Читать книгу Две трети. Фантастический роман. Книга первая - Александр Палмер - Страница 3

Мягко и приглушенно постукивая резиной колес о стыки ровной мощеной дорожки, небольшая двухместная бричка въехала в просторный двор среднерусской домашней усадьбы. С козел спрыгнул высокий, худощавый, немного сутуловатый молодой мужчина и проворными руками, с бросающимися в глаза тонкими, почти женскими кистями рук, собрал конскую упряжь, и немного поколебавшись, сам повел лошадь в деревянные стены конюшни. Там он всё-таки передумал, и кинув поводья в полумраке совсем незаметному имиту, быстрым, стелющимся шагом проскользнул в дом.

– В нашей повседневной жизни нет перца, – энергично и насмешливо басило ему навстречу, – Саше и его коллегам-сотрудникам хорошо. Они делают вид, что с чем-то борются, и хотя бы воспоминания о пережитых их предшественниками опасностях раздражают их нервы… А, вот и он сам, – резко прервался обладатель насмешливого баса, увидев вошедшего в гостиную, который и был, по видимому, тем самым Александром. – Но продолжаю: а мы? Остальные? За что боролись сто пятьдесят лет назад, на то и напоролись? Разумное человечество мечтало о гармоничной жизни сельских бюргеров, и спору нет, сельская идиллия в сочетании с замаскированными технологиями ХХI.. века для бытия вещь удобная, к тому же человек человеку друг и т.д., но где другой полюс? Где маргиналы, enfants terribles? Где, прости меня, господи, явные негодяи? Где?

Публика в гостиной помалкивала, не отвечая на риторические вопросы, явно предпочитая и дальше слушать энергичную проповедь.

– В последних миллионниках Африки и Индии – в Бомбее, Киншасе и Солсбери? Или вообще вне пределов земного притяжения!? – продолжал бас. – И, значит, если я люблю свою работу, свою профессию, не захотел быть рейнджером, или не додумался, не поддался моде и не пошел по Сашиному пути, значит, я обречен быть тихим деревенским обывателем, вечно добродетельным…

– Эк, куда тебя занесло, Петр, – раздался низковатый пожилой женский голос откуда-то из глубины темной затененной части гостиной. – Никто кроме твоих родителей не виноват, что у тебя выдающиеся способности к химии. И причем здесь мода, Сашина работа? Что бы ты там делал в их конторе, был бы инженером? Ты бы сам не пошел, да и тебя бы не пустили туда – к чему, зачем…

– Нина Ивановна, Нина Ивановна, что вы сразу на личности переходите, я себя конкретно, может, и не имею ввиду…

– И не спорь, и не перебивай, – отвечал темный силуэт кентавра кресла и человеческой

головы, – тебе надо завести любимую жену и нарожать детей – по крайней мере, по африканскому лимиту, и тогда все эти глупости вылетят из твоей головы.

– Ага, – кивнул Петр. – Вот еще один фетиш нашего времени – любовь. Александр, – сказал он, как бы нарочито ища поддержки, и не оставляя только что возникшему новому собеседнику выбора, – что ты как кот Васька – всё слушаешь, да ешь, сказал бы что-нибудь. Что я один кипячусь…

– Так в чем же дело, – отвечал проскользнувший в свет комнаты Александр Фигнер – так и с такой интонацией, как будто он был здесь с самого начала разговора, а не появился доли секунды назад, – отправляйся в Солсбери, сам знаешь, как его сейчас называют – «столица последнего пассионарного континента», там наслаждаются своей аутентичностью, смотрят на остальных свысока.

Только что ты там будешь делать со своей химией? Придется прожигать жизнь. Надолго тебя не хватит. Да и не очень-то это здоро́во. А вот насчет любви, Петя, я, может, и соглашусь.

– В смысле? – вопросительно вставила Нина Ивановна.

Александр в ответ встал, подошел к стеклянной двери эркера, понаблюдал за зеленой лужайкой за стеклом, и медленно подбирая слова, вставляя ненужные междометия, заговорил:

– Видите ли, Нина Ивановна, мы сейчас живем в эпоху торжества, так сказать, античности, поставленной на фундамент высоких технологий …эээ… под античностью я, естественно, имею в виду, время, которое подразумевали вначале в переносном, а сейчас, привыкнув, и в прямом смысле слова – то есть вторую половину XIX века. Причем как всегда люди выдернули из той действительности то, что им нравилось, оставив за бортом внимания все тамошние гадости – даже отсутствие медицинского наркоза и анестезии (при этих словах кентавр кресла и головы издал неодобрительное бурчание). Впрочем, Нина Ивановна, это я погорячился, – заметив нервозность, поправился Фигнер, – хлороформ начали активно пользовать уже в 1855-м…

