Читать книгу Российское искусство новейшего времени - Александр Никитич Севастьянов - Страница 11

Александр Блок

О социодинамике культуры. Важность перемены

социального контингента – заказчика и потребителя искусства.

«Восстание масс» как определяющий фактор кризиса искусства.

Начать необходимо с социодинамики культуры.

Почему именно с нее?

В искусствоведении распространена одна серьезная ошибка: историю литературы и искусства принято рассматривать, исходя из идей и деяний писателей и художников, как будто эта история развивалась независимо от окружающей их жизни.

Для того, чтобы понять, что происходит с искусством и что еще может с ним произойти, надо усвоить одну простую истину: история искусства не может быть понята вне истории воспринимающей аудитории. Ибо пути искусства определяются едва ли не в равной мере художником, писателем – и зрителем, читателем. Очень важно с самого начала понимать, что искусство – это не только подвиг гениев-одиночек, как принято считать в сообществе западных искусствоведов, вырощенных в убеждении, будто свобода личности и ее выражение – главный идеал культуры. Но это еще и массовый, статистический процесс, в котором участвуют две стороны: художники и публика, выступающая в роли заказчика и потребителя. А это обязывает нас смотреть на искусство глазами не только эстета, но и социолога, применять социологический подход и говорить о социодинамике культуры и искусства.

В силу сказанного необходим предваряющий очерк этой аудитории (социального контекста) хотя бы на том отрезке времени, который нас в данный момент интересует.

Как связана история искусства с историей аудитории? Эту связь разъяснил современный филолог Филипп Боклерк, автор дискурса «Вкус как точная наука», чье эссе, посвященное Ордену куртуазных маньеристов17, уместно здесь процитировать.

«Массовый вкус как соавтор истории искусства.

…Феномен вкуса (не гастрономического) и впрямь относится к числу самых сложных и необъяснимых предметов эстетики. Загадка вкуса обусловлена, с одной стороны, необходимостью признать типологическое родство далеко разнесенных во времени художественных явлений, а с другой стороны – сложными отношениями между вкусом личности и вкусом масс.

«Мне нравится. Мне не нравится», – вот два главных критерия личного вкуса. Обыденное сознание полагает эти критерии необъяснимыми и изначально присущими личности, имманентными. Ее как бы атомами, неразложимыми составляющими. На самом деле это не так. Нравится нам что-то или не нравится – это происходит в строгом соответствии с законами развития вкуса.

Какими?

Разговор необходимо начать со вкуса массового, который есть не что иное, как равнодействующая бессчетного количества личностных вкусов, существующих одновременно. Значение массового вкуса в художественной жизни огромно. Именно массовый вкус формирует эстетические направления, определяет их временные границы, воздвигает и низвергает кумиров, отсеивает неудачников. Именно массовый вкус порождает такое важнейшее явление, как «непризнанный гений».

Примеров более чем достаточно. Возьмем наиярчайший – литературную судьбу Пушкина. Он был кумиром публики, пока писал стихи в духе классицизма – «Деревню», «Вольность». Он очень нравился современникам и своими произведениями в романтическом ключе – «Русланом и Людмилой», «Цыганами», «Кавказским пленником». Но… с реалистического «Онегина» начинается его расхождение с публикой, отчуждение, непонимание. А затем намечается и полный разрыв, усугубившийся к концу жизни.

«Литературная газета», которой он в свои последние годы отдавал так много сил, влачила жалкое существование – ее тираж был около 100 экземпляров. Немногим лучше обстояло дело с «Современником» (до 300 экземпляров, при том, что в те же годы «Библиотека для чтения» Сенковского выходила семитысячным тиражом). Бескомпромиссный зрелый пушкинский реализм не встречал понимания: вокруг махровым цветом распускался романтизм. Пушкин абсолютно уступал в популярности у современников: как поэт – Бенедиктову, как прозаик – Марлинскому, как драматург – Кукольнику, как исторический писатель – Загоскину и, стыдно сказать, Булгарину. Наиближайшие друзья поэта потеряли всякое представление о его духовном, творческом «я» (с сокрушенным сердцем признались в этом поздно оценившие его наследие Баратынский, Жуковский, Вяземский). Он к концу жизни, по сути, влачил литературное существование. Первое посмертное собрание сочинений Пушкина, подготовленное Жуковским на средства казны, распространялось по принудительной подписке через ведомство Бенкендорфа: иным образом сбыть «солнце русской поэзии» оказалось невозможно…

