Читать книгу Фатум. Том третий. Форт Росс - Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский - Страница 20

Выстрел, прокатившийся по глади реки, показался Андрею еще одной иглой, воткнутой Фатумом в его душу после гибели «Северного Орла». «Джессика!» – у капитана оборвалось сердце, в пересохшем горле не осталось ни капли слюны. Перепрыгивая через камни и вывернутые ветрами корневища деревьев, он бросился напролом к угрюмым скалам, в вершинах которых еще гуляло гулкое и хлопистое эхо выстрела. На обрывистом взгорье он на мгновенье остановился; пугливая звериная тропа сворачивала вправо и бежала выше, к каменистым отрогам…

– Где-то здесь,– прохрипел он запыхавшемуся ден-щику.

– Обожди, Андрей Сергеич,– казак, рубаха которого была сыра от взмока, припал на одно колено и, взлысив траву³⁹ в двух-трех местах, тыкнул пальцем: – Ишь ты! След-то ейный вниз побег, барин. Никак, к тому песку… —Палыч с зоркой оглядкой кивнул на желтую полосу, что тянулась у берега бурливой реки. Над их головой, блеснув агатовым глазом, распластав траурные крылья, тяжело слетел с ветки седой ворон. Преображенский, не теряя из виду цепочку следов в рыхлой земле, увлекая за собой рыжие ручьи песка и глины, низринулся с яра⁴⁰.

– Джессика-а! Джессика-а-а! – Андрей в отчаянье вздирал мертвенную тишину пустынного берега, обегая его неистовым взглядом. Внезапно мокрые пятна на песке остановили его поиск. Затем они с денщиком увидели темные отпечатки подошв на камнях и обрывок атласной ленты, зацепившейся за колючий стебель волчеца⁴¹. Поднявшийся ветер полоскал его, как гюйс⁴² на бушприте.

Капитан резко обернулся – глаза на миг блеснули отраженным солнечным светом – и, перебросив пистолет в левую руку, с криком схватился за шпагу:

– Палыч! Она где-то здесь… А ну, обойди ту высот-ку,– Преображенский указал пистолетом на скалистый, избоистый утес, коий окружали золотистые дюны и голубые ленты ручьев. Денщик молчаливо кивнул, и капитан прочитал в его глазах готовность выполнить приказ.

Когда сутулая фигура старика скрылась за охристой полосой кустарника, Андрей, сунув в кафтан обрывок розовой ленты, прижимаясь к камням, двинулся по следу.

Два выстрела грохнули с перекатом – один за одним —не останавливаясь, как грызущая саранча. Андрей мгновенно уткнулся лицом в землю, и тут же над его головой с мертвящим кровь визгом злобно клацнула о скалу пуля и рикошетом, точно бешеная оса, завжикала по камням.

«Дьявол, прямо как в ту ночь в моем саду…» – Преображенский осторожно, на полвершка оторвал щеку от колкого гранитного крошева… собрался и одним скачком, теряя треуголку, перекатился под прикрытие базальтовой глыбы. Новая пуля, рассекая воздух, прожужжала в том месте, где только что на солнце сверкнуло золото его эполет и офицерской гарды.

– Джессика! – вновь закричал капитан.– Джессика!

* * *

При первых же отдаленных хлопках выстрелов Палыч остановился как вкопанный, сразу поняв, что его капитан наскочил на засаду. Следом он услышал заклик Андрея Сергеевича и его ответный выстрел. С посеревшим от беспокойства лицом он развернулся и бросился было на выручку, как замер, едва не наступив на свою смерть.

* * *

Голая, точно открытая ладонь, возвышенность, разделявшая Андрея от каменистой, загаженной речной птицей гряды, где скрывался враг, не давала возможности и для намека на маневр. Руки его затекли, перевалившее зенит солнце теперь, как назло, слепило глаза. Их разделяло не более шестидесяти саженей, и интуиция подсказывала капитану, что стоит ему рискнуть поднять голову, сего мгновения хватит, чтобы меткий свинец настиг свою цель. Ко всей прочей незадаче неприятель имел явно не один ствол. Частота стрельбы подсказывала, что их было по меньшей мере два, если не три…

Все эти испепеляющие душу минуты он думал о Джессике, о ее нежных руках, глазах, которые так часто последнее время заставляли темнеть постоянные сквозняки опасности и страха.

Андрей с замиранием сердца прислушался, выждав некое время. Угрюмый гранит гряды будто вымер: ни звука, ни шороха. Преображенский даже позволил себе на волосок-другой показаться из-за укрытия… Давящая тишина. Однако благоразумие и опыт взяли верх, заставив не шевелиться. «Дольше ждали, потерпим,– решил он.– Тем паче… что ждать я привык. Ежели Фортуна⁴³ вконец не презрела меня, что-нибудь, да выгорит… Есть же Бог-то, в конце-то концов!.. Завековать тут тебе, брат, один бес, выпало».

