Читать книгу Эрон - Анатолий Королев - Страница 11

Весь конец потопного лета, злясь на себя, Ева ждала возвращения Филиппа. Старуха Пруссакова приехала с курорта в самом конце июля. Ева отметила про себя: старость не загорает. Пруссакова вернулась все с тем же зимним лицом, на котором все так же льдисто светили водянистые глазищи. Старость еще и не оттаивает на солнце. На окнах было приказано опустить жалюзи, зажечь тусклые груши напольных ламп, раскатать персидский ковер. Квартира погрузилась в драгоценный полумрак марочного коньяка «Antique» двадцатилетней выдержки, резко сверкнули в глаза погасшие было в потоках солнца хрустальные грани посуды за стеклом антикварных буфетов, ожили золотые зигзаги на китайских шторах, затеплились блеском кованые медные розы на рамах венецианских зеркал. «Я состарюсь, состарюсь с ней!» – опять отчаянно думала Ева, неся на лаковом подносе цвета черного льда чашку для подогретого молока. Вечером раскладывался пасьянс «Солитер», и, прижимая плечом к уху телефонную трубку, Калерия Петровна распорядилась и Евиной судьбою: вуз придется отложить на будущий год, а пока поступить на рабфак – фиктивно, а окончание рабфака с отличием она гарантирует, как и – соответственно – поступление в вуз. Быть в домработницах еще год, конечно, несладко, но Ева умная девочка и, наверное, уже сообразила, что в таком доме слов на ветер не бросают. Она, если Ева захочет, может дать ей такие рекомендации, что почище всякого приданого. Но… тут старуха подняла восковой палец.

– Это надо заслужить.

Ева враждебно молчала.

– Ты, милочка, я вижу, словно и недовольна?

Ева так привыкла к своему кожаному дивану с декоративной подушкой из золотого атласа, к своему шотландскому пледу…

– Значит, мне показалось?

– Нет, Калерия Петровна, не показалось, но я согласна.

– Умница! И запомни, Евочка, ты по натуре кошка. Ты привыкаешь не к людям, ты привязываешься к вещам.

Ева вздрогнула – это был удар в самое яблочко бегущей мишени: мне нужно избавляться от этой черты. Во что бы то ни стало, решила она.

Ночь старалась провести в раскидном кресле, но под утро сдалась перед бессонницей и перебралась на любимый диван, где сразу уснула…» Да, я кошка», – шептала она, засыпая. И ей нравилось быть кошкой, ластиться к гладкой подушке, вытягиваться вдоль кожаной спинки.

Первой подала весть о Филиппе Верочка Волкова, она нагрянула как-то в августе, чуть ли не в полночь, предварительно звякнув по телефону. Черная от загара, обугленная изнутри, изъеденная червоточиной пламени, с прикипевшей к губам сигаретой. Она приехала выпить, пожаловаться. Прошла в Евину комнату босиком, чтобы не разбудить чуткую каргу, вытащила из сумки тяжелую бутыль югославского шеррибренди и… никогда еще Ева Ель не была так пьяна. Она попыталась спастись от того, что узнала. Верка не собиралась ничего скрывать от прислуги. Она уже полгода живет с паршивцем Филиппом, моталась с ним в июле в прикаспийские джунгли на границе с Ираном, пару дней назад сделала просроченный аборт – сто рэ сверху у знакомой врачихи.

– Я знаешь кто? Я ведь убийца. – Ее искусанный рот дышал пеклом.

Ошеломленная Ева никак не могла понять, почему та с ней так откровенна и почему эта пьяная искренность ее унижает.

Она не догадывалась, что была для Верки не в счет.

Та бы никогда не позволила правды в разговоре с Лилит или Магдой. Другое дело – случайный попутчик в вагоне судьбы, когда впереди конечная станция.

Но гораздо больше, чем вскрытием тайны, Ева была потрясена вспышкой собственных чувств, она, она сходила с ума от… ревности. Она впивалась в подробности связи, как зубами впиваются дети в краденое яблоко, и – боже мой – она пыталась во всем, что было там у них с Веркой, отыскать доказательства его любви к ней. Сумасшедшая!

Вера сидела, закрыв глаза, поджав ноги на диване и откинувшись головой к стене, обтянутой штофом. Она была так избалована с детства, так тонка в своих ощущениях, что от слов только – про палату в абортарии – ее мутило.

Стриженый девочка-мальчик в шелковом трико арлекина.

Узкая ладошка с обкусанными от боли ногтями.

