенной вороной. «Кар-р!» – простуженно захрипела она и полетела в сторону леса.

Продувает плохонькую одежду. Головы закутаны платками, остались одни глаза с капельками льда на ресницах, который время от времени тает, склеивает веки, вода заливает глаза, плохо видно. Они останавливаются, вытаскивают замерзшие руки из старых варежек, снимают ледяные бусинки разбухшими от холода, красными пальцами, скорее прячут руки в рукава, поджимая пальцы. По щекам бегут холодные ручейки и тут же стынут, обжигая кожу. Шали сначала намокли от дыхания, липли к ноздрям, мешали дышать. Девчата их немного оттопырили – те тотчас застыли, и ледяным забралом торчали перед ртом. Нос иногда касался этой твердой, ледяной корки.

Жмутся девчонки друг к другу. Всё чаще скользят замерзшие, усталые ноги, не слушаются. Держатся за руки, чтобы не упасть. А дороге, кажется, нет конца.

– Говорила, не ходи, – корила Мария подругу, – еще обморозишься, простудишься, заболеешь.

– Как я тебя одну отпущу? Вдвоем всё веселее. Не обморозимся!

Рассчитывали – «попутка» попадется, но машин нет на дороге, все на фронте. Село, в которое шли, считалось самым близким от города: километров тридцать – сорок, точно никто не считал.

К середине дня в мглистой морозной дымке повисла мутная льдинка солнца.

– Надо ж, полдня идем и ни души, вымерли все, что ли?

– Морозно, боятся далеко идти, сидят по домам. Это мы с тобой такие храбрые, что всё нипочем.

Девчата устали, но скрывали это.

– Есть хочется, давай поедим, – полезла за пазуху Ира.

Достали еще теплый хлеб, не успели пару раз прожевать, как хлеб застыл.

– А знаешь, он даже еще вкуснее, когда подмерз.

– Пить хочется, – Мария отошла от дороги. Снег смерзся. Она отломала кусочек ледяной корки и, похрустывая, стала есть с хлебом, небольшими кусочками. Ее примеру последовала Ира.

– Ты помаленьку откусывай, а то горло застудишь.

– Что ты всё обо мне печешься, не маленькая, – обиделась Ира.

– Не обижайся, правда, боюсь, как бы ты из-за меня не заболела.

– А ты поменьше бойся.

Хлеб съели, а есть еще больше захотелось. Мария отломила еще немного снежной корки, шла, клала в рот маленькими кусочками, утоляя жажду. Вскоре язык онемел.

Спускались сумерки. Зимний день короткий. Перед ними вдали, словно мираж, колыхался в тумане темный лес. Усталые девчата молчали. К каждой подкрался страх. «А что, если ночь застанет? А если волки?»

– Нет больше сил идти, – остановилась Ира. – Давай посидим немного, передохнем.

– Где же ты тут посидишь?

– А вот тут, – Ира отошла от дороги и устало села прямо на снег. Как хотелось Марии не только сесть, а вот лечь в этот сугроб и раскинуть гудевшие руки и ноги.

«Вот так и замерзают: устанут, сядут отдохнуть и не заметят, как уснут. Нет, нельзя, идти надо». Утопая в снегу по колено, Мария подошла к подруге и протянула руку:

– Вставай, так замерзнуть можно, – Ира сидела с закрытыми глазами, сжавшись в комочек, засунув руки подмышки. – Я кому сказала, вставай! – повысила голос Мария. Ира не шелохнулась – уже спала. Мария подняла ей голову и, сжав зубы, изо всей силы ударила ее по лицу один раз, другой. Ирка испуганно открыла глаза, вскочила.

– Ты что, одурела? – возмутилась она.

– А чего ты спишь? – взяла ее за плечи. Толкнула к дороге. – Иди!

– Ты чего толкаешься?

– А чего мне смотреть на тебя, как ты замерзать будешь? Может быть, рядом присесть и вместе замерзнуть? Навязалась на мою шею! – На глазах Ирки выступили слезы обиды. – Спасибо, оценила.

Откуда силы взялись, зло шагали рядом. Торопились, а шли всё медленнее и медленнее, еле волоча усталые ноги. Уже слепая ночь закутала землю и приумолкнувших девчат, когда за поворотом дороги засветились огоньки домиков. Как они обрадовались! Какими уютными и желанными казались эти темные избушки с желтоватыми маленькими оконцами. Девочки закричали, замахали руками, побежали, но вскоре задохнулись: тяжело дышать морозным воздухом – обжигает горло, легкие. Перешли на шаг. Старались идти быстрее, а казалось, стоят на месте. Огоньки всё отодвигаются и отодвигаются, словно смеются над ними.

– Смотри, овчарка! – остановилась Ира. – Впереди, пересекая дорогу, в темноте быстро скользили легкие тени одинаково больших собак, идущих гуськом к лесу.

«Волки! – испугалась Мария и застыла на месте. – Где им, овчаркам, здесь взяться? Целая стая!»

– А, может быть, это волки? – повернулась к ней Ира.

– Что ты, собаки деревенские, трусиха! – успокоила ее Мария, а у самой не то от страха, не то от холода затряслась челюсть, и она никак не могла сдержать дрожь. Стая скрылась в темноте. Но сил идти быстрее уже не было. Еле доплелись до крайней хаты.

