Читать книгу Две трети. Фантастический роман. Книга первая - Александр Палмер - Страница 8

Солнце тем временем зацепилось несмотря на дневное время за самые высокие отроги гор, и в долине появились глубокие тени.

«… Надо бы заехать домой», – сказал сам себе Фигнер. Но ехать домой почему-то не хотелось.

И все же через сорок минут Фигнер сидел один в двухместной капсуле, уносившей его по северо-восточному тьюбу к Великой Русской равнине. Он открыл замедленный обзор проносившихся мимо сначала Альп, а затем Низких Татр, и постарался сосредоточиться и составить примерный план ближайших недель своей жизни. Для подготовки корабля, как сказал Гуго Клеменц, требовались два месяца, за это время ему было необходимо уладить свои домашние дела, съездить с инспекцией в подотчетный ему Поволжский диоцен, а затем приступить к первой – подготовительной земной – части своей миссии.

Во второй, предметной половине разговора, Александр официально запросил у капитана Ордена Гуго Клеменца разрешение на выполнение миссии «Медиум» (игра в готику, латиницу и шпионский пафос была так любима Орденом в это мирное земное время, что проникала даже и в настоящие серьезные дела), и получил первые инструкции по земному этапу работы. В соответствии с ними ему предстояла поездка в африканский Солсбери, без ограничения по времени, так долго, как будет потребно для решения каких-то, пока не очень понятных на самом деле Фигнеру задач.

Африканский Солсбери был одним из немногих оставшихся на земле городов многомиллионников. Общее их количество едва переваливало за три десятка, и основное их средоточие приходилось на Индию, остальную юго-восточную Азию вместе с Китаем, Африку и немного Латинскую Америку. В судьбе Солсбери характерным образом переплелись исторические перипетии нескольких последних веков.

Рожденный и затем расцветший в ХХ веке, как город белых господ на черном континенте, он по жестокому закону исторического маятника был отброшен в конце того же столетия в в хаос негритюда. Потомки этих белых господ основательно потерпели и едва ли не исчезли с лица земли, покуда этот маятник не успокоился и размах его колебаний не снизился до амплитуды, щадящей жизненный уклад рядового обывателя. Но зато в результате этих перипетий Солсбери приобрел свой, отличный от других эмоциональный и притягивающий порочный дух. Его населяли несколько миллионов наследников черно-белого пассионарного надлома.

А кроме этого: честолюбцы и авантюристы, аферисты и мошенники, непризнанные гении, творческие безумцы и обыкновенные сумасшедшие. Они без устали пополняли ряды коренных жителей, добавляя градуса его нерегулярности. К слову, Орден даже не имел там своего статичного диоцена, его присутствие претворяли в жизнь отдельные резиденты, по складу своего характера бывшие такими же авантюристами, что и цели их мониторинга. Их не устраивал и не мог устроить образ жизни и работы в остальной благополучной части земного шара. И вот теперь эта специфика должна была помочь. В чем помочь, задавал себе вопрос Фигнер – в понимании. Но в понимании чего?

В этих думах Александр еще смотрел в замедленном обзоре на зеленые пышные горы Татр, а его капсула уже тормозила в конечной станции перемещения его маршрута. Словно по контрасту с его мыслями о городе-муравейнике ни на площадке этажа прибытия, ни внизу подле лифта он не встретил ни единой живой души.

«Если Катя уже вернулась домой, то она, конечно, поехала на нашей бричке. Если так – на конной тяге не поеду. Нет настроения, возьму обычный мобиль…» Но подошедший к нему имит в ответ на его просьбу очень быстро подогнал ко входу их с Катей повозку.

«Значит, Катя сегодня не вернется. Уже поздно», – опять с какой-то досадой подумал Александр.

– Вы сами будете управлять? – как всегда меланхолично-вежливо спросил имит-администратор.

– Нет, – неожиданно для себя решил и буркнул в ответ Фигнер. – Пришлите, пожалуйста, кучера.

– Хорошо, – бесстрастно ответил тот.

И через несколько минут Фигнер ехал домой, уставившись в спину кучера-имита, почему-то озабоченный, почему-то грустный, неспособный собраться с мыслями, слушая мантру жесткого цоканья копыт вперемежку с мягкими звуками налетающих на камни дороги резиновых шин.

