Читать книгу Российское искусство новейшего времени - Александр Никитич Севастьянов - Страница 12

Причин, повлекших за собой восстание масс, изменившее тысячелетний порядок жизни людей, можно найти немало, в зависимости от угла зрения. Ортега подметил три, но, может быть, наиболее важные: 1) демографическую, 2) информационную и 3) глобалистическую. Все они имеют колоссальное значение для правильного понимания истории искусства ХХ века. Рассмотрим их по порядку.

Демографическая причина. Ортега дает верный, в основном, взгляд на демографическую суть дела:

«Откуда возникли все эти толпы, захлестнувшие сегодня историческое пространство? Не так давно известный экономист Вернер Зомбарт указал на один простой факт, который должен бы впечатлить каждого, кто озабочен современностью… Дело в следующем: за многовековой период своей истории, с VI по XIX, европейское население ни разу не превысило ста восьмидесяти миллионов. А за время с 1800 по 1914 год – за столетие с небольшим – достигло четырехсот шестидесяти! Контраст, полагаю, не оставляет сомнений в плодовитости прошлого века. Три поколения подряд человеческая масса росла как на дрожжах и, хлынув, затопила тесный отрезок истории. Достаточно, повторяю, одного этого факта, чтобы объяснить триумф масс и все, что он сулит22. С другой стороны, это еще одно, и притом самое ощутимое, слагаемое того роста жизненной силы, о котором я упоминал.

…Человеческий посев в условиях либеральной демократии и технического прогресса – двух основных факторов – за столетие утроил людские ресурсы Европы» (49—50).

Все в общем так и есть, но к этому соображнию нужно дать существеные коррективы. Да, Европа за сто лет выросла втрое. Но кто именно вырос? Это немаловажно для нашей темы. Вот некоторые подробности.

Рост населения вовсе не коснулся французов: напротив, у них наблюдается демографическая яма, в которую они упали, во-первых, из-за революционных потрясений и истребительных войн Первой Республики и Наполеона (под Ватерлоо уже сражались 15-летние мальчишки, взрослые мужчины были все выбиты или покалечены), во-вторых – из-за оттока населения, устремившегося «за лучшей жизнью» в новые колонии Северной и Центральной Африки и Канады, а в-третьих – из-за переезда множества мужчин ради заработка из сельской местности на долгие сроки в Париж, подвергшийся многолетней радикальной перестройке, потребовавшей десятков тысяч рабочих рук. Все это привело к быстрому раскрестьяниванию и обезлюживанию Франции и как следствие – к упадку рождаемости. В 1900 году в этой стране уже был минусовой прирост населения, вскоре в нее хлынули гастарбайтеры из Польши, с Балкан, а там и с арабского Востока. Первая мировая война жестоко сократила и без того уменьшающуюся и вырождающуюся французскую этнонацию, окончательно подорвала ее жизненные силы. Запомним эти факты, роковым образом сказавшиеся на судьбах искусства ХХ века вообще и Франции в частности.

Напротив, резко размножились англо-саксы, итальянцы, немцы, русские, евреи. Население России, например, за XIX век выросло втрое: с 50 до 150 млн чел. Считается, что русские в начале ХХ века стояли на втором месте в мире по рождаемости, после китайцев, и на первом – в Европе. За русскими по данному показателю шли немцы – второе место в Европе. С 1870 г. население Германии стремительно росло, увеличившись к 1925 г. на целых 23 млн. человек (более чем на треть за какие-то 50 лет!) и составив 63 млн., а к 1939 – все 80 млн., из которых 70% уже переместилось в города. Это явление имело чрезвычайно важные последствия, влияло на всю жизнь страны (Гитлер недаром в «Майн Кампф» отмечал ежегодный прирост народонаселения Германии в 900 тыс. человек, это было политическим фактором огромной силы). Заметно выросло также население Италии. Но всех, на самом деле, обогнали евреи, чья численность на территории Российской империи (включая Польшу) за сто двадцать лет выросла в восемь раз, что привело вначале к обильной эмиграции и образованию многомиллионной еврейской диаспоры, в основном в Германии, Англии и США, а впоследствии к образованию Израиля. Влияние этого этноса в политике, искусстве и других важных сферах человеческой жизни резко выросло именно в ХХ веке23, послужив одной из ярких иллюстраций к тезису Хосе Ортеги о восстании масс.