Это была ее первая вылазка в общую жизнь, и душа Веры была вся в синяках. Вот еще почему она сверх меры надушилась за ушами и на запястьях духами «Клима», чтобы самой задохнуться в зное парфюма, спрятаться в коконе запаха от мерзостей жизни.

Августовская ночь так и не наступила, лишь на один миг погасло опаловое зерцало, ночь махнула седым крылом, и снова все небо было залито ровным жемчужным сияньем рассвета, в котором был хорошо различим остро заточенный блеск звезд.

Пьяная Верка заснула прямо на диване, уронив голову на золотую подушку. Ева ушла реветь в ванную комнату, она боялась признаться себе в причине таких слез и тупо спрашивала себя: «Ты же сама решила с ним оборвать? Так чего воешь? Сама!» Вдобавок она нечаянно разбила иностранный флакон с шампунем об умывальник, и вялая алая жижа растеклась по белому мрамору лужей, похожей на кровь, но пахнувшей цветами.

Десять лет спустя Ева будет вспоминать то московское время как глубь абсолютного счастья и завидовать той остроте чувств, когда можно было совершенно сойти с ума от одного вида мыльной винно-красной лужи на мраморе, вдруг напомнившей пьяную кровь. Изо всех чувств юности самым драгоценным оказался пыл. Он первым превращается в пыль.

Когда однажды ранней осенью позвонил Филипп, она разговаривала ледяным тоном. Он же упорно держался прежнего тона и говорил как ни в чем не бывало. Тогда она просто бросила трубку. Сказав напоследок, что ей некогда: «Я мою пол!» Он позвонил в дверь через полчаса. Никакого пола она не мыла, готовила обед: 1. Суп протертый из овощей. 2. Бигус. 3. Буше со свежей клубникой. Человека можно выставить из своего дома, но как выставить из чужого? Словом, Филипп оказался на кухне, где с давним сомнительным любопытством к обыденной жизни молча принялся чистить картошку. Ева говорила сквозь зубы: жаль, что картошка попалась из заказа – кубинская – овальные клубни с розовой кожицей, почистил бы он магазинную дрянь… Филипп не понимал, откуда лед в Евином голосе, до той минуты, пока она не спросила, как он поохотился. В невинном вопросе было столько яда, что Филипп задумался и понял: она виделась с Верой, и та рассказала про Ленкорань.

– Если женщина позволяет себя любить, значит, вина связи лежит на двоих. Разве не так?

У Евы кровь прихлынула к ушам: только тут она поняла, что устраивает Билунову самую настоящую бабскую сцену. А бабство она презирала.

Тем временем Калерия Петровна оцепенелой ящерицей размышляла о том, чему стала свидетелем: в прихожей раздался неурочный звонок. Ева пошла открывать и кого-то впустила в дом. Но хозяйка никого не ждала…

Затем к ней в гостиную зашел поздороваться Филипп – сын Билунова и объяснил, что зашел к Еве. Старуха выставила бы в два счета любого: ее дом не место свиданий с милашками домработницами. Любого, но только не Филиппа. И мальчик прекрасно понимал свою исключительность и гарцевал.

Старуха даже закурила лишнюю папиросу, которых позволяла в день ровно три штуки. Четыре было четным числом. А четных чисел она избегала из суеверия… что ж, придется выкурить пятую.

Она, конечно, знала, что в ее отсутствие в доме бывала компания Илюши. Он был ее внуком, был прописан здесь, был будущим хозяином этой квартиры. Словом, имел право водить сюда кого вздумается, кроме потаскух. Ясно, что милашка Ева не сидела при этом взаперти, а допускалась в компанию золотой молодежи. Может быть, внук даже пользовал девочку снять излишние сливки. Постель не возбранялась. Провинциалочке повезло, она могла винтом вписаться в Москву, как штопор в пробку, и открыть свой «Дон Периньон». Но публичный визит молодого принца на глазах у хозяйки все переворачивал вверх дном. Что это – простая случайность или тут скрыто нечто большее?

Папироска кончилась слишком быстро.

Калерия Петровна привыкла исходить в жизни только из наихудшей перспективы. И сделала вывод: Билунов увлечен ее золушкой, и у них – liazon – давняя связь.

