Читать книгу Эрон - Анатолий Королев - Страница 12

Лилит узнала о новой пассии Билунова последней – надо же, последней! – и была застигнута просто врасплох. А она-то как раз упивалась тайной победой – разрывом Филиппа с Верочкой Волковой сразу после ее точного звонка – жалом осы в сердце змеи! – на край света, в Ленкорань. Узнавание случилось через неделю после того, как Филипп, любопытствуя к низостям жизни, чистил с Евой картошку на кухне карги Пруссаковой.

В тот день он привез Еву около полуночи в единственный тогда в Москве ночной валютный бар в «Национале». Там собирались только свои, проникнуть в бар с улицы было вовсе не просто. Обычно свои съезжались туда попить нормального несоветского кофе, из которого не выпарен кофеин, послушать последние штатовские записи, поесть мороженое от Баскин Роббинс, выпить по рюмке – не больше – коньяку. И вот! Золушка-Ева явилась перед глазами пораженной компании в темно-зеленом шелковом платье, расшитом нитками стекляруса, с широким поясом на талии. Это было то самое единственное платье, в котором Ева собиралась покорять столицу. Она надела его первый раз за два года! Оно было ей к лицу. Только слегка болталось на теле, словно на вешалке, так она похудела за время скитаний. И вообще в ту ночь Ева была в ударе и чертовски хороша собой. Особенно привлекали глаза, которые горели живым мокрым зеленым блеском елочных огней в глубине новогодней елки, и ее прекрасные идеально гладкие зубки, которые светились с ровной настойчивостью перламутра. Билунов танцевал только с ней. И танцевал подчеркнуто старомодно, держа левой рукой за талию, а в правую она вложила свою ладошку. Еще никогда ее не держали в танце столь благородным образом: твердая нежность мужских рук, строгое расстояние между ее и его лицом, непонятно чудесный взгляд восхищения дамой, благородный запах менских духов, публичная близость фигур – все превращало необычную ночь в глоток чистой радости. Ева не понимала, что с ней творится, то иронизировала над Филиппом, то беспричинно смеялась, но все зрачки заметили главное – она была счастлива. Билунов холодно торжествовал, ему удалось в очередной раз произвести на всех впечатление. Живая прелесть Евы Ель особенно выигрывала на фоне снежной красоты Лилит Пирр.

Лилит при виде танцующей пары окаменела, даже пересохло во рту. Поправляя у зеркала в туалете прическу, она впервые в жизни показалась себе дурнушкой. Наконец, она была взбешена. Все это скучнейшее лето Лилит провела вдали от сердца Филиппа, в компании надоевшего Илюши, эгоиста Клима Росциуса и глупышки Магды плюс два бестолковых приятеля Клима. Она никак не решалась порвать с Ильей и держала на поводке при себе. Но уж и расплачивалась по полной программе. Не нуждаясь в деньгах, они путешествовали по Кавказу от Адлера до Сухуми стайкой московских марсиан, гурманов безделья. Днем спали. Оживали к концу дня. Презирали солнце. Купались только под вечер, когда теплое море становилось гладким сонным подбрюшьем заката. Мальчики строго держались командного принципа – со своими не спать – и пару раз поразвлекались с сочинскими проститутками. Илья при этом глупо пытался сохранить верность даме сердца, и Лилит с трудом удалось отправить упрямца к девочкам. Какая пошлая буржуазность! Потаскухи не в счет! Илья очарованно покорился, ему глупо казалось: с Лилит нет проблем. В Сочи, переплатив вдвое, они оказались на туристском теплоходе «Россия», который выполнял круиз по маршруту Одесса – Батуми. Под этим именем плавал трофейный немецкий лайнер «Адольф Гитлер». Выйдя ранним утром одна на пустынную палубу, Лилит вдруг резко ощутила свое одиночество и пугающую никчемность жизни. Ей шел 22-й год, она была девственницей и вообще до сих пор не жила всерьез по высшему счету смертности. Этот последовательный принцип – не касаться живого, чтоб не пораниться, – давно уже тяготил ее, и дело не в том, что она девственна, хотя и в этом тоже. Она была окружена защитным полем наподобие кокона, но нельзя же прожить в сахарной вате? Нельзя или можно? Должна же когда-то разодраться по швам мертвая почка и выпустить на белый свет смертное существо. Должна или вовсе необязательно? Сколько можно жить, отпрянув от судьбы, как от огня?