Одновременно излишки населения островной Англии с успехом утекли в США, Австралию, Новую Зеландию, Индию, Египет, Канаду и другие колонии и доминионы Соединенного Королевства, да так, что уже после Второй мировой войны Англию постигла судьба обезлюдевшей Франции. (Сегодня она так же терпит «обратную колонизацию» со стороны иммигрантов – жителей бывших колоний.)

Ортега называет два главных фактора демографического взрыва XIX века: либеральную демократию и технический прогресс («экспериментальная наука и промышленность»)24. Не оспаривая их, я бы добавил и иные. Приход капитализма на смену феодализму, во-первых, изменил отношения в деревне, а во-вторых, повлек за собой промышленный переворот, изменение характера производства, вытягивающего рабочие руки обоего пола из села в город. Последствием всего этого стали урбанизация и раскрестьянивание. Образ жизни миллионов вчерашних крестьян, перебравшихся в город, резко изменился в благоприятную сторону, учитывая прогресс в медицине и быту25, а в подобном случае первое поколение переселенцев обычно демонстрирует резкий прирост семьи (со второго поколения уже происходит спад).

Информационная причина. Информационная революция, произошедшая в Европе26, также чрезвычайно важна для нашей темы.

Дело в том, что идейным оформлением феномена «восстания масс» стал ложный, но очень популярный лозунг французских просветителей: «Свобода, Равенство, Братство!». Одним из прямых и ближайших следствий которого явилось всеобщее образование, против которого предостерегал еще кардинал Ришелье. Но с началом Великой Французской революции завет прелата-государственника оказался решительно отброшен: в 1791 году известный политик Талейран заявил во всеуслышание о том, что элементарное образование должно быть всеобщим, бесплатным и одинаковым для всех. В 1793 году Конвент издал декрет, по которому на каждые четыреста жителей полагалась одна школа. В 1833 году во Франции на каждые шесть тысяч душ приходилась уже одна высшая народная школа27.

Французская революция, нашедшая свое обоснование в идеологии Просвещения, поставила в повестку дня права человека, вне зависимости от сословности. Тех самых «восставших масс». Она сдвинула лавину, все изменила навсегда. В том числе именно потому, что ввела всеобщее образование.

Пример был подхвачен главной соперницей – Англией. Впереди шла общественная инициатива в виде известных ланкастерских школ взаимного обучения (с 1798 года). Дело Ланкастера продолжили Британское и Национальное общества народного образования. В 1802 году в парламенте проводится закон об обязательном открытии школ для малолетних за счет фабрикантов. Эта мера была беспрецедентной и сильно двинула дело образования вперед. С 1833 года обоим уже действующим Обществам назначается солидная субсидия от государства, дошедшая к 1845 году до 100000 фунтов стерлингов, а к 1856 – до 850000 (огромная сумма; для сравнения: годовое жалование чиновника могло колебаться от 50 до 100 ф. ст.). Образованность в английском обществе стала обыденным, житейским явлением.

Германия не захотела отставать от Англии и Франции. Уже в 1807—1808 годах философ Фихте разрабатывает план всегерманского народного образования, а с 1819 года закон провозглашает в Пруссии неукоснительную обязанность образования. Родители, уклонявшиеся от посылки детей в школу, подлежали телесному наказанию. За Пруссией тянутся другие немецкие государства.

В итоге всех этих мер европейская читающая аудитория с конца XVIII века, несмотря на то что мир сотрясали чудовищные войны и социальные катаклизмы и было в общем-то не до чтения, росла как на дрожжах. Впрочем, пожалуй, именно обстановка быстрых перемен подхлестывала извечную человеческую жажду информации и стремление глубже ее осмыслить.

Результат этих перемен очень скоро сказался в книжно-журнально-газетном деле. Европа вновь, во второй раз после Гутенберга и периода инкунабул28, пережила колоссальный книжный бум. Это же относится и к периодике, которая, по существу, с этого времени приобретает новую жизнь. Количество печатной продукции в первой трети XIX века неимоверно возрастает по сравнению с XVIII столетием. Правомерно сказать: произошла Вторая информационная революция – «революция публики» – в истории антропосферы.

К примеру, «Эдинбургское обозрение», издававшееся с 1802 года при участии Вальтера Скотта, порой поднимало свой тираж до 20 тысяч экземпляров! Парижский журнал «Обозрение Старого и Нового света» также имел тысячи подписчиков. Дальше – больше. И вот уже журнал «Penny Magazin» в первой четверти XIX века издается в количестве 200 тыс. экз.! За ним гонится «Иллюстрированный Лондон».

