Читать книгу Тихие омуты - Антонина Медведская - Страница 20

Отец погоняет коня и молчит. Сжавшись в комочек, я пристроилась на телеге за его спиной и тоже молчу. Мы задумались, каждый о своем…

Мне грустно и тревожно: впервые покидаю родную деревню Бабаедово, маму, бабушку, братьев. Отец везет меня в Кузьмино. Узкая, малоезженная дорога вьется мимо густого ельника, мимо берез и осин. Деревца словно отскочили от дороги в ложки и канавки и там затихли, ни один листок не шелохнется.

Мы проезжаем мимо сжатых полосок ржи. По стерне расхаживают вороны, выискивая опавшие зерна, – кормятся. Ни с того ни с сего вспомнилась частушка, не раз спетая голосистой теткой Аленой на гулянках в Бабаедове:

Отец обернулся:

– Ну, как ты, дочка, не заснула? А то заснешь да вывалишься с воза.

– Не заснула и с воза не свалюсь – не маленькая! – отвечаю бодро.

– Но-о-о ты, лайдак! – погоняет отец коня. – Двенадцать верст будем таким ходом целый день ехать. Но-о-о, шевелись!

Просвистел в воздухе кнут. Конь побежал быстрее, телега запрыгала на неровностях дороги. В тарахтении колес опять, как наваждение, слышится мне голос Алены:

В Кузьмине этой осенью открывается школа-четырехлетка. Отец оставит меня у своих очень дальних родственников Атрашкевичей. Как говорила моя бабушка Михалина Антоновна, семья эта не от мира сего. Живут холостяками: братья не женились, сестра замуж не вышла. Вот так втроем и ведут хозяйство Адам, Вениамин и Анеля. Хлеб у них до нового не выводится, скотины полон двор. В небольшом саду за гумном – пять ульев.

В доме Атрашкевичей всегда мир и согласие, никто из соседей никогда не слышал у них ни шума, ни ругани. Таких работяг, как Адам, Вениамин и Анеля, надо поискать. Со всем своим большим хозяйством управляются сами, даже в горячую страдную пору ни разу не нанимали помощников со стороны, говорили: «Чужими руками легко жар загребать!»

– Ну вот мы и в Кузьмине, приехали, слава Богу, – сказал отец, придерживая коня.

Жили Атрашкевичи в небольшом деревянном доме с четырьмя окнами на дорогу, по которой редко кто проезжал. Дом состарился, осел, но был еще крепок. Напротив окон через дорогу, на возвышенном месте, окруженный старыми липами белел двумя колоннами и широкими ступенями крыльца бывший панский дом. Теперь это – школа. В школе окна большие, сверху округлые. Над крытой гонтом крышей – три высокие беленые трубы, а над ними – диковинные дымари. Я не могла глаз оторвать от этого дома, от крыльца с колоннами, от дымарей, но тут отец позвал меня.

– Как зайдем к Атрашкевичам, поздоровайся! – предупредил он. – Не то осрамишь батьку.

Переступив порог, я увидела: сидят на лавке рядком три пожилых человека, руки сложили на коленях, молчат, и все трое рассматривают меня, как чудо какое. Отец подтолкнул в спину, мол, здоровайся. Я неловко поклонилась:

– Добрый день, тетя Анеля, дядя Адам и дядя Веня.

– Добрый, добрый. Проходи, садись. Сей день гостьей нашей будешь, – первой приветствовала меня тетка Анеля.

Они продолжали разглядывать мои ботинки на вырост, связанную из грубой овечьей шерсти серую кофтенку с пояском, подол бумазейного платья, от расцветки которого в глазах рябило. Это платье я сама заработала, пася гусей у Тялоха, нашего соседа. Наконец Атрашкевичи стали изучать мое лицо. Я опустила голову, прижалась к отцу.

– Ну, что там долго думать да гадать, оставляй, человеча, дочку. Нехай живе, нехай вучицца, – на правах старшего в семье решил мою судьбу дядька Адам.

– Небось, не объест. Одно надо, чтоб не ленилась да не была бы шкодой, – сказал свое и дядька Вениамин.

– А даром она у меня хлеб есть не будет, мне помощница во как надобна! Кур, свиней когда покормить, теленка напоить, в хате прибрать, учиться – учись, когда голова позволяет, але ж и дома надо тое-сее не забывать сделать! – сказала Анеля и поднялась с лавки, чтобы собрать на стол перекусить.

– Ваша правда, Анеля! – вздохнул отец. – Помогать надо!

Он подсел к братьям Атрашкевичам и стал с ними тихо о чем-то разговаривать. А я сидела на лавке, как пришибленная, и думала: «А что, если Атрашкевичи завалят работой и не дадут учиться, уроки делать? Тогда меня могут из школы выгнать…».

Отец зимой научил меня читать, писать, задачки решать, и мне уже давно не терпелось учиться в школе.

И вот – Кузьмино!

Отобедав с Атрашкевичами, отец попрощался с ними и пошел к телеге. Я, как тень, – за ним. Он протянул руку, погладил мою голову и, вероятно, хотел сказать что-то очень важное для меня, но только крякнул, залез на телегу и взял вожжи.

– Учись, старайся. Дядьев и тетку слушайся, не перечь им. Стерпи, дочка, когда что и не так…

И погнал коня, запылила дорога. Я стояла и смотрела, как удаляется телега. Вот за пыльной завесой уже и не видна согнутая спина отца. Сжалось сердце: я осталась одна среди чужих. Как же мне хотелось побежать за отцовой телегой, а она уже скрылась за поворотом; я всхлипнула, смахнула ладошкой слезы со щек и повернулась к школе. Таинственные темные окна глядели на меня сурово и строго.

Тетка Анеля определила мне место для спанья в горнице, в боковой нише. На широкую, но коротенькую лавку положила она соломенный тюфячок, прикрыла его самотканой холстиной – это простыня. Сверху постелила еще одну самотканую рябушку – это одеяло. В изголовье умостила, тщательно взбив, подушонку в ситцевой наволочке. Мне тогда показалось, что постель получилась – просто загляденье, но позже, когда началась зима и к утру дом выстывал, я дрожала под тонкой рябушкой, как бездомная собачонка, пока однажды дядя Вениамин не встал ночью, чтоб накинуть на меня свой старенький полушубок.

Наискосок, напротив моей постели, в «красном куту», стояли стол, две широкие лавки со спинками из точеных балясинок. Весь угол до потолка был увешан иконами. Перед ними и днем, и ночью горел крохотный огонек лампадки.

Анеля раз в неделю, в субботу, подливала лампадного масла в темно-красный пузырек с тоненьким фитильком, и этот пузырек с огоньком опять водворялся ею на место в ажурное медное гнездо, подвешенное к потолку на трех медных цепочках.

С икон при тусклом свете лампадки на меня смотрели глаза святых и Бога. Скорбные, суровые, укоряющие. Такие глаза не могут улыбаться. Как-то заметив, что я внимательно разглядываю иконы, Анеля подошла ко мне и, опустив свою тяжелую шершавую руку на мое плечо, сказала:

– Ты глядишь на Бога, Бог глядит на тебя. Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный – повсюду. Запомни: где бы ты ни была, что бы ты ни делала – Бог все видит. Он по всей твоей жизни будет за тобой следить. За добрые твои дела – благословение его, а за дурные – наказание. И не доведи тебя, судьба, разгневать Бога, не доведи!

С этого дня, сколько я жила у Атрашкевичей, столько, по вечерам ложась спать, вглядываясь в таинственные лики на иконах, шептала: «Бог! Не гневайся на меня, я сегодня ничего дурного не сделала…»