Читать книгу Эрон - Анатолий Королев - Страница 19

Жизнь с рыбьей головой в кошачьем рту… Всю осень и зиму Навратилова была в состоянии душевного столбняка.

Валька Беспалец свою связь с Иоськой отрицала, но как-то вяло, неубедительно. Лениво собачилась, грызла ногти и вдруг призналась, что «слаба на передок». Хотели сначала ее побить, но справиться с пудовыми кулаками рослой подруги – даже втроем – было не по силам, тогда объявили ей бойкот, перестали разговаривать, сказали, чтобы она из комнаты выметывалась. Бойкот для мрачной неразговорчивой Вальки был как дробина кабану. Она оправдалась по-своему, затащила однажды за волосы пьяного Иоську, тыча ему кулаком под дых, объявила, что он опять клеился, и, швырнув на кровать, замахнулась своей гирей, но тут за Иоську вдруг заступилась Зина, повисла на руке молотобойки, заголосила. Надя не могла смотреть на это без смеха. Иоська удрал, между соперницами установился шаткий мир. Ночью на кухне Валька попыталась исповедаться Навратиловой, рассказать «всю жисть». Курила сигареты одну за другой, но рассказывать она не умела, да и откровенничала с осторожностью, которая была смешна в этой стриженой дылде. Навратилова не могла настроиться на верный тон, кроме того, желания подруг исповедаться именно ей хотя и были лестны, но чужие секреты тяготили речной галькой русло души, мучили чувством бессилия как-то помочь. Недавно она уже опасно приблизилась к жизни Искры Гольчиковой. И что из того вышло?

– Ты, главное, никому не верь, – глаза Искры блестели в темноте, а само желание поучать казалось Надин нелепым, Гольчикова была страшно наивна, – никому верить нельзя, я вообще людей боюсь. Особенно боюсь, чего они думают. Вот о чем ты сейчас думаешь? – Надя с Искрой остались на воскресенье вдвоем в комнате, Хахина и Беспалец накануне сдали донорскую кровь, получили добавочный день к рабочему отпуску и путевку в однодневный дом отдыха, куда и уехали.

– Ни о чем я не думаю, тебя слушаю, Искра.

– Не хочешь говорить, не надо. Я тоже скрытная. С моей мамкой иначе нельзя было. Каждый день, вернусь из школы, обыскивала. Чего ты ищешь? Знаю чего! И всегда угрожала, узнаю – из дому выгоню. Только потом я доперла: сигареты искала и гондоны.

– Что?

– Ну, презервативы по-нашему. А я в пятом классе училась. Она меня с детства била, а отец всегда заступался. Но он был тряпка, а ее я ненавидела. Однажды назло мамке украла велосипед во дворе, просто покататься. Что было! Меня на учет в милиции взяли. Мать поставила меня на колени, на пол, рису насыпала для боли и так продержала всю ночь. Сама не спала, пока я сознание не потеряла. Садистка. Искрой назвала! Ну что за имя такое Искра? Меня во дворе Икра звали. Вот если б можно было ее убить, но так чтоб без боли, раз и нету, я бы, честное слово, ее укокошила. Еле восемь классов кончила, ушла в пэтэу. На швей-мотористок учили.

– Где ты жила до Москвы?

– Да есть такой говнюшник, База зовется. Военный городок и закрытая зона на Урале. У меня отец старшина-кусок, завскладом, а мамка тоже военнослужащая. Телефонистка на коммутаторе. Форму очень любила. Фашистка. А мы эту форму как раз шили в пэтэу. Не представляешь, как мне муторно было. Цвет хаки! Пегий такой, говнистый.

– Знаю.