Теперь она решала, что же ей делать с Евой? На ее вкус, девушка была хотя и умна и темпераментна, но все-таки не хороша для женской карьеры в столице. Быть умной и поступать по-умному – большая разница. Золушка с провинциальным ригоризмом, например, отвергала ложь как стиль жизни, а значит, была уязвима. Ей не хватало изюминки зла. Она была прелестна, но не изящна. Она была мила, но имела плебейский профиль. Да, она без девства, в ее жизни были мужчины, на это у Пруссаковой был нюх, но телесные низости она явно недооценивает. В постели она скучна. Но главное – мысль старухи упорно возвращалась к Личине – она не умела льстить. И не хотела. Ее откровенность всегда неуместна, глупа, а порой отвратительна. Победить такого гордеца, как Билунов, ей не под силу… кроме того, сам мальчик не в счет. При самом ужасном раскладе событий Еве придется побеждать целый Клан Билуновых, а это страшные люди. Клан, не знающий поражений в советской системе уже полвека. Там одна мать – Виктория – чего стоит… но все эти размышления верны только в том случае, если чувства Билунова не идут дальше прихожей девичьего тела.

Старуха взяла в рот пятую папироску.

Влюбленность наследного юноши крайне опасна для любой семьи. Филипп к тому же слишком непрост. Он давно вкусил власти и не знает меры в своих выходках. Говорят, он помешан на отвращении к буржуазности партии. Он может назло отцу и давлению статуса взять спутницей жизни девочку из самых низов. Тогда Евина пешка уходит в дамки, тогда ей ни к чему искусство лжи, а пятно домработницы она со временем смоет кровью. Чьей? Пруссаковской кровью, конечно!

Бог мой, пятая уже кончилась…

Ожив, золотая ящерица вынимает из губ янтарный мундштук.

Что ж, читатель, подождем, пока она освободит мундштук от обугленной папироски.

Этот психологический анализ имеет один существенный изъян. Он был сделан в духе той физиологии нравов и характеров, которая сложилась в послевоенные годы. Требовалась поправка на время. Например, между женственностью и жестокостью сегодня противоречия уже нет.

Старуха бы не поняла и была бы шокирована вот такой откровенностью:

– Я свинья – это факт, но Вера не из тех, кто любит бескорыстно. У нее в голове живет прейскурант. Там за любую ее сердечную прихоть одна цена – чья-то жизнь. Она была с тобой откровенна. Ну и что? Подругами вы никогда не будете. Меня она ненавидит, тебя – презирает. Она сказала правду, потому что ты не в счет.

– Тебя бы в абортарий! – Ева пережгла мясо и пыталась исправить жаркое, выжимая лимон.

– Все мы убийцы. И ты тоже прикончишь кого-нибудь.

Ева не поняла этих слов, но на всякий случай покрутила пальцем у виска.

– Ты псих, что ли?

Когда Филипп, простившись с хозяйкой, уехал и Ева принялась накрывать на стол, старуха нетерпеливо вышла в столовую.

– Ева! На мальчике лица нет! Он увлечен тобой?

– Наверное, – небрежно ответила Ева.

– А ты? – воскликнула хозяйка, не веря своим ушам.

– Я его вполне презираю, Калерия Петровна.

В ход пошла новая папироска, которую отметила Ева неосторожным удивлением.

– Что хочу, то и делаю, – хозяйка даже язык показала. Откровенность Евы она сочла крайней неосторожностью, почти глупостью, но презрение к поклоннику делало – черт возьми! – Евину позу неуязвимой.

И новый просчет старого сердца: то, что Ева обозвала презрением, было всего лишь негодованием ревности.

Дряблые щечки ящерки налились жидким румянцем: жить чужими чувствами была ее страсть, старуха даже не обратила внимания на пережаренный бигус. Девчонку надо, конечно, гнать как можно быстрей, размышляла она, чуть чаще тыкая вилкой в жаркое.

Билунов-отец никогда не простит Пруссаковым такой вот услуги – домработницу в дом!

– Не надо преувеличивать, – сказала Ева, отпивая чаек; они всегда обедали вместе. Хозяйка не выносила любое одиночество и усаживала Еву кушать третье блюдо.

– Что?! – Калерия Петровна изумленно вскинула брови, оказывается, последнюю фразу она ляпнула вслух. Нож и вилка застыли в руках.

– Максимум моей карьеры у Филиппа – стать любовницей. Помните, при вашем царизме искали барчукам прислугу? Для здоровья.

Ева говорила об этом так спокойно, что старуха в мыслях не могла с ней не согласиться.

– Я моложе царизма, деточка, – заметила она вслух.

– Извините.

– Пожалуй, ты права, но, милочка, твоя откровенность невыносима. Никогда не говори, что думаешь. Женщина не должна походить на то, что она есть на самом деле. Это опасно. Раз. И просто скушно! Два.

Снова и снова вставал один и тот же вопрос века, заданный Фроммом, – быть или иметь.

Мамочка, быть… быть… только быть… во что бы то ни стало быть.