Однако в 1870-80-е гг., когда общественный вкус новых поколений, подготовленный сначала Белинским и плоскими сочинениями «натуральной школы», а затем Островским, Тургеневым, Львом Толстым, Гончаровым, дозрел до понимания эстетики реализма, запоздалое признание Пушкина идет крещендо, доходя и до полного ажиотажа (всенародные пушкинские торжества 1880 года, знаменитая речь Достоевского, «Пушкин – наше все» и т.п.). Парадоксально: хотя даты жизни не сдвинуть ни на год, но как не признать, что Пушкин более принадлежал второй, нежели первой половине XIX века!

Подобных примеров множество. Навскидку: художники Франсиско Гойя, Уильям Блейк, Оноре Домье; все эти замечательные гении умерли в забвении, двое из них в нищете, а последнего и вовсе хоронили за общественный счет. Однако сегодня их имена стоят в истории искусства на высоком пьедестале, а цены на их произведения весьма внушительны. Недостаток признания компенсирован с лихвой, но… лишь спустя многие годы после смерти.

Немало и примеров обратных, когда поколение детей смеется над авторами, вызывавшими искреннее поклонение отцов. Ярчайший типичный случай – «российских авторов отец», поэт, драматург, гениальнейший Александр Петрович Сумароков, необыкновенно популярный при жизни, служивший образцом для множества литераторов своего поколения, но прочно забытый уже в XIX веке, а тем более в наши дни.

«Развенчанный кумир» есть двойник-антипод «непризнанного гения», но и тот и другой являются таковыми не сами по себе – их создает лишь общественный вкус. А вместе с ними он создает и историю литературы и искусства, ибо это есть история признанной литературы и признанного искусства – история окаменелого вкуса эпох.

Сказанное утверждает роль и значение общественного вкуса, но не проясняет механизм его действия. Почему тысячи читателей, вчера обожавших одного автора и не замечавших другого, сегодня игнорируют первого и превозносят второго? Почему на смену одному направлению неудержимой поступью является другое? Ясно, что без фильтра массового вкуса эти перемены невозможны; но как действует самый фильтр?

«Фильтр» – дурное, механистическое слово, но зато точно определяющее функцию, выполняемую в художественной истории живыми людьми. Этих людей, чтобы фильтр действовал, должно быть очень много. И все они должны находиться на авансцене общественной жизни, иначе их мнение просто не будет учтено как ничего не стоящее. Ибо что бы ни думали и ни говорили о прекрасном и возвышенном люди, находящиеся в низших общественных стратах, это никак не отразилось на истории литературы и искусства вплоть до ХХ века. А ведь высокое искусство своими путями доходило и до них, но… с большим опозданием. Мало кто знает, но в те же годы, когда дворянское общество зачитывалось романтиком Марлинским, в лакейских и семинариях распевали песенки на слова Сумарокова и декламировали наизусть «Россияду» Хераскова (оба – классицисты, стилистические предшественники). А полустолетием ранее, когда дворянство упивалось теми самыми Сумароковым и Херасковым, дворня и бурса упражнялись в силлабических стихах и рассказывали истории и сказки петровской эпохи… Иными словами, низшие классы имеют обыкновение эстетически развиваться с задержкой, со «сдвигом по фазе», отставая от высших примерно на поколение, а то и на два. Однако эстетический вкус лакейской, понятное дело, не может направить ход истории литературы и искусства.

Итак, подчеркну еще раз: масса читателей и зрителей, играющая роль «фильтра», должна обладать не только численным весом, но и определенным общественным цензом. Иными словами, смена эстетических предпочтений есть не что другое, как результат вкусового развития класса, победившего в очередной социальной революции. Именно этот класс, развиваясь, торжествуя и, наконец, деградируя, навсегда закрепляет, в соответствии со своими меняющимися эстетическими требованиями, различные художественные явления в качестве господствующих. О том, по каким законам это происходит, мы поговорим в своем месте.