Корабль шел в открытом море, слева, сколько ни вглядывайся, не видно контуров берега. Морской ветер подхватывал брызги и нес пенные клочья вдоль борта, уходившего вниз отвесной стеной. Солнце еще только начинало свой взлет в непобедимый зенит, и было свежо, но впереди занимался заревом блеска исключительно жаркий день, слишком ровным был размах моря, пятна мазута нежно ежились на поверхности, а светлые переходы неба обещали недостижимую высь. Лилит заметила, что поручни, на которые она облокотилась, в одном местечке проржавели, и, осторожно вытянув руку, брезгливо обхватила ладонью мерзкое ржавое пятно и сладко и страстно измазала пальцы в липучей кашице, от ее нажима поручень стал подтаивать, словно был сделан из ледяного прута, и сгибаться, словно олово. Еще немного нажима, и она бы выжала из железа перекошенный дух Адольфа. Опять! Лилит отдернула царскую руку, а потом отрешенно разглядывала грязную, кирпичного цвета ладонь. Она не смывала грязь весь сонный солнечный день.

А затем пошли очередные сутки отчаянного сопротивления быть.

В Батуми компанию встречал Вадик Карабан, который пригнал на юг свой громоздкий танк – спортивный «форд». Он алчно звал всех в горы. Корабль был брошен, но тут нервы Лилит не выдержали раздвоения, и она решила одна возвращаться в Москву. Илья даже не пытался ее удержать, он уже понял этот железный характер. На маленьком самолетике местной авиалинии она перепорхнула в Тифлис. Не обошлось без приключений, они чуть не угодили в грозу и, обходя опасность, летели почти на час дольше, и пронеслись над Большим Кавказским хребтом, подлетая к Тбилиси с северо-запада. Наверное, впервые Лилит испытала гибельный страх: небесный драндулет с чисто южной беспечностью опасно проплывал над серыми зубьями хребта так близко, что она видела трещины, засыпанные снегом, кусты, крупные камни, а потом земля вдруг обрывалась – вместе с сердцем, и внизу распахивалась отчаянная бездна, на дне которой еле-еле виднелась матовая змейка реки в ложе из зеленого мха. Это были дикие леса с высоты поднебесья.

И вот спустя целых три месяца она наконец увидела Филиппа Билунова. И с кем? С Евой! Тут-то Лилит и вспомнила – ожогом – проницательность матери, Лидии Яковлевны, слова, сказанные еще год назад об опасности Евы. «Филиппу нужен вызов». Для вызова подходила лишь провинциалка-домработница или посудомойка из посольства Франции… Лилит попыталась обуздать смятение души заклинанием, что Ева – всего лишь очередная верка волкова, повод для постели, не больше. Но Филипп продолжал удивлять кучку своих подданных. Поздно ночью он привез всю команду к себе, но не в свою берлогу, крохотную квартирку, которую снимал на модном Юго-Западе в охраняемом доме сотрудников зарубежной прессы, а в родительский дом, в большие покои на Кутузовском проспекте в доме, где жил сам генеральный секретарь партии. Компания никогда прежде здесь не бывала. Никто не видел в лицо его предков. Правда, и в этот раз отец и мать уехали в отпуск, но в квартире, в просторной столовой, их поджидала сестра Филиппа. И еще один сюрприз – накрытый ночью стол и официант, дремлющий в кресле. Оказалось, что сегодня день рождения Филиппа. Прежде он считался буржуазным предрассудком и потому скрывался. И весь блистательный вечер рядом с ним эта дрянная смазливая выскочка… У Лилит не хватало больше сил что-либо воспринимать. Вино потеряло вкус, предметы – цвет, она пила любимый вермут полным бокалом, но не пьянела. Под утро ей стало дурно, и она с облегчением уехала к себе вместе с Ильей. Она собиралась в приступе истерии ему отдаться и ушла в ванную, но прохладный душ заставил душу трезветь. Тогда Лилит медленно наполнила ванну горячей пенной водой и отдалась благоуханной горечи миндаля и шипению пузырьков. А потом обреченно рассматривала собственное тело в высоком напольном зеркале, словно пыталась найти тайный изъян, отыскать пятна ржавчины на идеальном хромированном инструменте. У зеркала она всегда цепенела и даже мерзла… неразвитая грудь с пятном шоколадного цвета вокруг острых сосков, подмышки гладкие и чистые, как нутро перламутровых раковин. Маленькие кисти. Осиная талия. Мягкая родинка на бедре, которую можно было слегка оттянуть пальцами. Идеальный клин лона. Колени, втянутые в ногу, и еще один признак породы – тонкие лезвия лодыжек. Кому все это нужно, кроме нее?

