Читать книгу Городские сны (сборник) - Александр Станюта - Страница 18

Леокадия Михайловна!

Я сейчас попал в такое положение, что своими силами не выбраться, кажется. Такие положения приносят человеку потрясения, которые оставляют след на всю жизнь.

Юмористы называют это – попасть в «переплет из ослиной кожи», потому что человек в этом положении делает глупости, обыкновенно ему не свойственные.

Короче: я люблю Вас.

Вы так мало знаете меня, что на какой-либо ответ я рассчитывать не могу.

Я Вас люблю. Вы можете по этому поводу задать мне много вопросов, но я их отвожу как несущественные и буду ждать теперь ответа.

Я жду.

17. XII.29 г.

4.III.30 г.

Приехали мы в Витебск на рассвете, как и выехали из Лиозно.

У нас весна. Двина сейчас широкая и могучая. Снуют по ней катера и моторки, открылась навигация. А весь Витебск как на ладони. Такой милый, родной городок. Я ведь бродяга. У меня нет ни родины, ни родного города. А когда я смотрю на Витебск, я думаю, как безумно хороша жизнь. Чувство города определяется у меня радостью или горем, которые я в нем пережил. И тут я чувствую радость работы, борьбы.

Тут я понимаю, что любовь не может быть разрушающей, не может делать из человека слюнтяя, а дает силу, пламенность, энтузиазм. А в тебе есть какая-то неимоверная сила. И эта сила созидающая. Я думаю, что нам предстоит большое счастье.

Твой Аля.

21. III.30 г. Я только что приехал из района, нашел на столе целую груду писем от тебя.

Пять ночей я почти не спал, носился по деревням на морозе и дожде.

Оснований для беспокойства у тебя нет. Я жив и здоров. Отдохнул от разной канцелярской чепухи, а главное – снова попробовал походной жизни, которая так раздражающе остра на вкус. Я ведь бродяга, без родины и без дома.

А теперь снова в своем кабинете, за окном весна и городской шум, а на столе книжка от тебя и написанные твоей рукой листки.

Меня переполняет все, что я сейчас переживаю. Ты помнишь – Глан, чтобы выразить свои чувства при отъезде Эдварды, взорвал скалу[2]? Этот поступок я понял только сейчас.

Русалочка сероглазая, больше писать не буду, так как вижу, что пишу чепуху.

22. III.30 г.

…Сейчас вечер. Сумерки. Весенний вечер. Тронулся лед на Двине. Далекий гул города, радостный гомон ребятишек. Мне страшно нравился этот городок, он имел какую-то невыразимую прелесть, не свойственную западным городам. А теперь он какой-то пустой для меня. С тобой уехала душа города. Приезжай скорей, Русалочка сероглазая. И пиши чаще.

Аля.

25. III.30 г.

…Мне приятно, когда ты окружена вещами, которые мне нравятся. У тебя в витебской комнатке лежали на подоконнике книги: Есенин, История танца и др. Эти книги мне чужие, я их не люблю, я их не понимаю.

Ты для меня совершенно непонятна и скучна, когда читаешь стихи Есенина, но становишься близкой, когда восторгаешься героинями Дж. Лондона и О’Генри.

Ты пишешь, что тебе я иногда казался жестоким. Но я никогда не убивал животных или птиц без необходимости. Сейчас в городах очень привилась «охота» на ворон. Я в ней никогда не принимал участия.

Мое мировоззрение складывалось на войне. Но я скажу, что даже на войне можно оставаться не жестоким.

Сегодня в сумерки стал чистить оружие и здорово ранил себе левую руку. Не пулей, нет, отверткой снес с пальца кусок мяса. Страшно сосет рану, аж не знаю, куда сунуть руку. Но это часа полтора-два, потом затянется и пройдет…

Повидать тебя это стало уже для меня idee fix.

Твой А.

