Читать книгу Тихие омуты - Антонина Медведская - Страница 11

… В тот вечер к нам явилось трое бабаедовских мужиков – известных драчунов на вечеринках и свадьбах, больших любителей самогона.

– Нам, пан Шунейко, все уже досконально известно. Нехай ты и уполномоченный и в ответе за панское добро, но нам на ето дунуть-плюнуть и лаптями размазать по панскому паркету. Слобода! Было панское – стало народное. А мы, крестьяне, кто? Народ мы! Вот ты, хоть и уполномоченный и расписался за то, что сохранять будешь, а только нам это ни к чему.

– Да что ж вы, мужики, в панском доме школу открывать намерились. Ваших же детей учить грамоте будут.

– А что касаемо школы, то улита едет, когда что еще будет. Здесь же зима не за горами, а у нас печки прохудились, избенки с глиняными полами. По ним детишки малые ползают. А в панском доме одних каминов да голландских «группок»[2] навалом, кирпич! А полы – дубовые доски, да опять же – окна застекленные, двери высоченные – добро!

– Вот что мы тебе скажем: не мешай нам, мы ж – сила, а ты – один. У тебя детишки да Анюта! Упреждаем: не мешай! Мы не отступимся. И не доводи нас до убивственного греха.

С этого вечера наступила для нашей семьи беда так беда. Днем спали по очереди, а ночью караулили. Антошка на чердаке, мама в сенях у двери. Я цеплялась за подол ее юбки, у мамы большой живот…

Полночь. За окнами ни зги и тишина такая, будто онемел весь земной шар. Ни шелеста листвы, ни посвиста осеннего ветра, ни лая собачьего. Нам бы спать сейчас, потеплее укрывшись, а мы в сенях дрожим от неуемного страха и холода. Мы ждем, что вот-вот нагрянут бабаедовские пьяные мужики с топорами, чтоб громить дом пана Ростковского. А еще они грозили папе, что лишат его жизни, если он будет перечить. Мама стоит у входной двери в сенях. Ее руки касаются железной задвижки, пальцы дрожат как в ознобе, и старый расшатанный затвор на двери выбивает дробь. Этот неприятный звук мешает прислушиваться к тому, что происходит за стенами нашего жилья. Мне страшно – ведь моего папу могут убить. Всеми силами сдерживаюсь, чтоб не зареветь в голос. В кромешной темноте сеней я каким-то чудом вижу неестественно белое мамино лицо. Мои руки и ноги – ледышки. Почему папа ушел караулить панский дом без ружья? Ведь ему сами начальники оставили ружье и патроны: «Пальнешь, если что – для острастки». Прижимаюсь к ногам мамы и дрожу, как осиновый лист на ветру. А папе тоже страшно. Он один в огромном пустом доме. «Папочка, миленький, я не хочу, чтоб тебя убивали. Папочка, я тебя очень сильно люблю, – вытираю слезы краем маминой юбки, – а Антошке страшно?» Он на чердаке несет караул у очень маленького оконца. И что он может увидеть в такой темноте?! Он еще днем натаскал на чердак камней и подвесил на веревочке железный противень: «Знаешь, какой гром устрою, испугаются и топоры побросают…»

«А вдруг Антошка уснул и мужиков прозевает?..»

Антошка не прозевал, он первый услышал голоса погромщиков.

– Пошли к панскому дому. Человек десять, а может и меньше. Не бойтесь, они папку не поймают. Он в погребе, с секретным лазом в малинник… Слышали, что я сказал? Слышите – орут! – и голова Антошки исчезла из проема над лестницей на чердак.

– Отдай ключи по-хорошему, – орал погромщик.

– Не имею права, мужики. Отдам ключи, мне и вам – трибунал!

– Нас… мы на твой трибунал!

– Мужики! Опомнитесь! Те ухари, что громили соседские имения, под этим самым трибуналом, на какой вы…

– Отдай ключи и не стращай. Мы ж тебя, гада, упреждали – не мешай. Навались, мужики.