В ванную в который раз нетерпеливо постучал Илья. Лилит очнулась: оля-ля, я буду мстить жизни. Накинув халат, она вышла из ванной комнаты совсем другим человеком и, отмерив и взвесив настроение Илюши, обрушила на Пруссакова слова о том, что давно любит Филиппа и требует оставить ее в покое. Она сама еще не знала, чего хочет и чему готова подвести роковую черту.

Илья слушал ее ни жив ни мертв.

Его личико вмиг посерело, словно вся кровь ушла в жадный песок.

Его юность терпела крах, Билунов отнимал у него вторую женщину, но если Верку Волкову он был готов потерять, то Лилит был увлечен всерьез. Он-то ждал совсем других слов… в махровом халате на открытое голое тело, с раздутыми от возбуждения ноздрями, с курчавым сладким мохом на лоне, фурия! Она была прекрасна и уходила от него навсегда. Пруссаков вышел из подъезда в полном смятении… Филипп, опять Филипп, она любит Филиппа, он был готов убить, растерзать, искромсать циничную тварь, любимца Фортуны. Неужели его жизнь не удалась? В юности от этих криков души содрогается мироздание.

Лилит втирала в грудь белоснежные нашлепки немецкого крема «Ponds»: избиение младенцев объявлено. За окном стояла холодная осень 1973 года. 11 сентября произошел военный переворот в Чили, во время штурма дворца La Moneda президент Альенде стрелял по мятежникам из советского автомата системы Калашникова, надев на голову пехотную каску. Он был неумолимо расстрелян в своем кабинете. Москва переживала штурм чилийского дворца как штурм Зимнего.

Развязка наступила зимой, в католический сочельник 24 декабря. Но прежде, распаленный ревностью, завистью и злостью, Илья позволил себе несколько дерзких выходок по отношению к Филиппу. Первый раз отшвырнул от себя карты – они играли в баккара – и, глядя в глаза сопернику, сказал, что тот смухлевал. Билунов тоже вспыхнул, бросил карты на пол – проверяй! Но Пруссакову все-таки не удалось выдержать характер, и он извинился. По случайности Лилит в этот момент вышла из гостиной в прихожую позвонить домой в Ростов: матери нездоровилось, и надо было особенно свято блюсти все формальности. Илья бы не стал при ней брать вызов обратно. Второй раз ссора вспыхнула из-за расчета с барменом в кабаке: Билунов заметил, что Илья не стал платить свою долю. Пруссаков пошел страшными пятнами, но тут уже Филипп, хладнокровно взвесив обстоятельства, сделал примирительный жест – сказал, что должен Илье, и заплатил сам, а Лилит вновь опоздала подлить смерти в огонь, потому что отступление Билунова стало полной внезапностью. Чего она добивалась? Душа была слепа прочесть слово «смерть».

Никому из компании не приснилась маленькая ладошка, испачканная алой ржавчиной.

И вот грянул роковой вечер в Сугробе, в кафе «Север» на Горького. Еще одно модное местечко забытого времени, только не на первом этаже, где сидят и жрут айс-крим лохи, а на втором, где были только свои и пили фирменный кофе с фирменным коньячком за сумасшедшие деньги… к их заветному столику неожиданно подошла Верка Волкова, которую многие не видели с лета. Она сильно переменилась, отрастила длинные волосы, сменила свой хипповый полуголый стилек на строгую униформу в стиле Коко Шанель из двадцатых годов: мужской костюм-тройка, строгий галстук с белой рубашкой и черные полуботинки. В такой упаковке она выглядела лет на тридцать и всем показалась нелепой. Вера еще не успела присесть, как Филипп, наклонившись, что-то сказал на ухо Пруссакову. Тот пошел ржавыми пятнами и, вскочив чертиком на пружинке, косо вышвырнул в лицо Билунову содержимое металлической вазочки с мороженым.

– Фуфло! – Пруссакова трясло. – Фуфло и блядун! Бешенство, скомканное рукою Лилит.

Ошметки мороженого налипли на черный свитер, а один шлепок попал в лицо. Билунов закрыл глаза и сидел так несколько долгих секунд, не поднимая век.

Верка изумилась происшедшему меньше всех, ей ли не понимать суть вспышки, и, стряхнув пепел в проклятую вазочку из-под мороженого, с интересом уставилась на Филиппа.