29. III.30 г.

Витебск

Ты пишешь мне о Блоке. Да, верно, Блок мистик. Даже больше – он по идеологии не наш. Ведь даже лучшая его вещь оканчивается так: «В белом венчике из роз впереди Исус Христос».

Его революционеры – это босяки, люмпен-пролетариат. Блок не постиг и не мог постигнуть сущности революции. На известном этапе он был увлечен романтикой революции, и она у него преломилась не по-нашему.

Но Блок – лучший из поэтов последнего времени. Он очень вдумчив, у него чистоплотное отношение к жизни, он не богемист вроде Есениных, Уткиных, Малашкиных и т. п. мелочи. И он, главное, очень литературен, он блестящий стилист, вдумчивый психолог, он поэт в полном смысле слова. Вот его достоинства.

Его книги, его слова нельзя принимать на веру, к ним нужно относиться критически. Но у него можно поучиться, как нужно выражать свои мысли, как выразить красиво и убедительно те ощущения, которые бывают у каждого человека.

Он не фразер, он говорит что-то не потому, что это звучит красиво, или получается удачное сочетание слов, а он сам переживает и чувствует то, что говорит. За это я его люблю.

Я читал где-то в журнале об одной московской передвижной труппе актеров: в деревне мужики не пустили ночевать артистов, игравших белогвардейцев, – и не дали им хлеба! Остальных же носили на руках. Наверное, все там играли талантливо. Конечно, это реакция детей или полудикарей – но крайне поучительная.

Я могу привести примеры и из игры актеров Минского театра. Скажем, роль Берсенева в «Разломе» или директора в «Рельсах». Я к тому, что мнение, будто отрицательные роли можно исполнять бездарно, – глупость. Так примерно думали когда-то импрессионисты и другие, примазавшиеся к искусству, это надо бросить.

А.

15. Ш.30 г.

…Любой, и даже самый изысканный или нежный запах, содержит в себе что-то тлетворное. Например, запах жасмина наполовину состоит из запахов трупов.

Я ведь совсем не такой «добренький», как тебе кажется. Моя психология складывалась в очень жестоких условиях – на войне, во время революции. В то время «добрые души» работали в упродкомах или других безобидных местах.

Что еще? Маяковский? Его самоубийство?

Я ведь тебе это предсказывал еще здесь, в Витебске. Это люди «без руля и без ветрил». Они против логики борются абсурдом. Мне они не интересны. Их психологию я знаю давно, она скучная. Я не хочу ею заниматься. Это духовные банкроты, попутчики. Когда они с нами дойдут до известной точки, они остаются в одиночестве и гибнут. И хорошо делают.

Смерть есть полезный процесс, она очищает жизнь от лишнего, недееспособного. Она неприятна, но она самое необходимое условие для развития мысли и жизни на земле…

А.

16. IV.30 г.

…Для меня слезы – это жидкость. Кислая вода. Я видел, как наши враги геройски умирали; я видел, как плакали суровые, мужественные люди от вынужденного бессилия. Но слезы слабых ничего не стоят.

В Швейцарии, в горном городке над зданием отеля я видел статую Дианы. Когда долины были в утреннем или вечернем мраке, она стояла на фоне неба, вся залитая розовым светом, живая и прекрасная богиня. Иногда мне казалось, что она дышит. Я думаю, что не увижу никогда художественного произведения, равного этому.

Так вот, ты так же будешь стоять над моею жизнью. Я не творец-художник, но я творец жизни, и я смогу это сделать.

Я думаю, когда настанет вечер моей жизни, ты будешь так же стоять над ней, залитая солнцем, прекрасная и чистая, как та статуя над горным городком. Даже если кругом будет мрак и темнота.

Твой А.

21. IV.30 г.

Витебск

Хочу добавить.

Вокруг самоубийства Маяковского поднялась большая шумиха. Она может ввести тебя в заблуждение. Мои слова, вскользь сказанные тебе в письме, остаются в силе, и я уверен, что так думает каждый более-менее начитанный марксист.