Наступал вечер. Но прошедший день был ясный и жаркий, время было еще не позднее, и ощущение дня и дневного тепла уходило лишь тогда, когда повозка въезжала в глубокую тень; на открытом же пространстве июльское солнце припекало почти по дневному, было по дневному еще ярким и создавало обманчивое впечатление разгара дня.

Показалась дубовая аллея, ведущая к дому, кованые ворота, а за ними и затененные деревами белесые очертания самой усадьбы.

По прежнему, будучи как будто не в настроении, Александр свалил всё на имита, заглянул для приличия – потому что не имел ни желания, ни настроения с кем-нибудь встречаться и цепляться досужим разговором – в гостиную, к своему облегчению никого там не встретил, и поднялся наверх в их с Катей комнату. Скинув туфли, Фигнер завалился на широкую кровать чуть пониже подушек у изголовья, и с наслаждением задрал ноги на спинку кровати. Никто пока не беспокоил его. Блуждающим рассеянным взглядом обвел он комнату, пока не наткнулся на свою фетровую шляпу неподалеку от себя – ту самую, что вчера волей Петра совершила забег по гостиной. Опять же бездумно, просто так, дотянулся до нее и стал теребить, накручивая шляпу вкруг пальцев ладони, подобно цирковому жонглеру, накручивающему разноцветные кольца на шесте у себя над головой. Постепенно он сосредотачивался и вспоминал вчерашний вечер, и возрождая в своей зрительной памяти вчерашние картинки, он начинал понимать, что подспудно весь день его угнетала и накладывала свою тень на все его мысли утренняя натянутость с Катей. Но от этого понимания он еще только больше расстроился. «Ладно, разберемся. Или не разберемся», – встряхнувшись, произнес он про себя свой любимый рефрен, и в это время в дверь постучали.

– Да, – вскочил он.

В комнату вошла мама, Александра Петровна.

– Саша, Катя сообщила, чтобы ее не ждали сегодня, поэтому собирайся уже к ужину.

– Не, есть совсем не хочется, жарко. Обойдусь чаепитием.

– Ладно. Вы как сговорились с Петей. Он тоже отказывается от калорий. А мы с Ниной Ивановной последуем мужскому примеру. Спускайся минут через десять в гостиную.

– Да. Хорошо.

Как ни странно, этот пустяшный, бытовой и лаконичный – в несколько фраз – разговор пробудил его от давешней, вязкой и дремотной неуверенности: «Ну, нету и нету», – подумал он, и махнул рукою формально на Катерину, а на самом деле на все свои домашние непонятные настроения скопом.

Уже в своем обычном, собранном состоянии духа он спустился в гостиную.

В глубине комнаты мелькнула тень имита, а за столом в одиночестве сидел Петр.

– Привет. А где же женщины приятные во всех отношениях? – поздоровался Александр.

– Привет. Кати, говорят, сегодня не будет, а представительницы матриархата ушли чесать языками на террасу. – Петр заговорил нарочито весело, чтобы сохранить веселую самоуверенность и не дать даже зародиться какой бы то ни было неловкости, неловкости именно для себя.

И Александр помог ему. Он не был хмур, меланхоличен, враждебен или раздражен. И он первый начал беседу, пустив ее по интересовавшему его руслу :

– Понятно. Женские тайны, мужские разговоры. Слушай, расскажи мне: ты химик, вот вчера ты нам устроил аттракцион – это твоя биохимическая конструкция с моей шляпой… То есть понятно, что это биохимия, а генетика как-то у тебя присутствует, в этих твоих делах?

– Да, в общем нет. Если тебя интересует генетика, ничего просветительского пересказать не смогу. Потому что сам толком не разбираюсь. Я работаю с элементами такого порядка величины, которые как правило уже готовы, и обычно нет нужды разбираться в их генетической основе.

– Ну, хорошо. Вот тебе от стороннего обывателя не совсем ожиданный вопрос: если ты не вникаешь в генетическую первооснову своих биохимических конструкций, как и какой род ты им присваиваешь? В смысле – мужской, женский?