Тот открыл глаза. Целая буря оттенков оскорбленного самолюбия промчалась по лицу – от гнева и ярости до брезгливого отвращения. Не шелохнувшись и не повторяя в жестах пластику суетливого оскорбления вассала, он поднял чайную ложечку, чтобы соскрести снежную пену с груди, но вдруг передумал, нет, он не покажет сопернику, что видит эти плевки. Дело слуг отмыть их. Пруссакова колотила мелкая дрожь, его ярости словно не хватало подлинной глубины, и, взвинчивая себя, он нанес еще одно оскорбление:

– Ты весь в сперме, козел, не отмыться.

Карабан и Росциус напряженно ждали драки, Карабан спокойно, Росциус с улыбочкой предвкушения, Магда, по-дурацки открыв рот, втянула голову в плечи. Ева вцепилась зубами в пальцы. Только Лилит, копируя ледяную неподвижность Филиппа, сохраняла полное самообладание. О-ля-ля! Фальшивой команде советских принцев пришел конец.

– Кровушкой твоей отмоюсь, таракан. – Филипп промокнул салфеткой глаза.

Илья дернулся рукой к стальной вазочке – ударить, но был перехвачен железной десницею Карабана: прилипни!

– Что он такого сказал? – обратившись к Илье, Лилит и тут боялась, что Пруссаков струсит идти до конца. Словом, она не хотела, чтобы ситуация хоть на йоту потеряла остроту.

– Я сказал, что, если бы у него был мужской конец, он бы не терял женщин, – ответил за Илью Билунов.

– Врешь! Ты сказал другое! – глупо выпалил Пруссаков и, не выдержав напряжения, повернулся спиной к столу и быстро пошел к лестнице со второго этажа.

– Постой, Пруссаков! – Билунов неумолимо побеждал массой своих чувств. – Предлагаю стреляться.

– Согласен, – и Илья сбежал вниз. Его бешенство казалось жалким.

У Евы из глаз брызнули слезы, но она не сказала ни слова. Компания безмолвствовала: все понимали, случилось нечто ужасное, друзья стали смертельными врагами и один из них убьет другого. Никто не отступит. Лилит могла бы торжествовать победу, пружина ревности сработала самым губительным образом, но душа покрылась холодной испариной ужаса, слепота кончилась, ей стало страшно за Филиппа, которого она так стремилась раздавить сердцем влюбленного мальчика.

Женскую часть компании из кафе отослали, Веру Филипп проводил к столику ее новых приятелей.

– Неужели это все из-за меня? – Вера достала нагрудный платочек и попыталась почистить свитер.

Он отстранил ее руку.

– Не надо. Пятна должны остаться. И пусть меня в нем похоронят.

– Не шути так! – Вера перекрестилась. – Хочешь, я вернусь?

– Нет.

«Ты все еще любишь его», – печально подумала Вера с презрением к своей душе, которая ничему не смогла научиться.

– Ну, тогда ни пуха ни пера.

– К черту!

Она незаметно перекрестила прямую спину.

Билунов вернулся к столику и тут же, плотнее усевшись вокруг злополучной чашечки из-под мороженого, с Вадиком Карабаном и Климом Росциусом они выработали пункты дуэли и записали на бумажной салфетке.

Вся сложность была в том, что пистолет был только один – карабановский ПМ.

1. Стрелять из пистолета (1 шт.) на расстоянии 15 шагов.

2. Право первого выстрела имеет П.

3. После выстрела и П. и Б. остаются на своих местах, а пистолет передается секундантом другому.

4. Вторым стреляет Б.

5. И так до – а) ранения, б) смерти.

6. В случае ранения или смерти одного из соперников право ответного выстрела за убитого или раненого переходит к секунданту, который может сделать только один выстрел по противнику.

7. Секундантом П. назначается Р.

8. Секундантом Б. назначается К.

Филипп настоял еще на одном пункте.

9. Выстрел вверх не считать. Всякие переговоры о примирении на месте дуэли исключить.

(Опоздавший к ссоре, но успевший к концу составления картеля Ардачев настоял на пункте о присутствии врача.)

10. На месте необходимо присутствие врача. Ответственный – А.

После этого жестокие русские мальчики скрепили этот самоубийственный картель тремя подписями.

Не хватало лишь подписи П. – Пруссакова.

К нему срочно послали билуновского секунданта К. – Карабана.

Местом дуэли выбрали рощу возле подмосковной дачи Карабана в Архангельском. В воскресенье, через два дня, ровно в полдень.

Вадик Карабан ехал к Пруссакову в паршивейшем настроении. По идее, он был обязан немедленно сообщить о том, что стряслось, отцу. Опека Билунова-младшего была его негласным поручением, пристрелкой к будущей профессии телохранителя. Но стоит только настучать, как дуэль не состоится, а он? Он будет с позором изгнан из круга, которым он – сын охранника из Девятки – очень дорожил.

