Читать книгу Городские сны (сборник) - Александр Станюта - Страница 8

…В видоискателе в мягких вечерних сумерках кремлевская стена, ее зубцы, узкая башня за мавзолеем и он сам темнели, словно бы утяжелялись, огрублялись. Но часовые были видны четко. Их неподвижность выглядела каменной. Казалось, это муляжи. Так и внутри мавзолея, подумалось.

Он продолжал поглядывать в видоискатель, будто на темнеющий экран. Надеялся, что удастся как-то высмотреть, обманув себя, отца в красноармейском шлеме в том самом времени, где он – еще и не отец. И где ничто еще не предвещает будущего появления Сергея Александровича, сына.

Для этого судьба и жизнь еще должны будут как-то сойтись, устроить то пересечение линий, которое не получилось тут, в Москве.

Тогда всего в десятках метров от этой площади, где на посту стоял отец, в закопченных, со сводчатыми потолками помещениях времен Бориса Годунова, в стенах его, как говорили, монетного двора жила студенткой мать, тоже из Минска.

И в тех же числах января 1924-го, когда в Колонный зал Дома союзов с утра до вечера медленно втягивались траурные очереди, чтобы проститься с умершим, молоденькая мать тоже прошла там в чужих валенках, единственных в их общежитии, теплых от ног сокурсниц. А он, отец, может, как раз в то время у временного мавзолея мерз в сапогах. Или им, в карауле, тоже выдавали валенки?

…Довольно, надо уходить, подумал он. Старания представить отца на месте часовых у нынешнего мавзолея были напрасны.

Как и в бараках на рисунке, тонущих в снегах под Воркутой, здесь его тоже не было. И нет его давно нигде.

Когда умерла мать, один знакомый в университете, заговорив с ним в вечернем коридоре, легонько подтолкнул его к ближайшей пустой аудитории и, плотно прикрыв дверь, спросил:

– Сергей, ты знаешь, какое слово для людей самое страшное?

А он молчал и думал что ответить, прошли секунды, и вдруг не захотелось ни отвечать, ни говорить вообще. И тогда голос сослуживца:

А это слово – никогда. Ты понимаешь? И он ответил, но не сослуживцу, а самому себе:

Да, никогда…

И понял, что уже с неделю искал какое-то слово, которое смогло бы тупо остановить эти его усилия и поиски пусть и какой-то тяжкой правды, но, наконец, способное ее определить.

Да, никогда – самое страшное, непостижимое для живых, живущих. Это же бесконечность, невыносимая для мысли, для воображения, как все бездонное вверху, черное ночью, голубое днем. Там никогда и ничего не возвращается, не повторяется, ничем нигде не кончается, представить это не хватает сил, кажется, что сам и втягиваешься в это, вот-вот начнешь там растворяться.

Больше нигде и никогда, подумал он сейчас, вспомнив тот вечер, коридор, пустую аудиторию и сослуживца. Больше никак, только как видишь, понимаешь их – отца и мать. Оба живут теперь только вот так, в тебе.

И никакого не надо жеста, ритуала. Только то, что внутри. Тогда одно из двух: или это есть – или нет. Все остальное бесполезно.