– Задал вопрос, и сразу видно, что ты не просто обыватель, а русский обыватель – мыслящий на русском языке. А может, попросту прикидываешься и провоцируешь меня, – догадливо хмыкнул Петр. – А никакого. Никакого рода. Как в английском языке: у одушевленных предметов род имеют только люди (или в крайнем случае домашние песики, котики и так далее – как члены семьи). Все остальные одушевленные – животные в обобщенном смысле – рода не имеют, разумеется, если не сказано и не подразумевается сразу, что речь идет о самке или самце. А так, обобщенно – просто «it», «это». Лучше, как англичане – не задумываться на этот счет.

«Опять средний род», – подумал про себя Фигнер. – Но создаете вы это нечто – живое нечто, из элементарных половинок: мужской и женской, и как я понимаю, функция продолжения рода вами не закладывается, самцов и самок не предусматривается?

– Да, конечно. Но какой смысл об этом задумываться. Скажем, не задумываются же создатели служебных компьютерных программ, тех же имитов, к примеру, о том, что всё это комбинации знаков двоичной системы. – Петр пожал плечами. – Если есть понимание этого, неплохо наверно. Нет – ну, и ладно. Кстати, на заре кибернетики были попытки создания компьютеров на основе третичной системы: -1; 0; +1, со средним родом, так сказать, с твоей точки зрения. Слушай, пустое это. Язык устал. Лучше расскажи сам что-нибудь.

– Да долго рассказывать не могу, не имею права. А коротко – завтра уезжаю. Сначала в Уфу на несколько дней. А затем на месяц-полтора в Солсбери, – задумчиво ответил Фигнер.

– Ух, ты. Как мы вчера тебе накаркали, – то ли удивился, то ли обрадовался Петр. – Если у меня будет время, а главное, конечно, у тебя, может, свяжемся. Я приеду, сделаешь мне экскурсию по злачным местам…

– Посмотрим. Поживем-увидим, – уже опять рассеянно и неохотно отозвался Фигнер.

Принесли чай, и оба как-то одновременно потеряли интерес к разговору. Фигнер сосредоточенно про себя прикидывал свои дела на ближайшие дни, а Петр просто скучал.

– Ладно, спокойной ночи. Я пройдусь, прогуляюсь. Попрощаюсь на ближайшее время с русским пейзажем, – встал Фигнер, и протянул Петру руку, тот ответил неплотным и безразличным рукопожатием.

Александр молча вышел через боковую дверь гостиной в сад, дальней дорожкой – чтобы не попасться на глаза дамам с террасы – направился к выходу.

Было еще светло, косые лучи солнца не пробивались сквозь рыхлую, зеленую массу сада, и на все краски дня здесь, в саду, словно наложили серый оптический фильтр. Фигнер не пошел к главным воротам, нашел небольшую калитку в отдалении, и пройдя еще немного среди затененных кустов и деревьев, вышел за ограду на открытое пространство. Усадьба стояла на холме. Дорожка узкой змейкой спускалась вниз, где-то там внизу пропадала из виду, затем вновь поднималась на вершину следующего склона, неожиданно ярко желтея в закатных лучах. Вдали – то ли на самом деле, то ли из-за удаления так виделось глазу – холмы и лощины сливались в плоскую линию горизонта, местами и редко нарушаемую синей, приземистой зубчатой стеной леса. Солнце совсем село. Воздух на границе земли и неба разделился вдруг на четкие горизонтальные слои. Нижний – тот, что соприкасался с самой землей – был нежно-лазоревого, закатного цвета, у своей верхней продольной границы он синел и переходил в полосу сизого, почти непрозрачного, может, от начинавшегося тумана, может, наоборот, от жаркого дневного марева, воздуха. Этот второй, более мощный и широкий слой атмосферы с высотой светлел и переходил во что-то голубое, всё более прозрачное, чтобы, наконец, отчертиться резкой границей от остального, темно-синего уже, ночного неба, того самого космического неба, которое должно было стать вскоре его целью и его путем.

«Идиллия. На прощание. Наверно, через месяц-другой я буду вспоминать и тосковать. Но сейчас… скажи мне, что я буду встречать такой закат завтра, послезавтра, через неделю, месяц – я взмолюсь и запрошу перемен.»

Фигнер встал с корточек, откуда он только что, по-детски задрав голову вверх, смотрел в ночное небо, прокладывая курс глазами прочь от земли, стряхнул с углов губ изжеванную травину, и повернул к дому.