Над Москвой кружила декабрьская вьюга. Заряды снега били по стеклам «форда». Пороховые змеи поземки струились по широченной стрит Горького злыми ручьями. Редкие прохожие бежали к метро «Проспект Маркса», прижимаясь к домам. Кое-где в витринах уже зеленели иглы синтетических елок, сверкали снежки стеклянных шаров, курился цветным дымком серпантин. Накатывал новый, 1974 год. Карабан включил мощный «Грюндиг». Сквозь радиошум легко прорезался «Голос Америки», диктор сообщал подробности подлета «Пионера-10» к планете-гиганту Юпитеру. Внезапное вторжение космоса для молодой души было неприятно, как, рискнем сказать, голос Бога. Космос для Карабана был вариантом слова «смерть». И надо же, из бездонной глубины смерти выкатывает бычьим белком кровавый глаз Юпитера. Бр-р-р! Пережидая красный свет на углу перед Центральным почтамтом, Карабан воровато сунул руку в бардачок, нашарил холодную сталь пистолета. Палец нащупал выходное отверстие ствола ПМ – послезавтра отсюда вылетит раскаленный кусочек свинца и размозжит чей-то череп. Пока из него были убиты кошка, пара ворон и собака. Улица косо улетала вниз, к Манежной площади, к Кремлевской стене, над которой дымили в вихрях вьюги пятиконечные костры рубиновых звезд. Здесь небо не заслоняли здания, и на фоне ночи по-царски взлетали салюты пурги. На повороте к Манежу «тойота» с дипломатическим номером нагло – чуть не чиркнув по борту – обогнала карабановский «форд». Чертыхнувшись, Карабан дал газ и устремился в погоню. Лишь на повороте к Большому Каменному мосту он смог нагнать косого наглеца и так опасно прижал «тойоту» к бортику, что тот, спасаясь от столкновения, вылетел колесом на бордюр и затормозил. За стеклом дипломата мелькнуло искаженное страхом женское лицо. Мертвый взгляд Карабана отхлестал даму по щекам. Пристрелить бы тебя, сволота! Сорвав зло, Карабан успокоился. А в лифте решил: «А! Будь что будет». На звонки в дверь открыл сам Илья. И тут же в прихожей Карабан с мрачным удовольствием прочитал ему пункты картеля. Он был злым, даже злющим мальчиком и любил видеть чужой страх. Но Илья не дал ему повода для злорадства – отрешенно согласился с написанным. Он уже казался убитым. «А теперь подпишись». Пруссаков ушел в комнату за ручкой. В доме были гости, на вешалке висела груда меховых манто, отливали электрической искрой бобровые воротники, доносился смех, звяки посуды. Карабан дышал мстительным духом мысли: веселитесь, гады, на носу – поминки. Он задумался, где, интересно, поставят гроб с телом Ильи? И еще раз ухмыльнулся: конечно же, на обеденном столе, где сейчас навалом жратвы. Тут приоткрылась морозно-матовая дверь, и в прихожую на миг выглянула любопытная мордашка младшей сестры Пруссакова – здрасьте! – но, видно, что-то столь жуткое было написано на лице незваного гостя, что она поспешно захлопнула дверь.

Не снимая перчатки, Карабан принялся кусать свои пальцы, чтобы не выдать себя адским хохотом из прихожей.

В воскресенье к одиннадцати часам все собрались на даче Карабана. Дом стоял пустой, промерзший насквозь, поэтому пальто и перчатки не снимали. Билунов и Пруссаков находились по разным комнатам. Секунданты Клим Росциус и Вадик Карабан, сгрудившись в столовой, дергались, говорили громко то о пустяках, то о предстоящей дуэли, часто уходили к соперникам, снова возвращались. Вели себя так, как ведут себя люди, которые хотят запрятать в шуме и сутолоке страх и озабоченность. Ждали одного знакомого студента-медика для исполнения роли врача. Карабан откупорил бутылку коньяку, пил из горлышка: вся посуда была увезена на зиму в Москву. Росциус пить отказался из брезгливости к горлышку, побывавшему в глотке дружка. Соперникам коньяк не предлагали. Илья сидел в кресле, подняв воротник дубленки, с закрытыми глазами. Билунов, не пытаясь скрыть волнения, нервозно мерил спальню широкими шагами. Утром он неудачно побрился, дрогнула рука с опасной бритвой, и на щеке остался свежий порез, залепленный сейчас полоской пластыря. Это, наверное, дурная примета… наконец у ворот просигналил «москвич» Ардачева, с ним был врач – сонный похмельный толстяк-бородач в золотых очках, некто Филя Фиглин. Эскулап никак не мог поверить в дуэль и все вертел головой, ожидая, когда же кончится сия затянувшаяся шутка, зато коньяк принял всерьез. Ему сразу дали денег, но он по-прежнему надеялся на подвох.

