Читать книгу Христианство. Три тысячи лет - Диармайд Маккалох - Страница 150

Очень быстро и на собственном опыте император Константин выяснил, что главная опасность единству, провозглашаемому христианской религией, исходит от самих христиан. Первый подобный случай явился результатом Великого гонения: возобновились споры о том, как залечивать раны, нанесенные самоуважению церкви. В Египте ригористы были настолько поражены готовностью епископа Александрийского прощать падших и покаявшихся, что около 306 года один из них, Мелитий, епископ Ликопольский, основал собственную, альтернативную иерархию – и Александрийская церковь на несколько десятилетий погрузилась в смуту.[417] Еще более серьезный раскол произошел в церкви Северной Африки, где тема прощения падших также была тесно связана с вопросом, кто имеет законную власть отпускать грехи. Многоступенчатые выяснения того, кто как проявил себя в период кризиса, вкупе с личными конфликтами и обидами, привели к тому, что результаты выборов епископа Карфагенского для многих оказались сомнительными. Римская и другие церкви признали епископом Цецилиана: в обмен на признание ему пришлось отказаться от независимой позиции по вопросу о крещении, установленной в Северной Африке Киприаном (см. с. 197–198). Оппозиция, разъяренная этой уступкой, в которой ей виделось окончательное подтверждение недостоинства Цецилиана, поддержала его соперника Доната. Так начался донатистский раскол в Североафриканской церкви, длившийся несколько столетий.[418]

Константин вступает в борьбу за чистоту веры

Во вмешательстве Константина в эти споры чувствуется нечто глубоко личное: властелин одной из могущественнейших империй мира вдруг столкнулся с людьми, апеллирующими к принципам более высоким, чем его власть! Самим «диссидентам», разумеется, было не привыкать; но император, только что прекративший Великое гонение, не ожидал от них такой неблагодарности. Христианского Бога он, быть может, представлял себе смутно – но точно знал, что этот Бог един. Единство – в любом случае полезная концепция для императора, уничтожившего Диоклетианову тетрархию и заменившего ее собственной единоличной властью; однако в официальной переписке Константина чувствуется недоумение и раздражение, явно выходящее за пределы циничного политического расчета. Все, что бросало вызов единству церкви, в его глазах оскорбляло и Единого Бога – а оскорбленный Бог мог и перестать благоволить императору. Получив в 313 году прошения донатистов, Константин принял решение, имевшее далеко идущие последствия. Вместо того чтобы судить христиан согласно традиционным светским законам империи, как поступил однажды до него нехристианский император Аврелиан (см. с. 198–199), он обратился к экспертам – церковным иерархам, которых и попросил привести это дело «к надлежащему решению».[419] Так он принял практику, установившуюся в Североафриканской церкви, – передавать спорные вопросы на суд собрания епископов, с той лишь разницей, что на сей раз на совет были созваны епископы со всего Средиземноморья.

Первый собор епископов Константин созвал в 313 году в Риме. Но донатисты игнорировали его результаты, для них невыгодные, и на следующий год император собрал еще более представительный собор, на этот раз в городе Арле, на юге нынешней Франции. Среди епископов, съехавшихся в Арль по приглашению Константина, были даже трое из отдаленной провинции Британии – одно из первых упоминаний о деятельности христиан на Британских островах. Снова собор не сумел умиротворить донатистов, и в ходе бурных переговоров с их лидерами у императора «выбили» решение вернуть раскольников в церковь силой оружия. Так, всего через год или два после официального признания церкви христиане начали при поддержке государства гонение на других христиан – и результаты его были столь же губительны для единства, как и прошлые гонения нехристианских императоров. Большинство донатистов остались вне церкви, сохраняя верность собственным епископам и внося постоянные раздоры в Североафриканскую церковь, которая оставалась в общении с другими средиземноморскими христианскими церквами и со временем назвала себя гордым именем Кафолической. Раскол этот так и не был исцелен и оставался для церкви Северной Африки источником слабости много столетий, пока наконец христианство в этом регионе не сошло на нет (см. с. 301–302).