Как-нибудь на днях я тебе напишу подробнее, что думаю об этом, и постараюсь доказать, что я прав.

А пока учти, что об этом «великом» «пролетарском» поэте никто из серьезных людей ничего не написал. Это должно навести тебя на размышления.

А.

24. IV.30 г.

…В Минске меня никто не знает. Я жил всегда, и в особенности в Минске, очень замкнуто, в личной жизни никогда близко ни с кем не сходился.

За 5 лет пребывания в Минске я 2 года очень сильно болел, а потом в течение 3-х лет очень много работал.

За годы гражданской войны и болезни я очень сильно отстал в своем развитии и чтобы за 3 года это нагнать, пришлось много сидеть над книгами. Случайно познакомившись с рефлексологией, наукой узкой, но мне нужной, я глубоко изучил ее. Вся моя жизнь вне Управления протекала или за книгами, или в нашем питомнике собак.

Я хочу иметь свое мнение о происходящем вокруг. Дух времени преломлялся во многих моих знакомых не так, как я это понимал, вернее, хотел. Ты меня понимаешь, я не хочу распространяться («люблю вино»). Я с этими настроениями не согласен.

Мое «особое мнение», понятно, поставило меня в «особое положение». Все это намеки, но если ты вспомнишь наши прошлые разговоры, ты их поймешь.

Что было раньше? Я был тогда еще мальчишкой, делал, конечно, много ошибок, на которых учился…

25. IV.30 г.

Моя милая, сегодня отправил тебе небольшой подарок ко дню рождения. Нарочно не делал никаких надписей, т. к. хочу, чтобы эта книга стала твоим учебником. Я хочу, чтобы ты ею пользовалась часто.

В ней изложено мировоззрение, которое сокрушает всю старую рухлядь, всю мораль и этику давно уже мертвых людей. Это не философия личности, а мировоззрение целого класса, могучего силой логики и разума, сильного душой и телом.

Эта книга безжалостна, она плод творчества миллионов людей и потому ей не свойственны колебания одной личности.

Если тебе суждено будет воспринять и усвоить эти взгляды, ты станешь неимоверно легче жить, не будешь опутана сетью отживших убеждений и предрассудков. Твоя жизнь будет прекрасной и содержательной. И я желаю этого тебе в день 25-летия.

Это половина жизни. И если в ней были ошибки, пусть следующая половина будет другой. И если ты усвоишь это мировоззрение – это будет самый ценный подарок, который я могу тебе сделать.

Аля.

28. IV.30 г.

Моя милая!

Ты пишешь, что Блок любит зиму, снег, вьюгу. Быть может, потому он мне близок, ведь ты тоже для меня как-то соединяешься со снежной вьюгой, в которой мы шли тогда, в первый раз…

Твой А.

30. IV.30 г.

Ты пишешь, что эта книга «самый большой барьер». Ты, мол, мещанка, а я передовой. И, сблизившись, хочу перевоспитать тебя.

Мне эта формула внушает отвращение. Сближаться с женщиной, чтобы ее перевоспитывать – это ханжество, метод фертов.

Лёлик, с Первым мая тебя! И с днем рождения!

Аля.

1. V.30 г.

…Весь свой досуг сейчас я посвящаю собаке. Тут, в Витебске, нет существа мне ближе и понятней. Вот и сейчас – она лежит на коврике рядом и следит внимательно за мной желтыми загадочными глазами, немного исподлобья. Хотел бы я знать, что она думает.

Мне кажется, что где-то в глубине своего сознания она видит картины седой древности. Когда собака была единственным помощником человека с дубиной и каменным топором.

В моей психике тоже что-то осталось от того дикаря с дубиной. На войне, в пылу боя, меня не раз подмывало бросить винтовку и поискать хорошую суковатую дубину или булыжник. Это остатки того, древнего.