Ардачев сказал, что он против этого идиотства, но подчиняется большинству – и демонстративно заклеил рот пластырем.

Молчи, хер с тобой!

На двух машинах поехали в рощу. В первой – Карабан с Билуновым, во второй – Пруссаков, Росциус, Ардачев и доктор. День выдался морозный, солнечный, с ветерком. По небу мчались пышные облака летних очертаний. Когда выбрались из машин, услышали в морозном просторе ледяную дробь дятла и густой грай ворон, взлетевших из рощицы при виде людей. Карабан вел цепочку фраеров по лыжне на поляну, где он ранним утром расчистил полоску земли длиной в двадцать метров и притоптал лыжами снег. Пруссаков два раза хватал рукой снежного наста и, куснув, отплевывался от снега, пропахшего хвоей. Дважды он проваливался по колено, его секундант Росциус уже поставил на нем мысленный крест, Илья не мог побороть страх.

Только увидев вытоптанную полосу, бородач-эскулап застыл с полуоткрытым вишневым ртом, затем нашелся:

– В обязанности секундантов входит попытка примирить соперников, – обратился он к Карабану, приняв его за главного, потому что тот заплатил.

Тот глухо выматерился, он как раз проверял пистолет, пощелкал предохранителем, вставил обойму, а затем выстрелил вверх. Звук выстрела прозвучал в толще холодного света резко и властно, как голос самой смерти, который она же и освистала раскатом короткого эха. Лопнула незримая струна, на которой была подвешена рощица к небосводу, с косых еловых лап немо посыпались струйки снега, как-то странно примолкли вороны. Роща глухо осела в снегах.

– Держи. В обойме один патрон. Пушка на предохранителе.

Голос Карабана хрипел.

Илья рукою в перчатке взял пистолет и отрешенно спрятал в карман дубленки. Билунов стоял ко всем спиной, ему не хотелось видеть Пруссакова, и это ему почти удалось. Тот был лишь звуком шагов, синей тенью на насте, кашлем, но не человеком. Филиппа знобило. Вдалеке виднелись колоннады Архангельского: желто-белый дворец на фоне просторных снегов, отороченных хвойной зеленью зимнего леса. Солнце разливало божественный свет, который говорил о том, что идеалы импульса неуязвимы.

После выстрела лесная тишь стала прямо-таки гробовой тишиной.

Карабан отмерил пятнадцать широких шагов, воткнув ветки, пометил точки расстояния между соперниками и вернулся.

– Расходитесь!

– Вадим, – истерично возопил бородач. – А как мы потащим тело? Или зароем здесь? Ты взял лопаты?

Он пытался хотя бы такой ужасной подсказкой остановить дуэль.

– Молчи, дурак, – Карабан пьяно толкнул кулаком в переносицу эскулапа.

Пузан обиженно надулся.

Вдвоем с заклеенным Ардачевым они смотрелись комично.

– Послушайте, – вдруг вступил нервозным фальцетом Росциус, – я убежден в том, что мы угодили в ложные обстоятельства. Глупо стреляться из-за столь смехотворных причин. Мы здесь из-за потаскухи? Или есть другие пружины, которых я не вижу? Если причина указана верно, ссора из-за блядехи, то это просто смешно! Смешно! Вы оба смешны!

– Ты нарушил седьмой пункт картеля, заткнись, – Билунов говорил, по-прежнему стоя спиной ко всем остальным.

Пруссаков шел в левый конец дистанции, он слышал слова Клима, но не оглядывался, ноги его слегка подкашивались, он больше всего боялся упасть и, нетрезвый от страха, весь сосредоточился на передвижении этого полубольного вязкого тела, которое, сырея, не хотело умирать и боялось смертельной раны. Душа волочила кишки по снегу. Он, юноша, впервые переживал бренность так ужасно впритык, с хрипом животного вдыхая морозный воздух, которого осталось так мало, и часто-часто моргая от снежного блеска, евшего поедом обессиленные глаза. Временами Илья с трепетом видел, что мир моргает и гаснет, что он чернобел и абсолютно бесцветен. Слова Клима, сказанные фальцетом, гудели в ушах, как басовые шмели смерти, звуки скапливались почему-то во рту, где и без того разбух в тесноте пересохший язык, царапая нёбо.

