Читать книгу Призрак на сцене, или Логика дополнения - Алексей Хромов - Страница 9

Повесив трубку после разговора с Ростовой, Арион еще несколько минут сидел неподвижно, вслушиваясь в тишину. Дождь за окном его кабинета барабанил по карнизу свою монотонную, гипнотическую дробь, создавая идеальный фон для размышлений. Дело «Человека-дождя» было как глоток чистого, холодного воздуха. Оно было странным, но его иррациональность была понятна Ариону на интуитивном уровне. Это была логика травмы, облеченная в ритуал. Это была поэзия.

Но ему нужно было возвращаться в прозу. В сложную, запутанную, полную фальшивых сносок прозу театра «Лабиринт».

На его почту пришел обещанный Ростовой файл. Он открыл его. Адреса и списки украденного. Арион не спеша распечатал их и отложил в сторону. К ним он вернется позже, ночью, когда разум устанет от анализа и станет более восприимчивым к символам. А сейчас – работа.

Он снова разложил на своем большом столе фотографии и схемы из кабинета Виктора Ставрогина. В свете настольной лампы они выглядели как улики не против убийцы, а против самого убитого. Это была карта его души – холодной, упорядоченной, одержимой. Но даже в самой строгой системе есть место для аномалий. И именно их искал Арион.

Он взял в руки фотографию пробковой доски, висевшей на стене кабинета. Она была похожа на центр управления полетами в чей-то внутренний ад. Фотография Алексея Орлова в центре, от которой, как солнечные лучи, расходились нити, соединявшие его с репродукциями кричащих лиц Фрэнсиса Бэкона, с цитатами из Кьеркегора о страхе и трепете, с вырезками из медицинских справочников, описывающих симптомы шизофрении. Ставрогин не ставил пьесу. Он собирал монстра Франкенштейна, сшивая его из лоскутов чужих текстов и чужой боли.

Арион увеличил изображение, вглядываясь в детали. И его взгляд снова остановился на единственном «неправильном» элементе на всей доске. На старой, выцветшей фотографии двух молодых людей, приколотой в самом углу, почти в тени. Ставрогин и Каверин. Элемент, от которого не шло ни одной нити, который не был снабжен ни одной цитатой. Он был вынесен за скобки. Он существовал вне системы. Он был тем самым «дополнением», о котором гласила его любимая философская теория. То, что кажется лишним, но на самом деле определяет всю структуру.

Арион долго смотрел на эту фотографию. На ликующую, полную энергии улыбку молодого Ставрогина и на нервную, испуганную – Федора Каверина. Два полюса. Успех и забвение. Громкость и тишина. Но в тот момент, на этом фото, они были вместе. Они были единым целым. Что-то должно было разрушить эту связь. И это «что-то» и было тем самым призраком, который вернулся на сцену двадцать лет спустя.

Он отложил фото и взял в руки ксерокопии страниц из режиссерского сценария. Это был другой текст. Более интимный. Арион надел тонкие хлопковые перчатки и начал медленно перелистывать страницы, вчитываясь не столько в печатный текст, сколько в пометки, сделанные на полях красным карандашом Ставрогина.

Почерк был нервным, рваным. Поля были испещрены знаками, символами, отрывочными фразами, похожими на шифрограммы.

«Безумие как маска. Или маска как безумие?» – было написано рядом с первым большим монологом Гамлета. У этой фразы стоял жирный вопросительный знак, обведенный в кружок.

Дальше, в сцене ссоры Гамлета и Офелии, Арион прочел запись, подчеркнутую дважды, с такой силой, что карандаш почти прорвал бумагу: «Орлов играет не то. Слишком реально. Это боль, а мне нужна пустота. Он дает мне человеческое, а мне нужно механическое. Фальшь!».

Арион замер. Вот оно. Противоречие. Вся труппа, вся полиция считали, что Ставрогин доводил Орлова, ломал его, требуя настоящего, подлинного безумия. А текст говорил об обратном. Ставрогина пугала подлинность. Он хотел контролируемой истерики, холодного, отстраненного представления о безумии, а получал настоящий, непредсказуемый, человеческий психоз. Он хотел управлять марионеткой, а в руках у него оказался живой, страдающий человек, и это рушило его стерильную концепцию.

Он перелистывал страницы дальше. Везде были следы этой борьбы. Борьбы режиссера не с актером, а с реальностью, которая вторгалась в его идеальный мир, в его пьесу, и ломала ее. Но самой странной, самой тревожной была пометка рядом со сценой явления Призрака. Всего два слова, нацарапанные почти в панике:

«Призрак лжет?»

Ставрогин ставил под сомнение не просто реальность призрака на своей сцене. Он ставил под сомнение его мотив. Саму основу пьесы – требование мести. Он, как заправский деконструктивист, разбирал на части не только своего актера, но и первоисточник. Словно чувствовал, что за текстом Шекспира проступает другой, более страшный текст. Словно слышал в репликах Призрака отцовской мести совсем другой голос.

Голос настоящего призрака. Призрака Федора Каверина.

Арион отложил сценарий. Все эти знаки – фотография, пометки, вопросы – складывались в одну тревожную мелодию. Ставрогин был не просто тираном. Он был напуган. Он боролся не за свое видение пьесы. Он боролся против чего-то. Против какого-то другого, альтернативного сценария, который пытался прорваться на его сцену. И, судя по кровавому пятну за металлической ширмой, призрак в итоге победил. Но был ли это бесплотный дух соавтора? Или вполне реальный, смертоносный носитель его воли?

Арион встал и подошел к окну. Ночной город мерцал внизу. И где-то там, в одной из этих светящихся точек, был тот, кто превратил убийство в акт литературной критики. И он только что начал свою игру с Арионом.