– Ну и решила я рвать когти. Дома – зона. Отец – импоткомпот. В военгородке никаких перспектив. Парни злые. Девчонки меня не любили. И почему-то у всех ноги болят. Лысых много. Целый город лысых! Но как уехать? Куда? На какие шиши? Но у меня подруга была Тома Виан. На три года старше. Всегда за меня заступалась. Курить научила. И денег давала. Только одна Томка ко мне интерес проявляла… – Искра замолчала. Свет на кухне специально не включали, при свете не шепчутся. За окном ходило ходуном весеннее ненастье. По стенам и потолку сквозняком бродили мраморные пятна света. Призрачное мелькание превращало комнату в нутро тревожного сна. Проклятый «Париж» угомонился и спал духотой общежития. – Жалела, наверное. Потом куда-то уехала. Томка вообще самостоятельная была, не то что я, нюня. А нюнить, Надь, последнее дело. И вот, представляешь, вдруг возвращается. У нее мать померла. Везет же людям. Заходит ко мне, а я реву: жить не хочется. А Томка прямо красотка, во всем фирменном. Колготки шведские. Часы электронные на цепочке. Крашеная, с белой челкой. Блеск! Ладно, говорит, нюнить, поехали со мной. А куда? В Москву. Фашистку твою беру на себя. Мы думали, мамка не пустит, а ей до фени. Катись. Я уже после доперла, она, наверное, мне мачехой была. У нее сестренка была младшая, рано умерла. Когда ей всего двадцать три было. И засекай – умерла в том же самом году, что и я родилась. В 1957-м. Правда, месяцы не сходятся, но это подделать можно. Видно, сестренка меня родила и родами умерла. А эта гадина была вынуждена меня удочерить. А потом все скрыла. Правда, покойная не была замужем. Ну и что? Это для ребенка не обязательно. Я и лицо по карточке сравнивала – с той похожа. Я как догадалась про мать, мне сразу жить легче стало. – Искра задумалась. – Вот только как бы отца найти.

Надя молчала, мешать самообману бедняжки она не станет. Еще полгода назад такие отношения между родными показались бы Навратиловой диким исключением, но цех для умерщвления людей и общага для убийства чувств не оставляли сомнений: жизнь – юдоль зла, печали и боли. А завет Веве – двигаться как можно быстрей – здесь, на дне столицы, казался утопией.

– Я ведь тогда, – продолжала Искра, – ничегошеньки не понимала. Лапшу на уши навешать как дважды два. Не понимала, откуда у Томки бабки, столько импортного шмотья. Я у нее первый раз в жизни жвачки попробовала, крабов, икры настоящей, не из баклажан. Она здесь квартиру снимала на Цветном бульваре. С хахалем познакомила – Виктором. А я дура дурой – откуда у тебя столько денег? Она смеется: у тебя, Искра, больше будет. Ну, понимаешь? – Навратилова давно про дорогую подругу Тому Виан все поняла. Искра вздохнула. – В общем, она бэ оказалась. А я ведь девочка зеленая. Целочка. В школе только про тычинки и пестики учила. Только в пэтэу правду узнала. Но не думала, что со мной такое возможно. Решила, что такая гадость, когда тебе колбаску в передок запихнут и слюнями напрудят, не для меня. Через неделю Томка с собой позвала. Вечер. Ее какой-то знакомый в машине ждал. Когда мы подсели вдвоем, он обрадовался. А Тома ему исключительно вежливо говорит: не разевай роток, голубок. А я не понимэ, что речь про меня. Машина изнутри вся голыми фотками обклеена. Приехали в парк, вроде в Сокольниках, остановились на аллейке. И тут такое началось. Меня просто потрясло. Я понятия не имела про секс. Они из авто вышли. А Тома выходить запретила: смотри, говорит, как Тамара Виан горит синим пламенем. Губы накрасила густо-густо красной помадой. Мужик вытащил из брюк и не туда, а прямо в рот ей втолкнул. Меня затошнило. Вышла из машины. Куда бежать, не знаю. Ночь. Трясет всю. Ладони в блевотине. В общем, стою снаружи, пока они не угомонились. Отвез мужик к дому. Томка злая-презлая. Скандал мне закатила. Оказывается, она решила, что я все понимаю, и к работе приучать стала, а тут читает в моих глазах вроде как осуждение. А я молчу наотрез. Ты, орет Томка, думаешь, что бэ не станешь? Станешь! И пососешь! Вдвоем е будем. А хахаль Витек слушает нас и смеется. Я после узнала, что никакой он не Витек, а настоящий сутенер. Тут Томка по щекам меня отхлестала. А у меня, Надь, принцип – если до меня пальцем дотронутся, я теряю всякое уважение к человеку. Дождалась утра и слиняла. И прямиком сюда, на аппретурный, по объявлению найма рабсилы. Так ты представляешь, кто меня нашел?

– Витек? – спокойно угадала Надя.

– Вот именно. Полкуска с меня потребовал. Оказывается, это он все устроил. Просил Томку подружку привезти, чтобы целка, и парных бэ сделать. И билет мой оплачивал, и квартира не Томкина, а его. Он взятку в милиции дал, чтобы меня отыскать. Я так испугалась. Отдала, конечно. Лишь бы отвязались.

В комнате стало тихо.

– Так ты еще девочка?

– Ага. Стыдно, конечно, пора ножки раздвинуть, но не могу, Надь, не могу, с души прям воротит. Если б еще махонький был. Карапуз. А то ведь такая кишка с ливером.