Совсем иначе переживал предчувствие возможной гибели Билунов. Он почти отсутствовал в самом себе и отчетливо видел все происходящее со стороны, низко-низко паря над собственной смертностью, потусторонне наблюдая красивое лицо незнакомого юноши с высокомерным ртом. Этот юноша казался ему настолько чужим и непохожим на Билунова, что он почти равнодушно думал о его гибели от пули, не верил, что в этой плосковатой фигуре есть кровь, думал, что ее нет, что если и плеснет чем-то в снег из сердца сквозь рот, то это будет непохоже на красное.

– Я требую объяснений! – продолжал чадить Клим Росциус, прикрывая голое горло перчаткой. – Молчите?! Что ж, я не собираюсь подыгрывать глупости.

И на этом закончив эскападу, Клим вдруг бросился бегом назад по лыжне, в сторону оставленных машин. Первым кинулся вдогонку Карабан, за ним Билунов. Врач, прислонившись к стволу, закурил дрянную папироску и с надеждой ждал, что все это кончится конфузом. Он думал, что партийные сынки хотя и разошлись не на шутку, но у них не хватит пороху чувств, чтобы довести дуэль до конца.

Филипп первым догнал беглеца, сбил с ног, перевернул на спину и уселся на грудь.

– Не финти, Клим! Чистеньким хочешь остаться? Не выйдет. На вот, поешь говна, на! – И он пихал в ротик Росциуса кулак мерзлой земли.

– Дай эту суку мне, – Карабан, схвативши под мышки, поднял Билунова, а затем пинками заставил Клима подняться. Билунов в потоке эмоций ударил Карабана в зубы и разбил губы. Но тут же обнял его.

Клим в панике смотрел на остервеневших друзей.

– Дело не в Верке, – задыхался от погони Филипп, – дело том, кто мы? И не надо искать особых причин для ответа. Любое объяснение будет плохим или пошлым. Да, мы угодили в ловушку обстоятельств. Здесь ты прав. Но вся жизнь – ловушка, из которой надо выйти достойно. Ты ищешь причину, словно какую-то выгоду. Нет здесь никакой выгоды для нас, Клим. Нет! И я не собираюсь ничему учиться у жизни. У поганого здравого смысла. Дело проще: способны ли мы прожить ситуацию до конца? Да или нет! Третьего не дано. Мы ни черта не добьемся от судьбы, если будем рыться в ней в поисках выгоды. Не добьемся, если не будем готовы отдать за судьбу жизнь.

– Филипп, я не ищу выгоды. Я вижу, что все это смехотворно. – Росциус обдирал с губ комочки земли и отплевывался окровавленным льдом.

– Нет, искать причины – значит искать объяснимого смысла! А смысл – это выгода.

– Смехотворно и значит – бессмысленно.

– Смешно не это, Клим, смешно, как ты привязан к жизни. А значит, всегда будешь в рабстве. Смешно то, что ты, оказывается, раб! Я был о тебе лучшего мнения. Уходи. Мне рабы не нужны.

Пауза.

– Ты меня не убедил, но я остаюсь, – глухо промямлил Росциус.

– Учти, когда я его убью, ты должен стрелять наверняка.

– Я не промажу.

И они опять обнялись, как это могут только русские мальчики.

Пруссаков отрешенно наблюдал за друзьями, стоя у метки. Еще ничего не началось, а уже все четверо были тронуты кровью: алел порез на щеке Билунова, сочился красным прикушенный язык Пруссакова, подсыхал кровавый наст на ротике Росциуса, плевал розовой жижей в снег Карабан.

Всем стало жарко на солнце в глубине русских снегов. В той стороне, где оставалась Москва, над гробовыми елями небо отливало космическим муаром.

Билунов встал у роковой ветки, сиротски торчащей в снегу.

Он все еще тяжело дышал.

– Стреляй! – крикнул Карабан Пруссакову.

Тот медлил. Долго не мог вытащить из кармана пистолет, наконец стальное тельце ПМ сверкнуло в его руке. Он сделал два шага к ветке и стал прицеливаться. Билунов чуть-чуть повернулся боком, прикрывая руками живот.

Вдруг Пруссаков резко приставил пистолет к собственному виску и дурашливо высунул язык. Все окаменели, но тот только тихо рассмеялся, наслаждаясь реакцией.

– Ты будешь стрелять! – крикнул Карабан.

