Читать книгу Отражения в отражении - Борис Михин - Страница 7

Веришь – плохо. Не веришь – ещё хуже.

Не воспринимайте небо рухнувшим.

Сокамерник мой вечный – монстр,

но без него мне ведь слабо.

Любые разговоры просто —

есть диалог с самим собой.

Могучий, подвздошный

удар колокольный,

как будто был спрошен:

«Идёшь не окольными?!»…

Русского храма

вопрос басовитый, —

чтоб сгинули хмари,

лжецы,

сибариты…

Услышал и замер…

и полон сомнений:

«Я – кто?»

Умер разум.

И мокрые жмени.

Что обычно у Всесильных просят(?):

блага!

А себя – в аванс (не всуе).

Вера – просто самый честный способ

накопить на жизнь…

жизнь запасную.

В рай – всё та же сделка.

Славословий

не выдерживаю долго больше:

у меня нет сил,

нет силы воли…

просто каждый день творю, что должен.

Он застрял буридановым осликом

между прошлых и будущих льдов:

интересно, а времени «после»

точно больше, чем времени «до»?

Убеждают, что много осталось,

врут? (Ведь жизнь – затянувшийся взрыв.)

Интересно, а плач от усталости —

это стадия плача навзрыд?

Всё простить – нет труднее задачи.

Отпустил…

Только как дальше – «без»?!

Но любовь – это вовсе не значит:

навсегда их держать при себе.

Время «после» придётся проверить,

время «до» – фотографий альбом.

Люди даже не звери, а берии,

палачи.

Ты не сдох, «как бы Бог»?

Новый шаг – результат трудных прений;

время переиначивает

даже свет в пустоту.

Есть сомнения:

интересно, а точно был… свет?

Мои кумиры пали незаметно,

когда успели?

Их песни – глупость,

нули под лупой.

А ведь казалось, о великом пели…

ценой в грош медный.

Когда их ярость в текстах сдохла – плоской?

И задыхаюсь,

прибавив громкость.

Мой голос ломкий

зачем стал твёрдым? В слова мну хаос,

а слова – в полоски…

Сказать-то можно всё. Но ниже средних

и выше низших

быть слишком просто.

Какого роста

был перс – не важно, так считал сам Ницше.

Не важны средних бредни.

Я знаю. Только некогда молчать мне —

не всё ведь вспомнил.

Не всё сумею.

И не заметен

(увы, негромок) мой однотомник.

Не то печально:

не успеваю, но взлетаю – вот нелепость!

Авианосец

любви затоплен

в попсовых соплях.

Очки не покидают переносиц

у мэтров. И у каждого есть крепость.

Борюсь… всегда с собой. А что, кумиры?

Все – вымирают,

как динозавры,

другим на завтрак.

Сам доиграю песню. Может, фраер,

но для чего-то «талифа куми»… а?

Взгляды их как магнитики.

И на совести жжение…

Подавать – это, видимо,

унижение.

Брать деньгами за праведность —

совершенно церковное.

Бог?

Ну, нет!

Ведь не правильно

жить у входа на коврике.

Двери все очень разные,

но их суть одинакова:

опустившихся с «грязными»

не пускать.

Антишлаковость.

Бог, если есть, прошу, благослови

считать наградой каждый шаг и утро,

и каждое несчастье нелюбви,

а за проклятие – быт в перламутре.

Бог, если есть, иначе мне никак.

Иначе получается мир мелким

а, следовательно, и жизнь мелка:

и если так, – зачем сказал мне: «Welcome»?

Мне не достаточно без глубины,

мне тесно там, где деньги – слишком плоско.

Но и тащить себя без выходных…

Бог, если.…

Значит – нет.

«Сам» («Ш-ш-ш») – в отголоске.

У Ра нет выходных.

И не смотря на то, что

он мёртв,

горит истошно:

Ему всё «до войны».

Работа мёртвых – ждать,

идти к ним – дело прочих.

Рассветной оторочкой

пРашу не досаждать.

Парить в нирване над

кострами из сердец – дар

….страшный… к/Контрудар:

добро – есть экспонат.

Дар странный – в грае слов

найти свои и ранить,

да не кисейных барынь, —

вполне живое зло.

Все ищут соль земли,

не каясь, но карая.

У рая часть вторая —

ноль. Даже не нули.

На фоне остальных

загар из лжи не виден.

У жизни путь болиден.

У Ра нет выходных.

Глубокий голос бас-гитары

в раскрывшемся окне соседском

напоминанием Сансары

гудел в груди.

Вороны светски,

не в полный голос, лютовали,

и целились в машины точно.

Кончалось лето. Кот подвальный

орал, не вышедши росточком.

Не получилась жизнь.

И пусть их,

ведь получилось, значит, что-то,

раз, рифмами прижав, отпустит,

раз мир во мне есть.

Вот смешно-то:

есть взрослый сын и старый паспорт,

есть дом и женщина-победа,

 но… это – «как всегда».

Не на спор

«Красавчик, – слышу, да, – не бедный».

И вплоть до листьев на капоте

мне хорошо, но нет… чего же?

Вопрос самокопаньем плотен,

хотя, по сути, вряд ли сложен.

Что ведаю в вопросах счастья?

Да ничего. И это – много.

Похоже, я к нему причастен,

как к маме в детстве босоногом.

Сбежав от бас-гитары в скверик,

возьму дождя и хлеб для уток

решать проблему веры. Скверно

она решается прилюдно.

До фонарей в блестящих клёнах,

здесь доживу на мокрых лавках.

Сталь хрупкая – перекалённой,

а дух перекаленный – плавкий.

И тенью, вплавленной в аллеи,

скольжу по лужам, наблюдая,

как признак осени алеет —

рябина, в пруд огнём кидаясь…

Вновь ничего не понимая,

и как всегда не разобравшись,

я возвращался в мир трамваев,

в привычный мир.

Обычный страшно,

на самом острие молитвы

своей великой, настоящей,

не просьбу, не о чём болит, я выл —

«спасибо» в мир галдящий.

Больно.

Крики направлены внутрь —

бесполезно вовне.

Задыхающуюся в огне

душу мучает Бог-экзекутор.

В испытаниях смысл – «пытать».

И садист любит жертву.

Жизнь – Стокгольмский синдром.

Хитрым жестом

боль назвали – Его благодать.

 И чем больше, тем лучше.

Свирепость, —

не молитва – в строфе!

И беззвучно аутодафе.

Запредельно растёт озверелость.

Смысл жизни – не верный вопрос.

В пламя брошенной жердью

полыхает бессмысленность смерти…

спичкою для Его папирос.

Смотреть на улицу с позиций манекенов

занятие, наверное, престранное.

Для них мы – выставка уродов, образ некий

безвкусицы.

Застывшие в прострации,

они полубожественно с витрин снисходят

сквозь зубы красоту нам демонстрировать…

И человек воспринимает неохотно

себя – как на Создателя сатиру.

«Она, разбей меня Кондрат, —

ничто!» Туман под утро плотен.

Всё спорил про любовь кастрат,

держа мизинчик на отлёте.

Однако «талифа куми» —

простейшее из доказательств

существования кумир– …

«Прощаю», – тихий шёпот сзади.