– Нехай ключи отдаст. Мы по-благородному желаем.

– Ключи не отдам, я в ответе за сохранность этого дома.

– Бей Шунейку, – заорал самый нетерпеливый, по прозвищу Хвост.

– Раз, два – взяли…

Папа ушел, оставив дверь на волю рока, прошел на кухню, спустился под пол, прополз до погреба и выдавил себя сквозь слуховое оконце, оказавшись в густых зарослях малинника. Не успел сделать нескольких шагов, как услышал знакомый голос:

– Пан Шунейко, это я, Петр Звонцов. У меня конь оседлан за Павловой банькой, я мигом в Сенно – надо этих выпивох урезонить. А вы палите из ружья. Я – свидетель, если что… Поспешайте домой, там же жена, дети.

И они разбежались – Звонцов к своей лошади, а папа к нам.

Дубовая дверь панского дома не поддавалась. Хвост предложил:

– Давайте его Анюту с детишками пугнем – отдаст ключи!

Мама услышала топот многих «озорников» и тут же на крыльце голос папы:

– Анюта! Открывай!

Мама рванула задвижку и только успела закрыть за папой дверь на засов, как к ней привалилась ватага мужиков – вот-вот выломают. А папа уже с ружьем взобрался на опрокинутую вверх дном бочку и просунул ствол в щель над дверью. Когда дверь затрещала, папа бабахнул из ружья, как будто из пушки.

– Всех перестреляю, на то мне и ружье дано. Дом панский громить не дам, детям школа надобна, – громко высказал свое решение папа и на всякий случай зарядил ружье новым патроном.

– Ты еще попомнишь нас, – загалдели притихшие было мужики. А Хвост фальцетом перекрыл галдеж:

– Мы ж тебя упреждали.

И тут Антошка на чердаке ударил шкворнем в подвешенную им железку, наделав звона-грома. Затем, высунув голову в чердачное оконце, скомандовал: «В атаку!» – и азартно стал швырять заранее припасенные им камни, куски старого кирпича и черепки битой посуды. Весь этот шквал – орудие нападения – летел в ночную темень. Мужики, матерясь, удалились, а папа вышел на крыльцо и еще раз бабахнул поверх садовых деревьев – так, для острастки.

В эту ночь мы уснули только к утру, на меня напал колотун, и я никак не могла согреться.

В полдень из Сенно прибыли верховые в кожанках, в фасонных галифе и хромовых сапогах со шпорами. Бабаедовцы ломали головы: как узнало сенненское ЧК, что произошло в Бабаедове минувшей ночью. Всех пожелавших – ни жить ни быть – разломать панские камины и голландские «группки», чтобы подлатать свои развалюхи-печи, собрали у прясла панского дома. За всем, что происходило, наблюдала порядочная толпа. Погромщикам повязали руки за спинами, усадили в бывшую панскую телегу, в какой ранее возили снопы с поля. И пока Петр Звонцов, усталый и хмурый, возился, запрягая своего коня, чтобы отвезти арестованных в Сенно, Хвост каялся:

– Я ж говорил им: «Мужики! может, не надо так-то». А они на меня пришикнули, еще и ногой под зад долбанули. Бабы, дети наши, прощевайте, – голос у Хвоста перешел на жалобный писк, прерываемый плачем. – А все ето от проклятого самогону Кандыбихи: опоила, одурманила дураков. Заорали: «Громи панский дом! Забивай Шунейку!» А за что? Он же дом для наших детей старался сберечь, для школы. Граждане! Простите вы нас, окаянных.

В толпе заголосили женщины. Кто-то из них крикнул: «Бей Кандыбиху – самогонщицу! Это она виновата!» Бабаедовцы долго потом шли за телегой с арестантами и тремя всадниками в галифе и скрипучих кожаных куртках.