Не отстают и французы, активно вовлекая в процесс художников: начинается эпоха периодических изданий с картинками. В 1820 г. в печатне Дидо выходит первый выпуск иллюстрированного издания, которое продолжалось без малого 60 лет и представило читателям около 3000 литографий: «Иллюстрированное и романтическое путешествие по старой Франции» Ж. Тейлора и Ш. Нодье. Одновременно в одном только Париже в середине века выпускается свыше 30 периодических иллюстрированных изданий, таких как «Семейный музей», «Изящные искусства», «Фигаро», «Бюллетень друзей искусства», «Газета для дам», «Журнал светских людей», «Просвещение», «Париж», «Новая библиотека» и др. С 1843 выходит специализированное издание «L’illustration», для которого мастерская Беста и Лелюара по изготовлению ксилографических клише работала круглосуточно в несколько смен. Это было настоящее фабричное производство с разделением труда, как на мануфактуре.

В России им стремятся подражать иллюстрированные «Живописное обозрение России», «Наши, списанные с натуры русскими», «Иллюстрация», «Илллюстрированная газета», «Искра», «Стрекоза», «Осколки», «Будильник», «Пчела», «Кругозор», «Северное сияние», «Нива» и т. д. – десятки, а там и сотни газет и журналов.

Тиражи книг, в XVIII веке не превышавшие 1200—2400 экземпляров, теперь тоже значительно увеличились, достигая десятков, сотен тысяч.

Инженерная мысль прогрессирует, отвечая на растущие запросы издателей и редакторов. Цельнометаллический печатный пресс Ч. Стенхопа, введенный с конца XVIII века, а с 1814 года – скоропечатная машина, изобретенная немцем Ф. Кенигом, и другие изобретения позволяют значительно увеличивать тиражи. Совершенствование техник гравирования, изобретение торцовой гравюры и гравюры на стали, открытие литографии дает возможность иллюстраторам технически поспевать за этим стремительным ростом, обеспечивая политипажными картинками как рафинированную, так и невзыскательную публику.

Количество газет, журналов, альманахов во всей Европе растет лавинообразно. Этот процесс стимулирует расширение читательской аудитории, что, в свою очередь, вновь увеличивает спрос на печатную продукцию, и т. д. и т. п.

Наконец, наступает время для Третьей информационной революции, связанной с открытием в XIX веке фотографии и электричества. Европейская цивилизация (русские заметно поучаствовали в этом), крепко держа в своих руках инициативу, вводит в обращение одну новацию за другой: физионотрас, дагеротип, фотографию, телеграф, азбуку Морзе, телефон, кинематограф, радио, телевидение, компьютер, интернет, электронную почту, сотовую и спутниковую связь… Каждое из этих изобретений укрепляло лидерские позиции европейцев в мире, принося славу, богатство и мощь, благотворно сказываясь на их обороноспособности и производительности труда.

Итак, мы видим, что процессу «восстания масс» в социальной сфере полностью соответствовал такой же процесс в сфере информационной. Ортега подчеркивает, что сегодня «массы довольно успешно овладевают и пользуются техникой, которая прежде требовала специалистов. И техникой, что особенно важно, не только материальной, но также юридической и социальной» (27). Он упоминает о газетах и кинематографе как о мощном средстве распространения и пропаганды тех или иных ценностей. С течением времени и изобретением телевидения и интернета, понятно, сила этого средства только выросла.

Последствия информационных революций для истории культуры и искусства нельзя переоценить. Быстрый рост количества лично свободных людей, перемещавшихся из деревень в города, сопровождался стремительным ростом элементарной образованности этих масс, что, безусловно, поднимало их самомнение и способствовало утверждению в общественной жизни того человеческого типа, который обрисован Ортегой как «массовый человек». Массы получили возможность иметь хотя бы самые поверхностные знания об очень многом – и потому решительно судить обо всем.

Глобализационная причина. Эта третья причина «восстания масс» в значительной степени связана с предыдущей, поскольку информационное единство нового мира есть краеугольный камень глобализации.