Итак, соборы в Риме и в Арле выглядели не слишком многообещающе: однако в течение следующего столетия использование соборов для разрешения внутрицерковных споров сделалось испытанным механизмом церковной жизни. Соборы представляли собой значительную уступку командира римской армии офицерам армии Божьей: с тех пор на всем протяжении долгой истории Католической церкви и других церквей сохранялось правило, что епископы имеют власть и юрисдикцию, независимую от юрисдикции императоров. Светские и церковные правители продолжали выстраивать свои отношения, сложные и зачастую конфликтные. Однако теперь стало очевидно: Кафолическая церковь стала имперской, судьба ее тесно связана с судьбой императоров, командующих армиями, и власть в церкви необходимо поддерживать так же, как дисциплину в войсках. Серьезные последствия имело все это и для тех христиан, что жили за пределами Римской империи, на территориях, правители которых смотрели или могли смотреть на нее как на врага. Ведь такие же чувства могла вызывать у них и Церковь империи!

Арий и его учение

Новый собор Константин организовал для того, чтобы решить (и снова безуспешно, по крайней мере, на тот момент) спор, разгоревшийся в Александрийской церкви. Это был новый и, быть может, наиболее важный эпизод долгих дебатов о христологии (т. е. природе и значении Иисуса Христа) и о взаимоотношениях Отца и Сына. Александрийский священник по имени Арий, человек даровитый и строгой жизни, стремился сделать христианскую веру интеллектуально понятной современникам. Чтобы этого достичь, ему пришлось сразиться со старой, еще платоновской, проблемой природы Бога. Если Бог вечен и непознаваем, каким изображает его Платон, то Иисус Христос не может быть Богом в том же смысле слова – ведь о нем и его деяниях мы знаем из евангелий. Это означает, что, поскольку высший Бог – только один, Христос должен быть в каком-то смысле иным, нежели Отец, и подчиненным Отцу – пусть даже мы и признаем, что он был сотворен или рожден прежде всех миров. Оппоненты Ария приписывали ему слова: «Было время, когда Его не было».[420] Более того, поскольку Отец неделим, он не мог создать Сына из самого себя; если Сын был сотворен прежде всех вещей – из этого логически следует, что он был создан из ничего.

Итак, вот Христос Ария: низший по сравнению с Отцом, подчиненный Отцу (как склонны были это понимать Ориген и другие ранние авторы), сотворенный Отцом из ничего. Во многих отношениях Арий был последователем Оригена и продолжал традиции александрийского богословия. Некоторые исследователи полагают, что Арий заботился не только о строгой логике, но и о чувствах христиан: он стремился представить верующим изображение Спасителя, во всем похожего на них, вместе с людьми претерпевающего борения на пути к добродетели; его Христос – не просто образ Божий, но и часть существующего тварного миропорядка.[421] Восторженных сторонников своего учения Арий обрел среди простых александрийцев: для них он изложил свое учение простыми стихами, которые народ положил на музыку и распевал на улицах. Каковы бы ни были мотивы Ария, к 318 году в Александрии сложилось крыло его яростных противников, включающее и епископа Александра. Александр – не единственный епископ в истории, воспринявший интеллектуальное превосходство кого-то из своих клириков как угрозу церковной дисциплине. Чувства его не смягчал и тот факт, что Арий, по-видимому, был в прошлом связан с ригористическим расколом Мелития Ликопольского.[422]

