Читать книгу Городские сны (сборник) - Александр Станюта - Страница 5

…Красная площадь мягко обволакивалась синевой сгущавшегося вечера. Поздние экскурсанты выходили из храма Василия Блаженного.

Стоя у одного из поредевших деревцев сирени, сохранявшихся тут, возле храма, Сергей Александрович смотрел на мавзолей, не отрываясь. Все пытался представить себе молодого отца на месте теперешних часовых, слева или справа от входа. Пробовал раз за разом вообразить отца в нынешней красивой, даже чуть франтоватой форме этих ребят с карабинами, стальными лезвиями штыков, а не в шинелях до пят, шлемах, с вазелиновыми лицами в морозной мгле чуть ли не семьдесят лет назад.

Он глядел на мавзолей в просветы между листьями сирени, темными, твердо застывшими, будто жестяными.

Когда-то листья сирени, уже без гроздьев мелких розовато-фиолетовых цветов, темно-зеленые и плотные, стояли в конце лета, не подрагивая, в полном безветрии перед окошком комнатушки в деревянном доме в Минске, за Западным мостом.

В той комнатушке на прибитой к стене вешалке висели на подтяжках галифе отца.

А на полу лежали козлы, наклонная доска с поперечным бруском снизу. Один конец доски, с вырезом полукругом (как ухват возле печи в кухне у бабушки) торчал, подняв рога. Зажав в них задник сапога и наступая другим на доску, отец снимал их, оставаясь в тонких шерстяных носках. Его хромовые сапоги были очень легкие на вид и обтягивали ноги плотно, тесно, как тонкие кожаные перчатки. На сапогах никогда не было ни пятнышка грязи, даже когда в ней все тонуло на улицах и во дворе при затяжных дождях.

Отец ходил так аккуратно, легко, уверенно лавируя среди колдобин, выбоин и луж в разрушенном дотла, занятом немцами городе, что грязи не было даже на рантах его всегда блестевших, словно новенькие, сапог.

Снаружи дома, возле окна той комнатки, где переодевался и спал отец, в бревно стены была глубоко вбита железная скоба.

Когда отец был уже на заполярном краю света, в неимоверной дали от этого бревенчатого дома за вокзалом, когда уже сполна платил по счетам судьбы за сохраненные в оккупации им жизни сына, своей матери, сестры, племянницы, – тогда, в детстве, хотелось и не удавалось разгадать, зачем эта скоба там вбита в стену.

А позже как-то все соединилось, сошлось, стало понятно из семейных разговоров. Скобу эту, оказывается, вбил отец.

В Минске, в кавалерийском полку, у него был ярко-рыжий, почти красный Огонек, с белой звездой на лбу. На нем отец приезжал из своего расквартированного в городе полка сюда, к отцу и матери, в их старый, из почерневших бревен дом на улице Толстого за Западным мостом.

…Огонек сперва смирно стоит с поводьями, привязанными к той скобе в стене. Потом подходит к открытому окну и осторожно вдвигает длинную голову внутрь комнаты, за подоконник, прямо к столу.

Глубокие нервные ноздри, как из темной замши. Умные карие глаза со светло-рыжими ресницами. Рыжая челка, гривка. Острые треугольники чутких, стригущих ушей.

– Ну подожди, мы скоро, – говорит отец, поглаживая бархатный храп Огонька.

А дед, Иван Антонович, отец отца, выбрав из хлебницы самый большой кусок, протягивает его коню и улыбается:

– Ты с нами, с нами, мы тут вместе…

Взяв ломоть тонкими губами, Огонек убирает голову из комнаты, переступает на утрамбованной перед окном площадке с отпечатками своих подков и глухо стукает раз-другой по нижней, врытой в землю ступеньке деревянного крыльца. А если Огонек опять заглядывает к ним в окно, они выходят и садятся на крыльце покурить. Огонек тогда стоит спокойно у высоченных кустов сирени.