Не выпуская из-под прицела высоту, он левой рукой поправил перекрутившуюся пряжку ремня и съехавшую на грудь портупею. «Где же черт носит этого двухголового Палыча? – судорожно скользнуло в голове.– Где Тараканов и остальные?..» Мысль, что грохот выстрелов привлечет рыскающих краснокожих, стянула меж лопаток кожу, но страх и отчаянье за любимую гнали прочь остальные догадки. «Неужто Матвей всему начало? – Андрей утер тылом ладони сырой лоб.– Неужто о нем упреждал Осоргин: «…бойся Ноздрю»? От сей мысли Преображенскому ровно стальными крючьями стегнули по сердцу… «Господи, я же любил… дорожил… доверял ему, как себе…»

Отчаянье и нылая боль сдавили грудь. Нет, он не хотел верить в сие, слышать и знать. Ему ни на йоту не хотелось признавать себя побежденным в этой догадке, но ничего другого не оставалось. Стиснув зубы, он на миг закрыл глаза, полные слез, уткнувшись горячим лбом в забитый песком рукав. «Матвей – Ноздря…» – повторило чеканным эхом сознание, словно играя словами злого заговора. Боль прозрения ударила в самое сердце. Да, он догадывался… что-то смущало его в неподвижном напряжении глаз, в набрякшей нелюдимости его помощника, в загадочной силе его плоти, в тяжелой поступи грубых морских сапог, но он всякий раз гнал эту мысль, гнал упрямо, как нечто зазорное, гадкое, невозможное… «Ведь я всем сердцем любил своего спасителя… и он был дорог мне, как родная кровь, как друг, верность коего хранят про запас, до черного дня, когда раздастся голос ненастья…» Андрей чуть не застонал, вспомнив портрет отца Черкасова… «Господи, дай же мне крепи!» – наконец-то он понял, чьи глаза напоминали ему те, что были писаны на холсте… Андрей перекрестился, словно коснулся тайны Антихриста⁴⁴,– значит, он и убил Алешку… «Значит, о нем мятежил душу до мрачных слез воспоминаниями Черкасов, исповедуясь о своем черном грехе и о подлости, сотворенной им своему старшему брату… Так вот кто, выходит… через Даньку подкинул мисс Стоун браслет и серьги моей маменьки!..»

Боль отчаянья и потрясения избороздила его воспаленный лик, боль, палящая и грызучая, коя не оставляла боле места для оправдания, пощады и милосердия… И тут же вдруг ему пришла на ум в полной яви и жути картина всей долгой цепи его мук и кошмаров. «Огради меня, Господи, силою Честного и Животворящего Креста Твоего и сохрани меня от всякого зла… – зашептал он молитву, не отрывая горячего взора от молчащей как прежде гряды.—Упокой души убиенных рабов Твоих… всех православных и даруй им свое Царствие Небесное! Пресвятая Богородица,– Андрей почувствовал, как игольчатый озноб взгустил его шею.– Теперь я знаю, кто ходил по моему чердаку, рвал цепь и бежал через сад… кто удавил Мамона, кто убил Шульца… надругался над портретом в каюте и кто убесил жуткое зверонравие над невинным ребенком… А ныне…»

– Ноздря-я!!! – Андрей точно слепой поднялся во весь рост и, загребая носками ботфорт золотое пшено песка, точно блаженный, с пистолетом и горящей на солнце голубой полосой стали, пошел на немую твердь.

Он всем телом чувствовал, как дрожат его руки, как клокочет горький ком, застрявший в его пересохшем горле, как сгонный ветер с реки треплет его разметавшиеся по плечам волосы… Но знал и чувствовал он и другое, что дрожь, коя била его плоть, не сестра страху, а взубренная в сердце гнетущая резь за предательство, за кровь дорогих людей и за ту любовь, что стала ему родной и сокровенной, как первая молитва матери над его колыбелью.

Он шел один на один навстречу своему Фатуму; оный, вывернувшись своими безотсрочными и безсердыми⁴⁵ кольцами, в очередной раз злобно стегнул его хвостом, шипы которого ныне выбрали его любовь.

– Ноздря-я! – сорванный голос вновь разорвал склепную тишину, бросая судьбе вызов. И в этом крике впервые угас его страх и пробудилась сила. Грудь сковало безоглядное спокойствие и жажда возмездия, а душа боле не ныла и не билась в страхе дурного предчувствия.