Будучи осужден синодом (местным собором) египетских епископов, Арий обратился за помощью к своим многочисленным друзьям по всей империи; не последним среди них был умный и политичный епископ Никомидии – города, до основания Константинополя бывшего столицей Восточной Римской империи. Епископа звали Евсевий – не путать с его современником-историком, епископом Кесарийским: имя Евсевий (благочестивый) было очень распространено среди христиан. Епископ Никомидийский организовал Арию мощную поддержку, так что арианские споры охватили всю церковь Восточного Средиземноморья. Константин, только что победив последнего своего соперника Лициния, объединил под своим скипетром всю империю – и был полон решимости привести к единомыслию и спорящих представителей церкви. Он решил испробовать ту же тактику, что и десять лет назад в Арле, – созвать для решения проблемы собор епископов; однако первая его попытка созвать собор в 324 году в городе Анкире была предварена врагами Ария, которые, использовав смерть епископа Антиохийского, собрались в этом городе, дабы, во-первых, выбрать правителем этого ключевого диоцеза своего сторонника и, во-вторых, еще раз осудить взгляды Ария. Кроме того, здесь они приняли Символ веры, который считали обязательным для всей Церкви – первый прецедент многочисленных документов такого рода.[423]

Собор в Никее

Возмущенный Константин собрал новый собор: уж здесь-то все должно было пройти, как намечено![424] Он выбрал город Никею (ныне – живописный городок Изник на берегу озера, все еще окруженный мощными имперскими стенами), расположенный поблизости от его никомидийской резиденции. Делегатам он предложил наслаждаться приятной погодой и добавил, с ноткой угрозы, что «сам будет зрителем и участником происходящих событий», такое в христианской истории происходило впервые. Некоторые полагают даже, что Константин председательствовал на соборе. Именно он, возможно, по рекомендации своего советника по церковным делам, испанского епископа Осия или Осии Кордубского, предложил самую важную часть Символа веры, вошедшего в итоговые документы собора: утверждение, что Сын «единосущен» (омоусиос) Отцу. Присутствие императора всей Ойкумены внушало трепет, и лишь два епископа осмелились выступить против этого решения. Обсуждались на соборе и многие другие проблемы, вызывавшие в Церкви нестроения и разногласия. В их числе – распределение крупнейших диоцезов по старшинству, ростовщичество среди клириков, чересчур быстрое продвижение новообращенных на епископские места, воссоединение с раскольниками, запрет рукополагать в евнухов священники, добровольно себя оскопивших. Словом, собор дал богатую пищу для исследований и споров последующим поколениям церковных юристов. Поскольку в роли туристического агента выступил сам император, на собор съехалось беспрецедентное множество епископов со всех концов света; предание рассказывает о 318 делегатах – цифра, имеющая мистическое значение, но, по-видимому, близкая к истине. С тех пор Никейский собор считается важнейшей вехой в истории Церкви; это первый собор, получивший название всеобщего или Вселенского.[425] Как мы увидим далее, не все и не сразу согласились с таким его статусом; и двенадцать столетий спустя вновь возникли христианские церкви, подвергшие сомнению работу Никейского собора и его итоги (см. с. 680).

417

Stevenson (ed., 1987), 277–278. О разрыве Мелития с коллегами с точки зрения разъяренного Афанасия см. там же, с. 357–358.

418

Об этих событиях см. там же, с. 297–312.

419

Там же, 304; об этих событиях в целом см. там же, с. 302–307.

420

Там же, с. 330.

421

R.C.Gregg and D.E.Groh, Early Arianism: A View of Salvation (London, 1981), esp. 14–19, 28–29, 68–70, 114–115. Взвешенную оценку Ария см. в: R.Williams, Arius: Heresy and Tradition (2nd edn, London, 2001).

422

Ср. замечания церковного историка Сократа, как ни странно, симпатизировавшего Арию, у Stevenson (ed., 1987), 321; об Арии и Мелитии см. там же, с. 277–278 и 321; однако см. и сомнения в этом в: Williams, Arius, 37–41.

423

Stevenson (ed., 1987), 334–335.

424

M.Edwards, “The First Council of Nicaea”, in Mitchell and Young (eds.), 552–567, at 561 and n.

425

О ходе собора и его результатах подробно рассказывает Stevenson (ed., 1987), 338–351. Термин «вселенский» пришел в церковную лексику с неожиданной стороны – один из причудливых поворотов судьбы, так украшающих изучение истории: Генри Чэдвик выяснил, что изначально такой титул носил всеимперский профессиональный союз актеров и спортсменов, получивший от императоров III века особые привилегии (Chadwick, 73).