Ортега уже в начале ХХ века верно подметил и обрисовал начавшуюся глобализацию: «Захват власти массами и возросшая вслед за ним высота времени – в свою очередь лишь следствия одной общей причины. Причина почти гротескная и неправдоподобная в явной своей и привычной очевидности. Просто-напросто мир нежданно вырос, а в нем и вместе с ним выросла и жизнь. Прежде всего она стала планетарной; я хочу сказать, что жизнь рядового человека вмещает сегодня всю планету, что простой смертный привычно обживает весь мир… Эта близость дальнего, доступность недоступного фантастически раздвинула жизненный горизонт каждого человека. Но мир вырос и во времени. Археология чудовищно расширила историческое пространство. Империи и целые цивилизации, о которых мы вчера еще не подозревали, входят в наше сознание, как новые континенты. Экраны и журналы доносят эту незапамятную древность до глаз обывателя» (39—40).

Сказанное означает, что в круг внимания человека Новейшего времени попали люди, события, явления по всему миру. Результат – массовый выход на свет живописанных Ильфом и Петровым «пикейных жилетов», безапелляционно судящих и рядящих обо всем, начиная с высших сфер политики. Массы впервые почувствовали себя сопричастными событиям мирового значения… Это коснулось и судеб искусства.

Глобализация имеет и другую сторону, также подмеченную Ортегой. В результате того, что пресловутое «восстание масс» охватило весь мир, возникла новая ситуация на поле битвы за мировое господство. Цивилизационное лидерство Запада, основанное на овладении передовыми информационными технологиями, пока еще держится и будет держаться, если Запад эти передовые позиции не утратит. Но ее система моральных и жизненных ценностей – христианская демократия и производный от нее либерализм – оказалась под большим сомнением, а значит ее политическое и духовное водительство («несколько столетий в мире правила Европа, конгломерат духовно родственных народов») – под ударом. Значительная часть современного мира эту систему не приемлет, отвергает как дискредитировавшую себя. Альтернативы этой системе предлагаются сегодня с разных сторон; в первую очередь – со стороны цивилизации Ислама, но также и локальных культур России, Индии, Китая и т. д. Ситуация глобального мультикультурализма породила глобальное же противоречие на поприще не только культуры и религии, но и политики.

С одной стороны: «Начиная с XVI века можно утверждать: кто правит, тот и в самом деле властно влияет на весь мир без остатка. Именно такой в течение трех столетий была роль той общности, которую составляли европейские народы. Правила Европа, и мир под ее объединенным управлением жил на единый лад или по крайней мере шел к единообразию» (112—113).

С другой стороны, четырехвековой гегемонизм Запада пришел в ХХ веке в противоречие с новым явлением полицентричности антропосферы: «Европа больше не уверена, что правит, и остальной мир тоже. Историческая верховная власть распалась» (164). В дальнейшем европейская гегемония оказалась сильно подорвана «революцией этничности» (В. Д. Соловей), проявившейся, в частности, в росте национализма разных народов и числа национальных государств в мире (за сто лет с 50 – до 200). Это проявилось в таком «восстании масс» на глобальном уровне, которое выразилось в антиколониальном и национально-освободительном движении и в мощной экспансии локальных культур (например, японской или африканской) по адресу мегацивилизаций.

Ортегу, увлеченного европоцентризмом, этот факт раздражал: «Фривольное зрелище бытия несмышленых народов выглядит плачевно. Ввиду того, что Европа, по слухам, находится в упадке и, стало быть, перестала править, каждый народ и народик резвится, гримасничает, хнычет или пыжится и тянется вверх, изображая взрослого, хозяина своей судьбы. Отсюда та бациллярная картина мира, где на каждом шагу кишат „национализмы“… Народы относительно массовые, народы-массы рады взбунтоваться против народов творческих – великого меньшинства, сотворившего историю. Забавно видеть, как та или другая карлица-республика тянется на цыпочках из своей глухомани, клянет Европу и грозит уволить ее из мировой истории» (119—120).

Сарказм Ортеги объясним и в чем-то справедлив: цветные массы уже почувствовали себя в роли «избалованного ребенка», которому все – и во всевозрастающей мере – дается даром, и они не думают об источнике этих благ и никого не считают выше себя. Нельзя не признать, что подмеченное явление тоже есть своего рода «восстание масс», только не социальных, а национальных – этнических и расовых, заметно сказавшееся на судьбах искусства Новейшего времени, когда многие локальные культуры стали без очереди предлагать «глобальному человейнику» (А. Зиновьев) свои системные ценности на роль ценностей универсальных.