Пруссаков снова начал прицеливаться, на этот раз помогая себе второй рукой. Было видно, что оружие трясется в ладонях.

– А можно стрелять с колена? – крикнул он.

– Нет, нет, – вмешался доктор.

– Помолчи, – подсек Карабан и обратился к Росциусу: – Разрешим?

– Нет, так они точно пристрелят друг друга.

– М-да, – Карабан все еще отплевывал слюнявый розовый снег, – стреляй стоя!

Хмыкнув, Билунов вдруг расстегнул молнию на джинсах.

– Надеюсь, это не запрещается?

И стал демонстративно мочиться в сторону пули.

Тут же грянул выстрел.

Билунов вскрикнул и упал на колени, обливая мочой брюки.

Пуля пробила ляжку!

На выстрел из чащи вылетела сойка и, сделав плавный вираж, снова вонзилась в гробовую еловую тьму. Ее напуганный зигзаг наискосок повис над поляной.

– Бегом! – Карабан рысью погнал доктора к раненому.

Подбежав, врач вытащил скальпель и взмахом пьяной руки распорол сырую от крови с мочой левую брючину. На простреленной ляжке вился, впиваясь в мясо, и бил темно-алым хвостом венозный червяк.

Билунов в испарине стиснул зубы.

– Навылет! Держи ногу! – и стал накладывать тугую повязку.

– Можешь стрелять? – орал Карабан, поддерживая ногу.

– Могу. Тащи пушку.

Нога упала в снег – Карабан побежал к Пруссакову – вырвал пистолет из мерзлой руки и опрометью назад – понимал, что Филипп вот-вот не сможет стрелять.

Донесся тревожный стрекот сороки, птицы виселиц, но заточенной тушки в чаще не было видно.

Доктор влил в горло Филиппа винтовой струйкой коньяк.

Взяв ПМ левой рукой – Билунов был левша, он оперся правым коленом в снег и, бегло, быстро слабея, мимолетно прицелившись прищуренным глазом, выстрелил.

Мимо!

Новая порция снежной пороши ссыпалась с ели, обнажая массивные нависшие лапы в игольчатых ножнах.

– Хватит! – кричали хором Росциус с Карабаном.

– Несите в машину! – пузырился слюною доктор.

Но Билунов велел продолжать пальбу.

Все пункты картеля были нарушены.

Карабан, матерясь вполголоса, загнал в пустую обойму новый одиночный патрон и снова побежал унизительной рысцой вдоль дистанции… трактирный половой на ристалище гордости.

Нетрезвый от страха Илья не мог найти сил, чтобы прицелиться и выстрелил почти наугад.

– Вот черт! – воскликнул врач. – Попал!

Зато дятел оборвал ледяной перестук барабана.

Пуля пробила черную грудь Филиппа повыше правого соска, и на свитерке закипела красная пена. С тяжелым свистом выходил воздух из легкого.

– Пробил легкое!

– А! А, а, а, – кричал Филипп сначала громко, затем все глуше оседая голосом в хрип. Его душа очнулась от боли в потном хрипящем теле, рот был полон слюны. Ему чудилось, что его проткнули раскаленным прутом. И смерть была лучше боли.

Птицы кружком поминок сгрудились над его зимней юностью.

– Стоять! Стоять, сука! – орал Карабан Пруссакову, который машинально метнулся в сторону, а затем, догнав нетрезвого зайца, стал выламывать ПМ из пальцев Ильи, отряхая ствол от снега и зубами выдергивая обойму из рукояти.

Морозная сталь воняла пороховой гарью и рвала на губах кожицу.

– Стой, где стоял, блядь!

Вставлен новый патрон.

Бегом к метке у изголовья Филиппа.

– Выстрел секунданта!

И, легко поймав в прицел ногу Ильи, Карабан нажимает курок.

– Еще один! – врач затравленно поднял мокрую голову. Раскрыв саквояж, он качался на коленях над Билуновым, и лицо его корчилось ужасом, дважды раненный был в болевом шоке.

– Идиоты, – отодрал Ардачев священный свой пластырь.

Пруссаков тоже упал.

Он лежал, зажимая рукой простреленную икру, и стонал от живой боли, от счастливого ужаса, что уцелел, что будет жить еще, еще, еще. Дышать этим сочным воздухом. Пальцы блаженно сырели от крови. Нога начала коченеть. Пруссаков видел над собой высокое небо и летящую наискосок чехарду белых тучек, среди которых леденел диск полдневной луны. Подносил липкую ладонь к глазам, кровь не пахла, а только краснела.