Они лежали в темноте на заправленных кроватях с открытыми глазами. К утру ночь становилась темней и глуше. В стакане на окне набухала ваточная веточка вербы. Так же вязко набухали вопросы. «Стоит ли доверяться такой вот правде жизни? – трезво и холодно думала Надя. – Какой смысл в том, что все это правда, если из правды следует неизбежное поражение?» Единственным спасением во всем услышанном ей казался самообман. Мечта о настоящей матери и настоящем отце – единственное, что придавало судьбе Искры человеческий вид. «Нет, правде доверять нельзя. А ужасы красильного цеха? – продолжала она ночные мысли-гримасы общаги. – Изуродованное тело и душа Зинаиды, Искры, Вальки. А теперь вот и ее. Что лежит в основе такого кошмара? Ответ кажется прост – прописка. Так стоит ли прописку делать своей судьбой? Конечно, не стоит… а что же делать?» Она путалась в ответах, бросала мысли, не доводя до конца. Но главное было ясно: в жизни нет никакого человеческого смысла, это нора под землей, только нора. И выход из норы каждый ищет поодиночке. Вот что печально… Надин заснула с открытыми глазами, в которых стоит мартовская луна. Глаза ночной кошки из бутылочной ртути. Шорох сырых ветвей за окном. Шрх. Шрх… Бульканье аппретурной краски в воронках сна. Кисть руки, по-детски, изломом, спрятанная под подушку.

И только заодно с затяжной весной Надин начала оживать. Так же медленно, с холодком после оттепели, с солнечным днем и заморозками ночью. По засохшей ветке пошли живительные токи. Первым из чувств в ней проклюнулась злость, с привкусом ярости. Злость на бесчеловечные условия работы, ярость против фабричного начальства. Почему в цехе не выдают – все-таки! – положенное вредному производству: бесплатную сметану, молоко и кефир? Почему напрочь отсутствует вентиляция? И это там, где все пропитано ядовитыми испарениями! Почему все приходится делать вручную? Почему нет медпункта? Зачем гнать план, если окрашенная ткань остается на складе годами? Да и в магазине эту дурную синтетику никто не берет?.. С крашеной гадиной – начальником цеха Валерией Мясиной – говорить об этом бессмысленно. Она лично заинтересована в этой варварской эксплуатации женщин, но почему не заступается профсоюз? Несколько месяцев кабинет профкома был просто заперт: прежний профорг уволился. Партбюро не было вообще, потому что на производстве был всего один коммунист – та же Мясина. Наконец Надя случайно узнала, что в профкоме появился какой-то мужчина, и немедленно пошла к нему. Плюгавый, даже несколько гаденький человечек изумленно выслушал горячий ее монолог и стал в свою очередь задавать вопросы, демонстративно записывая ответы на бумажку: кто она? возраст? кто родители? откуда приехала? образование? Затем проблеял что-то о планах реконструкции цеха, о нормах, которые научно рассчитаны и утверждены, об охране труда и вдруг показал крысиные зубки: работать надо лучше, а не права качать. И уже откровенно пригрозил санкциями, если она не прикусит язык дешевой пропаганды. Надин была ошеломлена: профчиновник вел себя как откровенный пособник бесчеловечности. Он даже попытался оправдать кондиционер в кабинете Мясиной, хотя в цехе не фурычил ни один вентилятор. «Я буду писать в «Труд», – пригрозила Надя. «Хоть в ООН», – шипел плюгавый и пугал немедленными карами. И они тут же последовали: у нее почему-то стал падать заработок, в общаге в их комнату зачастила комендант с ночными облавами и запретила держать в комнате радиоприемник. Кричала, что они антисоветчики, выкормыши западных голосов. Хотя какие голоса? Паршивенький «Сокол» ничего не ловил, кроме радиостанции «Маяк», а если и ловилось, что-либо услышать в адской какофонии глушилок было невозможно. Но черт с ними, с происками плюгавого гада, больше всего Надин поразило, что под ее коллективным письмом никто не захотел поставить свои подписи. Все откровенно боялись, что не зачтут годы работы в цехе, нарушат договор, не дадут ни прописки, ни тем более жилплощади в Москве. А письмо ее из редакции переслали обратно в профком! И плюгавый, гадко посмеиваясь, читал его Наде, черкая красным карандашом самые злые места. Навратилова ни-че-го не понимала, оказывается, бесправие женщин-аппретурщиц было кем-то дьявольски учтено. Над ней нависло увольнение.

Глупо, но точно сказала в сердцах Хахина: «Да разве такое в Советском Союзе возможно?