История литературы и искусства есть поэтому признанная (публичная) история вкуса победивших, господствующих классов. Именно их вкус выступает не только как заказчик, но и как соавтор этой истории, наряду с непосредственными творцами – поэтами, писателями, художниками, архитекторами, композиторами»18.

Принципиальная новизна социодинамики культуры ХХ века

Итак, важность изучения зрителя и читателя можно считать доказанной. Давайте в связи со сказанным поставим вопрос так: что же представляет собой история ХХ века с точки зрения развития, изменения воспринимающей искусство аудитории, с точки зрения истории массового вкуса? Что случилось с ними такого нового, революционного, что повлекло за собой столь радикальные, революционные изменения в искусстве? Что превратило именно это столетие – в полигон небывалых и даже шокирующих новаций, прекрасных и ужасных экспериментов, обеспечило им поддержку в массах? Мы не поймем ни причин, ни значения грандиозных перемен, принесенных в историю искусства этим веком, если не разберемся в том, что происходило с его массовым потребителем и заказчиком.

В течение многих веков искусство преимущественно замыкалось на очень узкий слой верхних классов общества – рабовладельцев, феодалов, религиозных иерархов, в совокупности обычно составляющих всего от 4 до 10 процентов населения. Замки и дворцы, храмы, аббатства и монастыри – вот где аккумулировались произведения литературы и искусства. Исключением были лишь архитектура и скульптура, предназначенные для публичного обозрения, да, начиная с XI века, университетские библиотеки, где хранились произведения мысли и книжного искусства. Но в XIX веке все стало стремительно меняться, приводя к поистине волшебным последствиям. Что же и как произошло?

Здесь необходимо обратиться к идеям испанского гения Хосе Ортеги-и-Гассета, философа, который еще в 1920-е гг. удивительно точно разгадал наперед весь ХХ век, постиг его специфику, написав основополагающую работу «Восстание масс»19. Без этой важнейшей книги нам не понять ни сам чрезвычайный ХХ век, ни его проекцию в будущее, поскольку никто более ясно, полно и точно не объяснил новую эру в ее главном, коренном, все определяющем проявлении.

Основные идеи, постулаты и дефиниции Ортеги таковы20.

Что такое «восстание масс». Не стоит понимать этот термин в духе вульгарного марксизма буквально как революционное движение «эксплуатируемых против эксплуататоров», как проявление «классовой борьбы». Проблема глубже и тоньше.

«Происходит явление, – утверждает Ортега, – которое, к счастью или к несчастью, определяет современную европейскую жизнь. Этот феномен – полный захват массами общественной власти».

Что же такое «восстание масс», как определил его философ? В чем это восстание проявляется?

Прежде всего: «масса» есть понятие хоть и социологическое, но не только социальное, его нельзя свести к представлению о «низших общественных классах». Ортега предупреждает по этому поводу: «Общество всегда было подвижным единством меньшинства и массы. Меньшинство – это совокупность лиц, выделенных особыми качествами; масса – не выделенных ничем. Речь, следовательно, идет не только и не столько о „рабочей массе“. Масса – это „средний человек“. Таким образом, чисто количественное определение – множество – переходит в качественное… Деление общества на массы и избранные меньшинства типологическое и не совпадает ни с делением на социальные классы, ни с их иерархией» (18—21).

Вся суть дела в том, что огромные людские контингенты, которые в прежние века были отлучены и от основных благ цивилизации, и от участия в процессах общественного развития и культурного мейнстрима, в XIX веке с огромной скоростью стали массово приобщаться к тому, другому и третьему. Крестьяне, рабочие, небогатые горожане, интеллигенция что попроще и даже люмпены – все, кого охватывает расхожее понятие «простые люди», или «средние люди», по Ортеге, не относящиеся к креативному и/или правящему меньшинству, – оказались, тем не менее, вовлечены в общественную жизнь в невиданных масштабах уже к концу XIX века. Причем как в качестве производителей, так и в качестве потребителей и заказчиков самых различных, в том числе духовных, продуктов.

Философ подчеркивает: «Роль массы изменилась. Все подтверждает, что она решила выйти на авансцену, занять места и получить удовольствия и блага, прежде адресованные немногим… Никто, надеюсь, не огорчится, что люди сегодня развлекаются с большим размахом и в большем числе, – пусть развлекаются, раз есть желание и средства. Беда в том, что эта решимость массы взять на себя функции меньшинства не ограничивается и не может ограничиться только сферой развлечений, но становится стержнем нашего времени» (21).