Шрэк! Я назвал сейчас его имя. Он чуть навострил уши и продолжает смотреть на меня так же. Он знает, что я сейчас думаю и пишу о нем. Скоро он встанет, подойдет и ляжет у самых моих ног, положит голову мне на колени и будет гипнотизировать меня взглядом. Это значит, что он о чем-то тоскует.

Значит, через 4 дня мы увидимся?

Аля.

12. V.30 г.

Милая моя! Это первое письмо, которое я пишу тебе не в своем кабинете. Ты и моя работа переплелись в каком-то своеобразном переплетении. Моя рабочая комната так тесно связана с твоим образом. В ней я разговаривал с тобой по телефону, в ней писал тебе письма, читал твои.

В самые напряженные моменты минувшей зимы ты какой-то особенной нотой, ярким радостным лучом придавала особый колорит моей работе. Если это не слишком высокопарно для тебя, то я сказал бы так: это работа, одухотворенная любовью. Это так сильно привязывает меня к тебе. Если бы это твое вмешательство мешало моей работе, я бы стал тяготиться этой любовью.

Сейчас по радио передают музыку из «Травиаты». В «Звезде» читал о премьере в Минске. И читал пересказ пьесы. По-моему, это обычная литхалтура, хлебное дело. Мне всучили одну работу: витебская филия БЕЛАППа[3] (ты знаешь, что это за зверь, наверное) выпускает свой годовой сборник, и мне поручили половину его проредактировать. Придется посидеть, если не удастся отбрехаться, хотя негоже, ведь это общественная нагрузка.

А мне это трудновато, я не особенно силен в литературном белорусском языке. Газетный и канцелярский я знаю уже более-менее сносно, хотя и говорю еще отвратительно, как ты знаешь…

А.

14. V.30 г.

…У меня часто бывали ситуации, когда человек должен хладнокровно рассчитывать свои силы и силы врага, чтобы действовать наверняка. У тебя врагов еще не было.

Тебе не приходилось любезно говорить с отъявленным врагом и даже оказывать ему любезность, зная, что в других условиях он подвергнул бы тебя изощренным пыткам. Но только ненавидеть врага, слепо и открыто – значит оказаться побежденным им в конце концов.

Теперь о том человеке. Во-первых, он не член партии. Если он это тебе говорил, значит соврал. Во-вторых, его с бухгалтером и казначеем привлекают лишь за халатность. Самое большее, что ему грозит, наверное, – общественный выговор. Могло быть хуже.

Я кого нужно предупредил.

А.

20. V.30 г.

…Водил своего Шрэка на нашу собачью выставку.

Не собирался, но пришли ребята и сообщили, что там один тип говорит, что его пес побьет моего. Меня задело. И мой зверюга всех оставил позади. Я минут 10 грелся в лучах собачьей славы. Шрэк взял все 4 приза.

Нам вручили еще 30 рублей. Их я отдал одному собачнику из Угрозыска, который возился с моим псом на выставке. Тот тоже на седьмом небе…

А.

7. V.30 г.

«Красная Поляна».

Дорогая моя!

Посылаю тебе книгу. Хочу, чтобы ты имела ее, от меня.

Это очень хорошая книга. Она блещет крупным талантом писателя и прекрасной душой человека. Я бы хотел иметь своим другом человека, написавшего эту книгу.

Меня поразила в ней несокрушимая воля 12-летнего героя. Мне приходилось наблюдать таких людей, но гораздо более старших. И моим желанием всегда было быть похожим на них. Быть может, в природе и не было никогда такого героя. Это не важно. Главное то, что это возможно. Что это не выдуманный, ходульный герой вроде там Майоровых (я прочитал эту пьесу) или ему подобных.

В этом образе все человечно и естественно. И он учит нас воле к жизни, воле к победе. Ну, пусть его цель очень прозаична – 6 пудов хлеба! Дело не в этом, важно то, какой ценой это достигнуто. Ведь если этот мальчик вырастет, если ему откроются светлые горизонты человеческой мысли, он так же упорно и страстно будет делать великие дела и подвиги.