Последствия восстания масс для духовной жизни

общества вообще и для России в частности

Завершив обозрение оригинального социального контекста, в котором развивалось искусство Новейшего времени, сделаем надлежащие выводы.

Новейшее время предоставляет нам необыкновенную картину вовлечения в общественную жизнь (политика, искусство, мораль и пр.) практически всего населения сколько-нибудь цивилизованных стран. Восстание масс, начавшееся в XIX веке, лишь ширилось с тех пор, так или иначе охватывая все новые и новые сословия, классы, народы и континенты, пока не охватило весь мир, если не считать этносы, застрявшие в каменном веке.

Следует заметить, что сегодня «масса» – это не только зрители и читатели, но уже и сами художники и писатели, которые в XVI веке исчислялись десятками, в XIX тысячами, десятками, потом сотнями тысяч, а в наши дни – миллионами. В одной только Америке официально зарегистрировано свыше 300 тысяч художников, не считая самодеятельных. В СССР перед распадом Союз художников насчитывал около 27 тыс. членов; Союз писателей – 10 тыс. И т. д.

Красноречивый пример: еще в 1855 году на суд комиссии по отбору произведений для парижского официального Салона было представлено 8000 картин; 2000 из них было принято в экспозицию, 6000 отклонено29. Можно представить себе уже в те годы размах ежегодного художественного производства и количество голодных и честолюбивых художников, жаждущих славы и денег! Но с тех пор «поголовье» художников возросло многократно. А восстание масс привело в этот цех не только детей и душевнобольных (чьи картины на специализированных аукционах продаются за большие деньги), но и вообще дилетантов в широком смысле слова (многочисленные творцы «наивного искусства» – яркий пример; в ход идут даже «картины», нарисованные животными – обезьянами, дельфинами и др.). Вполне понятно, что это профессиональное сообщество развивается по своим законам и вырабатывает собственные «правила игры», критерии и т. д.

Абсолютное большинство всех этих творцов уже кануло или скоро канет в Лету, не оставив заметного следа, но сама по себе «творческая среда» с ее специфическими «внутрицеховыми» критериями художественного, – весьма внушительных размеров. Вал произведений искусства непрерывно растет, достигает колоссальных величин. При этом рынок до поры проглатывает и растворяет все.

Сегодня в наиболее цивилизованных странах происходит заметная атомизация общества. Культ личной свободы, прав человека и комфорта (та самая «религия человекопоклонства», как припечатал наш партриарх) ведет к повсеместному и тотальному триумфу индивидуализма. Но означает ли это, что восстание масс уходит в прошлое, что массы перестают играть свою роль в определении путей искусства?

Отнюдь нет, ибо, как заметил еще философ, психолог и социолог XIX века Густав Лебон, толпа профессоров ведет себя в точности по тем же законам, что и толпа слесарей. Качество участников не влияет на качество самой толпы. Масса – она и есть масса, из каких бы отпетых индивидуалистов, в том числе художников или писателей, она ни состояла. Это с одной стороны.

С другой: отменила ли вовсе «толпа» – «узкий круг избранных ценителей», как того опасался Ортега? Нет, но загнала его в подполье, в гетто. Элитарный вкус перестал быть маяком прогресса, перестал котироваться в массах. «Избранные ценители» утратили статус общественного «фильтра» и «арбитра», статус создателей и хранителей критериев, главных интерпретаторов, жрецов и гаруспиков эстетического. Сегодня между «элитарным вкусом» и «вкусом извращенцев» зачастую стерта грань если не в реальности, то в массовом сознании уж точно. Мы это увидим ниже на конкретных примерах.

* * *

Чем все, связанное с восстанием масс,

обернулось для судеб искусства?

Последствия всех этих судьбоносных перемен для духовной жизни антропосферы поистине колоссальны и неисчерпаемы. Но самое главное: небывало возросла роль восставших масс в создании стандартов жизни как таковой и всего в ней сущего: политики, искусства, морали и пр. Вкус массы, ее понятия о добре и зле, о должном и недолжном, нравственном и безнравственном, разрешенном и запретном, о прекрасном и безобразном, ее критерии всего этого становятся определяющими во всех названных областях.