Но все равно: идеалом нам казался образ жизни интеллигентных имущих слоев тех времен. И вот два столетия западная цивилизация пыталась достичь этого идеала на новом фундаменте. И достигла. А то, что происходило в течение этих двух веков, было путем, борьбой в пути к этому идеалу. И у меня есть такие мысли, что кое-что нужное и естественное для человека мы из этих двух веков не взяли, выкинули, просто не ввели в систему наших ценностей. Вот семья, любовь – это да. А вот то, что ХХ век, к примеру, дал людям секс – секс самоценный как таковой, это мы ретушировали… Ретушировали, ретушировали, да и заретушировали … – отличная скороговорка, кстати, получилась, попробуйте сказать подряд и быстро. А?

Фигнер остановился наконец, задумался, затем обернулся в комнату лицом и радостно выдохнул. Он и не подозревал еще, бедолага, что напророчили его умствования, и что он, не желая того, спровоцировал.

–Да уж, веревка хороша длинная, а речь короткая. Суровому рыцарю плаща и кинжала должна быть свойственна афористичность и мрачная ирония, – первым отреагировал Петр, – А философическая многословность – это другие жанры, для других цехов. Шучу, шучу… О, Катя…

В комнату в этот момент вошла высокая статная девушка, обладательница заметных женских форм, рельефно и туго обтянутых материей летней брючной пары, но главное внимание привлекали не эти формы, а выразительные и влажные черные глаза на крупном, но с тонкими чертами лице.

–Добрый вечер, – поздоровалась она со всеми. – С приездом, – подошла она к Фигнеру, по деловому поцеловав его в щеку. – Мама сказала, чтобы через десять минут мы проходили в столовую. Сегодня она все делала собственноручно —целый вечер провела на кухне.

– Тогда у нас всего десять минут, чтобы закончить этот неожиданный разговор, – сказал Александр. – Мама Кати страсть как не любит эти разговоры. А вам, Нина Ивановна, уж извините, придется потерпеть немного.

– Я хоть и не знаю, о чем вы тут болтали раньше, но публичные разговоры судя по всему об «этом» я тоже не люблю, – видимо, чтобы смягчить категоричность сказанного, Катя говорила с падающей интонацией, почти полушепотом произнося последнее слово и протягивая последние гласные.

– Вот, вот. Прекрасная иллюстрация к моему предыдущему утверждению, – продолжил Александр. – Временами можно подумать, что мы действительно живем в XIX веке, и любовь, как и тогда, штука высокодуховная и волнующая, а секс необходим только для продолжения рода. Тогда в чистом и неприкрытом виде секс вылезал как нечто непристойное только в кишащих людской массой больших городах. Там же, где плотность населения была равномерна и невелика, торжествовала добродетель.

– Конечно, конечно. Поддержу. – вставил Петр. – Смешно говорить об эротике, как о предмете легального интереса применительно к норвежскому хутору или австрийскому католическому городку тех времен, но у нас всё-таки не совсем так. Пусть плотность населения у нас тоже не велика и регулируется, эротику – в отличие от тех бюргеров – мы знаем и любим.

– В основном, в культурном, Петр, смысле, или если умнее выражаться в культурологическом и эстетическом смысле. Но не в сексуальном. У нас не принято заниматься и любоваться просто сексом из-за секса. В принципе, мы такие же ханжи, как и те европейские обыватели. То отношение к сексу, о котором я говорю, появилось в западном мире в XX веке, а он у нас нынче не в моде…

– Ну, хватит, Саша – попыталась прервать его Катя. – Можно подумать, – она запнулась, – можно подумать тебе чего-то не хватает.

– Да я не о себе, – не дал ей договорить Фигнер, не обращавший уже ни на что внимание, – я о нас всех: мы – ханжи, мы – бюргеры, в отрицательном смысле этого слова. Где среди нас, наших знакомых, еретики от секса?? Эти гомосексуалы, трансвеститы, идейные свингеры, всякие уклонисты от здоровой нормы. Где? Их нет. И слава богу, скажете вы.

– Ну, почему же, – встрял Петр, – Наверняка в городских кварталах миллионнников Индии и Африки они есть. В какой-нибудь там Калькутте или Киншасе. В общем, бросаю свою химию и переселяюсь, скажем, в Солсбери – Киншаса, наверно, будет перебором. Поищу новых раздражителей. Так сказать, бегство от рутины и нормы. Но извращенцем быть все равно не хочу.