Я эту книгу прочитал с таким напряженным вниманием, с каким давно уже не читал книг. Я не ошибусь, если скажу, что это самая лучшая книга в художественной литературе из тех, что мне приходилось читать в послереволюционный период. И потому я тебе ее посылаю: если ты ее уже читала, прочти еще раз. Ведь она стоит этого. Если же нет – мне будет большой радостью обратить на нее твое внимание.

Я хотел бы, чтобы у тебя с этой книгой была связана память обо мне. Ты говорила, что не знаешь моей прошлой жизни. Это верно. Я хочу пояснить, почему это так: о своих ошибках я не люблю говорить потому, что мне неприятно о них вспоминать, а о хороших поступках, которыми я могу гордиться, я не говорю потому, что боюсь показаться хвастуном.

Но вот теперь, при чтении этой книги, у меня в голове возродились образы прошлого. Я тоже начал жить самостоятельной жизнью очень рано, правда, года на 4 позже этого героя. Но жизненного опыта у меня было не больше.

Я тоже ехал. Не за хлебом в Ташкент. Я ехал, гонимый другой страстью, но перенес не меньше героя этой книги. Поэтому я так хочу, чтобы книга[4] тебе понравилась. Но я боюсь, что опоздал, и ты уже читала ее. И это просто случайность, что я ее не читал раньше.

Твой А.

25 апреля 1933 г.

…По моим наблюдениям, такое замечается почти у всех артистов, если театр драматический. Это несоответствие между формой и содержанием их работы.

Тебе приходилось брать в руки дутые (иначе говоря – полые) золотые вещи? Лежит, скажем, красивый массивный золотой браслет. Ты берешь его в руки и с досадой поражена его легкостью Он дутый. В нем отсутствует одно из основных свойств этого металла – тяжесть при небольшом объеме. Красоту золотой вещи мы ведь познаем не только зрением, но и осязанием – тяжесть маленького предмета приятна.

Вот так и в театре. В красивую большую форму спектакля часто вкладывается крохотное содержание личности артиста.

Что же касается Шекспира и, в частности, «Отелло», думаю, спектакль у них будет не особенно удачный. Не хватит сил, вернее, пусть твоя подруга простит меня за грубость – культурности. А трактовать в «Отелло» только одну тему ревности – старо и скучно. Получится, как в Москве с «Гамлетом» недавно…

А.

9 мая 1933 г.

гор. Сызрань

…Люди, бывшие так близко друг к другу, как мы с тобой, забыть об этом окончательно не смогут. Прошлое становится лучшей частью жизни, а будущее только грозит старостью, упадком сил, и на повторение прежних дней надежд все меньше.

Мертвые никогда не насыщаются. Свои трагические строки о ненасытных мертвых Гейне писал уже совершенно больным, на краю могилы, и потому, должно быть, этот великий знаток человеческой души мог так убийственно точно и кратко сказать о неутолимой жажде обреченных.

Как ты думаешь, почему я все-таки написал тебе после этих трех лет? В Гомеле тогда я узнал, что с тобой «приключилось», и что ты уже не в Витебске, а с мужем в Минске. Можно было разыскать тебя там или в Москве, где я провел прошлое лето и где ты была тоже…

9. IX.33 г.

…По сторонам – темные, угрюмые просторы степей; впереди несколько саженей, ярко освещенных фарами машины, и в этой полосе мелькают то суслики, то зайцы, то совы, а то видишь нервный полет летучей мыши.

Кричат деркачи, звенят цикады, мягко рокочет мотор и шуршат шины, сверкают иногда падающие звезды. На горизонте небо светлеет от огней городка, но до него еще километров сорок.

За стекло машины засунуты три астры – белая, лиловая и розовая. Их мне подарила одна приятельница. Зовут ее «Лоза», и ей пошел уже четвертый год.