А в результате – «во-первых, сегодня массы достигли жизненного уровня, подобного тому, который прежде казался предназначенным лишь для немногих; во-вторых, массы вышли из повиновения, не подчиняются никакому меньшинству, не следуют за ним и не только не считаются с ним, но и вытесняют его и сами его замещают» (26).

Что такое «массы» и «человек массы», его свойства. Что же представляет собой масса, да еще восставшая? В каком-то смысле масса – это сумма личностей определенного сорта. Каков же этот «массовый человек» – или, лучше сказать, «человек массы»; из кого эти самые «массы» состоят? Ортега не скупится на характеристики данного психотипа, определяющего поведенческую сущность восставших масс:

– «В сущности, чтобы ощутить массу как психологическую реальность, не требуется людских скопищ. По одному-единственному человеку можно определить, масса это или нет. Масса – всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, „как и все“, и не только не удручен, но доволен собственной неотличимостью» (20);

– «Человек, хочет он того или нет, самой природой своей предназначен к поискам высшего начала. Кто находит его сам, тот избранный; кто не находит, тот получает его из чужих рук и становится массой» (104);

– «Массовый человек ощущает себя совершенным» (64);

– «Специфика нашего времени не в том, что посредственность полагает себя незаурядной, а в том, что она провозглашает и утверждает свое право на пошлость, или, другими словами, утверждает пошлость как право» (65—66);

– «Пора наметить первыми двумя штрихами психологический рисунок сегодняшнего массового человека: эти две черты – беспрепятственный рост жизненных запросов и, следовательно, безудержная экспансия собственной натуры и – второе – врожденная неблагодарность ко всему, что сумело облегчить ему жизнь. Обе черты рисуют весьма знакомый душевный склад – избалованного ребенка. И в общем можно уверенно прилагать их к массовой душе» (56);

– «Если прежде для рядового человека жить означало терпеть лишения, опасности, запреты и гнет, то сегодня он чувствует себя уверенно и независимо в распахнутом мире практически безграничных возможностей. На этом неизменном чувстве, как некогда на противоположном, основан его душевный склад… И если прежде он привычно твердил: «Жить – это чувствовать себя стесненным и потому считаться с тем, что стесняет», – то теперь он торжествует: «Жить – это не чувствовать никаких ограничений и потому смело полагаться на себя; все практически дозволено, ничто не грозит расплатой, и вообще никто никого не выше»…

Человек, о котором ведется речь, приучен не считаться ни с кем, помимо себя. Какой ни на есть, он доволен собой. И простодушно, без малейшего тщеславия, стремится утвердить и навязать себя – свои взгляды, вожделения, пристрастия, вкусы и все, что угодно. А почему бы и нет, если никто и ничто не вынуждает его увидеть собственную второсортность, узость и полную неспособность ни к созиданию, ни даже к сохранению уклада, давшего ему тот жизненный размах, который и позволил самообольщаться?» (58—60).

Итак, характер современного «массового человека» – это характер «избалованного ребенка», получающего в готовом виде все блага, какие и не снились его предкам, но не признающего ни благодарности, ни благоговения перед высшим, ни самого этого высшего (иерархии). Он живет иллюзией, что «все дозволено и ничто не обязательно».

Нелицеприятно и жестко, не правда ли? Но не станем пенять на философское зеркало Ортеги, оно, увы, правдиво отражает реальность – и нашего времени еще больше, чем своего.

Спрашивается: если таковы составляющие массу индивиды, то каковы качества самой массы как совокупности таковых? И как эти качества определяют ее поведение в новом, не без ее помощи изменившемся мире с конца XIX века?

Есть ответ и на это.

Важные свойства «массы»; чем чреват ее образ действий. Ортега рисует широкую картину, описывает явление глобального порядка.

Самое главное: восставшие массы начинают играть определяющую роль в создании стандартов (норм) жизни. Они принимают всевозрастающее участие в выработке нормативов, критериев во всех сферах бытия: в политике, искусстве, морали, вере, быту. Ортега не видит в этом ничего хорошего. В самом деле: к чему все идет?