– Какие глупости у вас в головах, – отреагировала, наконец, Нина Ивановна. – Эротика это хорошо, никто не спорит, но здоровая норма это естественно, и потому правильно и здоро́во.

Надо сказать, что у солировавшего во время этой беседы Александра Фигнера довольно страстно высказанные им сентенции были для него самого умозрительными. По роду своей работы ему иногда приходилось испытывать и вступать в неизвестность, и ощущать, что он временами пусть и безопасно, но рискует. Этим его тяга к неизвестному и запретному более чем удовлетворялась, и в частной жизни он был правильным и достаточно скучным однолюбом.

В его любимом девятнадцатом веке таких персонажей любил описывать Чехов, в двадцатом его тогдашний протагонист послушно плыл по течению, с авоськой в руках после работы надрываясь в защите нехитрого материального благосостояния своего домашнего мирка, в начале двадцать первого века он мог бы быть средней руки топ менеджером, культивируя спортивный образ жизни, крепкое мускулистое тело и занятия модным и в меру опасным экстримом. В общем, образованность, интеллект, трудолюбие, добродетель и конформизм.

Все в меру. Даже впечатление от этой характеристики не должно быть слишком явным и однозначным – в меру, в меру. И всё-таки работа у него была, так скажем – не всегда мирная.

Зная же хоть немного характер, привычки и образ жизни Петра (и несмотря на его абсолютно мирный род занятий), сказать нечто похожее в его адрес было бы подобным включению абсолютно истинного, бесспорного факта в утверждение абсурдное и ложное, не меняющее своей ложности от композиции его с чем-то очевидным – например, все равно что сказать: мыльный пузырь кругл, красив, блестящ и долговечен. Петр был нервной и желчной натурой. И его вальяжный бас и занятия химией – как радужная глянцевость мыльного пузыря не влияет на срок его жизни – не могли отменить этой нервности и желчности. Его быстрые, маленькие, глубоко запавшие относительно мощной переносицы глаза живо смотрели на окружающий мир. Работа его состояла исключительно в напряжении мозга, в умозрениях, что совсем не способствовало разрядке его желчной энергичности. Возможно, по причине этого у него не складывались длительные и спокойные отношения с женщинами, и таким образом, привычная всем, размеренная частная жизнь была не его уделом. Это в свою очередь по минимуму не смягчало его нервности, замыкая круг. Впрочем, для большинства он был, что называется, добрый малый и веселый товарищ.

– Вы мудрая женщина, Нина Ивановна, – серьезно сказал Фигнер.

– А, ты зря ерничаешь, – разоблачила его Катерина. – Многие правильные вещи звучат скучно и даже плоско, и человечество заплатило дорогую цену, когда массово и в модных увлечениях ожидало перемен и обновления…

– Что-то всё очень серьезно. Сбились на патетику. Может, вернемся к радостям жизни, столовая рядом – есть небольшая надежда добраться до обеда без обновлений, – со смехом, не оставлявшим шанса глубокомысленностям, сказал Петр.

Компания потянулась с веранды, только Катерина чего-то тянула, и не двигаясь с места, стояла с немного надменным лицом, сложив руки за спиной и рассматривая лужайку за стеклом. Катерина была умна и образованна, и к тому же красива благородной породистой красотой, заключавшейся не столько в удачном сочетании физиономических пропорций лица, сколько в проявляемой в ее облике какой-то насыщенной, ей передавшейся духовной работы многих поколений, в немного холодном, но естественном аристократизме. Такие разговоры она действительно не любила, и они ее тревожили. Она хоть и не изучала специально истории нравов, но немного представляла себе, о чем именно шла речь.

И что-то смутное, что-то к чему она была рада отнестись пренебрежительно, но почему-то в своей скрытой, самой заветной сердцевине, неудержимо ее притягивающее, готово было проникнуть в ее сознание. Она была похожа на глубокий, спокойный, полный своей жизни водоем с нижней стороны плотины, с давно закрытыми и неиспользуемыми с незапамятных времен шлюзами – но когда-нибудь чьи-то неосторожные руки расшевелят проржавевшие запоры, и лавина воды с другой, верхней стороны плотины хлынет водопадом, низвергнется и взобьет спокойную гладь на стороне нижней, изменив прежний порядок и внутреннюю жизнь этого водоема, не меняя в целом его прежней глубины и береговых очертаний.