Постучали в заледенелое окно. Залаяла собака, ее лай подхватили другие, целый хор повис над деревней. Вот заливается звонко, как колокольчик, какая-то маленькая звонкоголосая собачонка, ей солидно вторит басом, бухает большой пес. Звякнула щеколда, завизжала калитка. На голове старухи накинута старая шубенка.

– Вам кого, девчата?

– Пустите переночевать. Из города мы, вещи пришли менять.

– Заходите, – она пропустила их перед собой.

В маленькой избе жарко натоплено. На столе слабо светила керосиновая лампа с закопченным стеклом. Фитиль, из экономии, прикручен. Одну четверть избы занимала русская печь, на ней торчали косматые головенки ребят: мал малого меньше. С полатей с любопытством свесили головы еще четыре девчонки постарше. Когда женщина сняла шубейку, поправила белый в мелкий синий горошек платок, оказалось, что она не так уж и стара, лет сорока восьми. Худая, высокая, жилистая, словно деревянная. Двигалась на длинных ногах, как на шарнирах. Молча открыла подпол, достала оттуда неполную крынку молока. Вынула из чугуна оставшуюся от ужина картошку в «мундирах». Подвинула к ним соль.

– Ешьте, чем богаты, тем и рады, – сказала приветливо. – Хлеба нет, не обессудьте.

Утром Мария на свои пожитки наменяла четыре ведра картошки.

– Как донесем, чтоб не замерзла в такой мороз? Целый день идти.

– Что же вы ничего с собой не взяли? Эх вы, дети, бестолковые дети. И мне дать вам нечего! – сокрушалась хозяйка.

– Давай, Марийка, пополам поделим и насыплем за пазуху!

Завязали туго рубашонки у пояса, насыпали картошку через ворот, прямо к голому телу.

– Ничего, в бане отмоемся, – утешала Ирка, лязгая зубами от холодной картошки. Еле натянули платьишки. Стояли посреди хаты круглые, бугристые, смеялись, глядя друг на друга. Застегнуть пальто помогла хозяйка.

Обратно повезло: только отошли от деревни, их догнал старик, ехавший в санях на пегой старой кобыле с отвисшей губой в куржаке. Остановился.

– Вам, девки, куда?

– В город, дедушка, – обрадовались девчата.

Посмотрел: одежонка плохонькая. Снял тулуп, бросил в сани, посадил их в него, закрыл с головой. Сам остался в одном рваном полушубке. Не сходятся полы тулупа у девчонок, сидят торчком, согнуться мешает картошка. Держатся друг за друга, хохочут. Всё равно теплее. Прикрывает тулуп от холодного потока воздуха, бьющего в спину. Разговорились, старик оказался председателем колхоза. Тоже едет в город.

Дома Мария разделила картошку по три штуки на день, верхушки срезала для посадки весной. Первые дни очень хотелось есть, потом голод притупился, только голова кружилась, да ноги, как ватные, уставали моментально. Противная слабость разлилась по всему телу. Пройдет десять-пятнадцать шагов и задохнется, зеленые круги плывут перед глазами.

Через месяц упала в школе в первый голодный обморок. На уроке математики ее вызвали к доске, она быстро встала и… очнулась на диване в учительской от резкого жгучего запаха нашатырного спирта. Над ней склонились: учительница русского языка, Анна Ивановна, старенькая, худенькая с седыми кудряшками над маленьким добрым лицом, и учительница химии, Лидия Федоровна, смуглая, черноволосая и черноглазая, вечно ходившая в синяках от побоев мужа-пьяницы. Анна Ивановна махала над ней платочком, а Лидия Федоровна натирала спиртом виски. Мария слышала, как, всхлипывая и сморкаясь, рассказывала Ирка:

– У нее сейчас ни копейки нет. Даже хлеб по карточкам второй день не выкупает – не на что! – Подавленные сидели учителя за столами, опустив глаза. Заложив за спину руки, шагал из угла в угол директор школы, Зима Павел Васильевич, высокий, могучий, громада, с большой косматой головой.

– Как-то надо помочь девчонке доучиться, – сказал он густым баритоном. – Умница, способная, такую жаль терять. Где у тебя работал отец? – навис он серой скалой над Марией.

– На хромзаводе, старшим механиком.

Зима отошел к вешалке, снял шапку, пальто. – Я пошел на завод.

Щелкнула замком сумочки Анна Ивановна и положила на стол десять рублей. Все повставали со своих мест. Из портфелей, сумочек, кошельков доставали деньги и клали рядом с десяткой. Зазвенел звонок. С журналами, картами, указками повеселевшие учителя сгрудились у двери, пошли на урок. Они отдавали последнее. Мала была зарплата учителя до войны, и нужно было быть большим энтузиастом, чтобы посвящать всего себя детям, не за вознаграждение, а ради любви к ним. Им стало легко на душе от доброго дела, которое они сделали, помогая оставшейся без родителей во время войны девчонке, не чужой, а своей школьнице. Они чувствовали какие-то родственные связи, объединяющие их с ней. Сами полуголодные, они легко будут отдавать в каждую получку по десятке, помогая Марии окончить школу.

Лидия Федоровна сгребла деньги, достала из портфеля хлеб с яйцом. Одной рукой обхватила Марию за шею сзади, помогла ей сесть и положила всё на колени.

– Побудь с ней, – обратилась она к Ире. – Поешь, Машенька, – и, подхватив какие-то колбы, облегченно заторопилась к двери.