«Тирания интеллектуальной пошлости в общественной жизни, быть может, самобытнейшая черта современности, наименее сопоставимая с прошлым. Прежде в европейской истории чернь никогда не заблуждалась насчет собственных «идей» касательно чего бы то ни было. Она наследовала верования, обычаи, житейский опыт, умственные навыки, пословицы и поговорки, но не присваивала себе умозрительных суждений – например, о политике или искусстве – и не определяла, что они такое и чем должны стать. Она одобряла или осуждала то, что задумывал и осуществлял политик, поддерживала или лишала его поддержки, но действия ее сводились к отклику, сочувственному или наоборот, на творческую волю другого. Никогда ей не взбредало в голову ни противопоставлять «идеям» политика свои, ни даже судить их, опираясь на некий свод «идей», признанных своими. Так же обстояло с искусством и другими областями общественной жизни. Врожденное сознание своей узости, неподготовленности к теоретизированию воздвигало глухую стену. Отсюда само собой следовало, что плебей не решался даже отдаленно участвовать почти ни в какой общественной жизни, по большей части всегда концептуальной.

Сегодня, напротив, у среднего человека самые неукоснительные представления обо всем, что творится и должно твориться во Вселенной. Поэтому он разучился слушать. Зачем, если все ответы он находит в самом себе? Нет никакого смысла выслушивать и, напротив, куда естественней судить, решать, изрекать приговор. Не осталось такой общественной проблемы, куда бы он не встревал, повсюду оставаясь глухим и слепым и всюду навязывая свои «взгляды».

Но разве это не достижение? Разве не величайший прогресс то, что массы обзавелись «идеями», то есть культурой? Никоим образом. Потому что «идеи» массового человека таковыми не являются и культурой он не обзавелся» (65—67).

Хосе Ортеге удалось еще в первой трети ХХ столетия не только выразить всю основную суть своей эпохи, но и определить ее как минимум на сто лет вперед (на деле гораздо более). Не раз и не два мы вспомним его пророческие слова, рассматривая многие явления культурной истории человечества Новейшего времени, особенно начиная со второй половины ХХ века:

«Итак, новая социальная реальность такова: европейская история впервые оказалась отданной на откуп заурядности. Или в действительном залоге: заурядность, прежде подвластная, решила властвовать. Решение выйти на авансцену возникло само собой, как только созрел новый человеческий тип – воплощенная посредственность. В социальном плане психологический строй этого новичка определяется следующим: во-первых, подспудным и врожденным ощущением легкости и обильности жизни, лишенной тяжких ограничений, и, во-вторых, вследствие этого – чувством собственного превосходства и всесилия, что, естественно, побуждает принимать себя таким, каков есть, и считать свой умственный и нравственный уровень более чем достаточным. Эта самодостаточность повелевает не поддаваться внешнему влиянию, не подвергать сомнению свои взгляды и не считаться ни с кем. Привычка ощущать превосходство постоянно бередит желание господствовать. И массовый человек держится так, словно в мире существуют только он и ему подобные, а отсюда и его третья черта – вмешиваться во все, навязывая свою убогость бесцеремонно, безоглядно, безотлагательно и безоговорочно, то есть в духе „прямого действия“» (88—89).

«Цивилизован мир, но не его обитатель, – роняет Ортега неутешительный афоризм в завершение сказанного21. И ставит диагноз. – Ничто так не противоречит человеческой жизни, как ее же собственная разновидность, воплощенная в „самодовольном недоросле“. И когда этот тип начинает преобладать, надо бить тревогу и кричать, что человечеству грозит вырождение, едва ли не равносильное смерти» (92).

А в чем, собственно, опасность? Прежде всего: «Масса – кто бы подумал при виде ее однородной скученности! – не желает уживаться ни с кем, кроме себя. Все, что не масса, она ненавидит смертно» (72). Чего же можно хорошего ожидать от ее восстания?

Ортега не только метко подметил и ярко описал ключевое, все определяющее явление своего (и нашего!) времени, но и сумел, во-первых, дать правдоподобное и глубокое разъяснение некоторых его причин, а во-вторых, предсказать некоторые его последствия в дальнейшем. Необходимое для понимания изложено ниже.