Ортега сказал об этом так: «Сегодня мы видим торжество гипердемократии, при которой масса действует непосредственно, вне всякого закона, и с помощью грубого давления навязывает свои желания и вкусы. Толковать эти перемены так, будто масса, устав от политики, препоручила ее профессионалам, неверно. Ничего подобного. Так делалось раньше, это и была демократия. Масса догадывалась, что в конце концов при всех своих изъянах и просчетах политики в общественных проблемах разбираются несколько лучше ее. Сегодня, напротив, она убеждена, что вправе давать ход и силу закона своим трактирным фантазиям» (23).

Это сказано о политике. Но ведь все сферы интеллектуальной, моральной, вообще духовной жизни взаимосвязаны, они взаимно проникают друг в друга, взаимно влияют друг на друга. Поэтому результат для всех названных сфер в значительной степени является общим. Он может быть обозначен как «снижение планки» требовательности, как торжество невзыскательности («трактирных фантазий») по отношению равно к форме и содержанию духовного производства. Судейские весы, перешедшие из рук высших классов, тысячелетиями сохранявших за собой общественную гегемонию, в культуре в том числе, – в руки массы, стали вести себя хаотично, непредсказуемо, а во многом попросту сделались объектом манипуляций рынка. Словом, они попали во власть масс. «Сомневаюсь, что когда-либо в истории большинству удавалось править так непосредственно, напрямую. Потому и говорю о гипердемократии» (23).

Почему форпостом нового искусства в конце концов стала Америка? Да потому, что это и есть царство восставших масс, это во всех отношениях их страна, где вополотилась мечта Карла Маркса – соединились пролетарии всех стран.

Эта власть масс главным образом проявляется через СМИ, в наши дни через телевидение и интернет в первую очередь, задавая планку для поставщиков идей и информации. Поскольку, отказавшись от функции воспитания, СМИ сегодня следуют массовому спросу, стараясь потакать вкусам и запросам аудитории и создавая тем самым информационный продукт, понижающий средний уровень идей и идеалов до массового, т.е. нижайшего. В результате, как обозначил Ортега, «массовый вкус торжествует во всех сферах жизни и утверждается даже в таких ее заповедных углах, которые предназначены, казалось бы, для happy few30». Интернет внес особую ноту, соединив через социальные сети «в одном флаконе» производителей и потребителей информационного продукта, задав тем самым общий для них уровень.

Таким образом, вектор движения т.н. человечества, заданный объективными экономическими и политическими процессами и верно подмеченный Ортегой, остается пока неизменным.

Конечный же, непосредственно сегодняшний итог восстания масс – закономерный результат развития процесса – представил нам тот феномен «властителей дум», о котором с блеском и гротеском поведал Никита Михалков в передаче «Бесогон-ТВ» №103. То есть, появление милых мальчиков и девочек, чье примитивное, предельно простенькое и пошлое существование, вывернутое на публику, еще более примитивную, уж вовсе «одноклеточную», образует многие миллионы (!) восхищенных и сочувствующих фанатов, последователей. Для которых эти обаятельные ничтожества становятся полубожественными гуру. Разумеется, этот феномен, показанный Михалковым на примере России, носит всемирный характер.

* * *

Все вышеописанное в максимальной степени коснулось нашей России, которая пережила восстание масс не только заодно со всем миром, метафизически, но и самым натуральным образом персонально, в виде Октябрьской революции, Гражданской войны и форсированного раскрестьянивания, которым сопровождались индустриализация, урбанизация, коллективизация и Великая Отечественная война. Россия оказалась не периферией, а одним из эпицентров процесса, затронувшего весь мир. Соответственно, многие явления российского искусства ХХ века имели и имеют большое общемировое значение.

Смена воспринимающей – заказывающей и оценивающей искусство – аудитории была в России минувшего столетия столь радикальной и наглядной, как нигде более. Ведь еще сто лет тому назад Россия была патриархально-сословной страной, где сохранялись самодержавие, строго иерархическая структура и многие пережитки феодализма и русской дворянской империи. Тогда крестьянство здесь составляло 86% населения, а в городах жило всего немногим более 13%; элементарная грамотность была здесь достоянием лишь примерно трети населения, а представители умственного труда составляли всего-навсего 2,7% занятого населения. Но зато эта тончайшая прослойка интеллигенции обеспечивала высочайшие достижения в науке, литературе и искусстве – Серебряный век русской культуры. Эти достижения в основной массе были связаны с выходцами из высших сословий: дворянства, буржуазии, духовенства. Не будет ошибкой определить русскую дореволюционную культуру как высоко аристократичную – как в буквальном, так и в чисто духовном смысле слова.