Она живет с мамой в белом домике около леса, жилище их пахнет смолой, полынью и высушенными фиалками. У них есть еще пес, Казак, большой, лохматый и серьезный. Встречает меня всегда с достоинством хозяина, ласково и сдержанно.

Когда я еду по этой дороге, то всегда захожу в этот домик, и «Лоза» рассказывает мне сказки о Казаке, о жуках и куропатках, о камнях, своем цветном сарафанчике и своей маме. Я уплачиваю ей гонорар пустыми папиросными коробками и конфетами, больше никаких подарков она не признает.

Когда сажусь в машину, эта маленькая женщина приносит мне цветы – розы, анютины глазки или астры. И вот, когда я проеду лес и выезжаю из него, начинается темная степь и видны огни далекого города.

И тогда начинаешь чувствовать бремя прожитых лет. Я знаю, что «Лоза» меня любит. Я знаю, что любит меня и мама Розы, правда, совсем иначе. Но мне это как-то не нужно. И если будет «иначе», я перестану ездить этой дорогой.

Я неоднократно смотрел в глаза смерти. Я видел жуткие страдания людей. Я могу, не дрогнув, проходить мимо смерти и крови. Она, эта женщина с копной золотистых волос, с телом игрушечной маркизы, она своими руками убила человека, а на спине ее и сейчас видны следы плетей. Какие у нас могут быть еще сказки? Разве мы, как Роза, можем переживать радости? Нет, конечно.

«Я только странник, постучавший в дверь», – так у Гейне…

Ты едешь снова в Витебск. Будешь на тех же улицах, увидишь тот же зрительный зал, откуда я часто смотрел на тебя, слушал тебя. Быть может, в чьем-либо лице увидишь меня.

Может быть, там ты поймешь, что забыть этого нельзя.

А.

19. IX.33 г.

В своей комнате я слышу далекие гудки пароходов. Кругом покой и тишина. Вчера я ехал по Волге, она тоже тиха. Но я ненавижу тишину. Меня захватывает движение, ничего не знаю более приятного, чем быстрая езда.

Когда я еду в поезде, обязательно высовываюсь из окна или хоть на мгновение стараюсь повиснуть на ступеньках, на поручнях, чтобы тело неслось по воздуху, чтобы он обтекал лицо, всего меня.

Если еду в машине, то только в открытой, в любую погоду. Научился сам править и езжу без шофера. Это дает возможность мчаться на бешенной скорости по степям. По Волге я мчусь на глиссере со скоростью 80 км/ч.

Если у меня свободный день, брожу с ружьем по лесу или степи.

Я ненавижу покой, неподвижность. Человек, потерявший способность действовать, уже мертвец. Мне приятны сумерки. Я спокоен. Но только взойдет солнце – меня уже опять волнует жажда деятельности. Вынужденные часы покоя страшные для меня.

Я не раз смотрел смерти в лицо, видел кровь. Видел, как вовремя боя умирающий, лежа, хватает зубами за ногу бегущего мимо врага. И прошлое мне сейчас кажется лучшим временем жизни. Потому что я не выношу покоя. Под старость становлюсь все больше непоседой, все тянет куда-то, «покоя нет моей душе»…

Твой А.

1. Х.33 г.

Милая!

Уезжаю в командировку на дней десять. А дни все такие же золотистые и тихие. Степь начинает зеленеть снова, как весной. А леса!

По приезде опишу тебе свои впечатления. А сейчас надо ехать, машина уже стоит у подъезда.

А.

Сызрань. 2.II.34 г.

В течение месяца был в командировках ровно 25 дней. Послезавтра еду опять на дней 7–8.

Ездил в большинстве случаев на лошадях, в дороге сутки и более иногда, лежа в санях.

У меня сейчас крайне мизантропические настроения, писать о них – значит скулить. Может, всему виной эта снежная степь. В ней нет величественности пустыни, все мелко; степной волк трусливее зайца, и стая разбегается, если ударить в ладони…