Однако – в результате Октябрьской революции случилось то самое «восстание масс»: рабочих, крестьян, люмпена, а также нерусских народов, многие из которых до революции были бесписьменными. После чего Россия стала резко неаристократической и даже антиаристократической страной. И продолжает таковой оставаться с 1917 года вплоть до наших дней.

В ходе Гражданской войны и красного террора была уничтожена вся биосоциальная элита России – все ее верхние сословия, попавшие скопом в «зачумленную» категорию «бывших людей»: дворянство (и такая его специфическая часть, как офицерство), предприниматели, духовенство, кулачество. Примерно 40—50% и без того немногочисленной интеллигенции, по расчетам историка-интеллигентоведа, профессора МГУ А. В. Квакина, оказалось в эмиграции, а оставшиеся в стране «буржуазные интеллигенты» – на положении «лишенцев» (неполноправных граждан), чьи дети не имели права поступить учиться даже в те вузы, где преподавали их отцы. В итоге, как теперь говорят, русский Серебряный век, ярко вспыхнувший некогда на берегах Невы, догорал уже на берегах Сены.

Но это лишь одна сторона вопроса. Другая состоит в том, что с немыслимой прежде силой заработали т.н. социальные лифты, поднимая детей из простонародья к вершинам власти, интеллектуальной работы, культуры. Ротация руководящих кадров, проводившаяся брутально, но регулярно, постоянно открывала широкие перспективы перед новыми поколениями. Это была эпоха массового карьерного взлета, о которой лучше всех написал выдающийся русский философ Александр Зиновьев: «Началась коллективизация. Разорение деревни. Бегство людей в города. А результат этого? В нашей семье один человек стал профессором, другой – директором завода, третий – полковником, трое стали инженерами. И нечто подобное происходило в миллионах других семей. Я не хочу здесь употреблять оценочные выражения „плохо“ и „хорошо“. Я хочу лишь сказать, что в эту эпоху в стране происходил беспрецедентный в истории человечества подъем многих миллионов людей из самых низов общества в мастера, инженеры, учителя, врачи, артисты, офицеры, ученые, писатели, директора и т. д. и т.п.».

Статистика подтверждает эту мысль Зиновьева. К моменту распада СССР сельское население России сократилось с 86 до 25% (а реально крестьянским трудом занималась лишь половина жителей села), зато доля интеллигенции возросла с 2,7 до 30% – в десять с лишним раз! Эти колоссальные подвижки имели поистине всенародный характер. Достаточно ознакомиться с энциклопедией «Кто есть кто в истории СССР», составленной К. А. Залесским31, чтобы убедиться в том, что абсолютное большинство выдающихся деятелей нашей страны – полководцев и политиков, партийных и хозяйственных функционеров, ученых, спортсменов, деятелей культуры и искусства – имеют крестьянское происхождение. Можно спорить о качественном уровне советской интеллигенции (к примеру, Александр Солженицын отказывался признавать ее таковой, введя свое определение «образованщины»), но это ничего не меняет по сути: воспринимающая искусство массовая аудитория в предвоенной России (СССР) стала новой, принципиально иной, чем до революции. Интеллигенция радикально изменилась: превратилась из социальной диаспоры – в класс. В класс, заказывающий искусство и литературу, чей вкус уже в 1930-е гг. становится определяющим.

Перемена произошла в кратчайшие сроки, в первые же десятилетия после 1917 года. За какие-то двадцать-тридцать лет – ничтожный исторический срок – весь социальный контекст развития культуры и искусства изменился более чем радикально. Беспощадное и тотальное истребление и маргинализация дореволюционных элит России, а параллельно вертикальный взлет вчера еще полуграмотных и вовсе неграмотных масс в таких масштабах и с такой скоростью – во многом определяли ментальность всей советской эпохи и находили свое отражение в искусстве нашей страны. В частности, так называемый соцреализм (новое издание классицизма) получил массовую базу, опору.

Таким образом, социодинамика россйской культуры не только подверглась определяющему воздействию глобальных социодинамических процессов, но и оказалась радикально усилена и ускорена собственным «восстанием масс», грандиозным социально-историческим экспериментом, определившим нашу национальную специфику, в том числе в искусстве.