Читать книгу Любовь и война. Великая сага. Книга 2 - Джон Джейкс - Страница 22

А на западном берегу Эшли, выше Чарльстона, нынешний глава семьи Мэйн и владелец большой рисовой плантации Монт-Роял, стоял перед тем же решением, что и его лучший друг Джордж Хазард.

С самого детства Орри Мэйн мечтал стать военным. Он окончил Вест-Пойнт в 1846 году и принимал участие в нескольких самых жарких сражениях Мексиканской войны. В битве при Чурубуско, близ Мехико, он потерял левую руку – отчасти из-за трусости и подлости Елканы Бента. Ранение вынудило Орри отказаться от давней мечты о военной карьере.

За его возвращением в Южную Каролину последовали тяжелые годы. Он всем сердцем полюбил жену Джастина Ламотта, и она отвечала ему взаимностью, но, будучи воспитанной в строгих традициях, не могла нарушить супружеской клятвы, поэтому долгое время влюбленные довольствовались лишь краткими свиданиями наедине и не позволяли себе физической близости, хотя оба страстно желали этого.

Когда череда тревожных событий привела Мадлен в его дом, она решила не возвращаться к мужу. Орри был счастлив, что они наконец вместе, хотя и не могут пожениться официально. Пользуясь неоднозначностью закона штата о разводе, Джастин делал все возможное, чтоб не дать жене свободу. Он продолжал упорствовать даже после того обстоятельства, которое заставило бы любого другого белого мужчину-южанина выгнать неверную жену из дома.

Мать Мадлен была красавицей-квартеронкой из Нового Орлеана. Хотя сам этот факт мог бы стать мощным оружием против мужа, у Мадлен не хватало жестокости использовать его, и все же она часто представляла себе, как вытянулось бы лицо Ламотта, узнай он правду о своей жене.

Орри сидел за старым выщербленным столом в небольшом здании конторы, из которого его отец и дед управляли плантацией. Бумаги, приготовленные на подпись, должны были подтвердить его преданность конфедеративному правительству, с обязательством отдавать часть прибыли новому государству, и это было еще одной головной болью, над которой он уже так долго размышлял. Стоял обычный для июля жаркий, душный день. В мирное время они с Мадлен, скорее всего, сбежали бы сейчас в летний дом в предгорьях, где было гораздо прохладнее.

В окна пробивался неяркий свет. Пахло фиалками и оливами. Орри всегда помнил эти запахи, как бы далеко от Монт-Роял он ни уезжал. Разбираться в документах совсем не хотелось, и он стал наблюдать за большим пальмовым жуком, который деловито спешил куда-то по расчерченному светом полу, оказываясь попеременно то в светлой полосе, то в темной. «Точно как и мы», – подумал Орри.

Он тряхнул головой, сердясь на себя. Но настроение не менялось. Грустные времена не располагали к веселью.

Из домика кухни неподалеку время от времени доносились смех или пение, но Орри был так поглощен своими мыслями, что почти ничего не слышал. Он снова думал о том предложении, которое ему поступило. Штабная служба в Ричмонде, у Боба Ли – кадрового офицера, чья преданность родной Виргинии заставила его бросить службу в федеральной армии; теперь он был особым военным советником при президенте Джефферсоне Дэвисе.

Кабинетная работа не слишком прельщала Орри, хотя он и понимал, что с таким увечьем его вряд ли отправят на передовую. Впрочем, как знать – вдруг в Ричмонде надумают последовать примеру противника? Орри слышал об одном офицере – Филе Кирни, хотя и ни разу не встречался с ним, который тоже потерял руку в Мексиканской войне, а теперь командовал дивизией добровольцев Союза.

Несмотря на обостренное чувство долга, Орри все еще колебался, и тому было немало причин. Ходили слухи, что работать с Дэвисом очень непросто. Да, он был храбрым офицером, как и Орри, учился в Вест-Пойнте, но слишком любил власть и – правда это или нет – всегда старался подмять под себя всех и каждого.

Кроме того, в Ричмонде жили сестра Орри Эштон и ее муж Джеймс Хантун, тоже занимавший какую-то должность в правительстве. Когда Орри узнал, что Эштон сыграла не последнюю роль в том подлом заговоре, в результате которого едва не был убит Уильям Хазард, он выгнал сестру и ее мужа из дому и приказал им никогда больше не возвращаться в Монт-Роял. И теперь мысль о том, что он будет находиться где-то рядом с этой парочкой, вызывала у него отвращение.

К тому же на плантации не было надсмотрщика. Люди помоложе, которых он мог бы нанять, отправились служить. Человека постарше, достаточно умного и крепкого для такой работы, найти никак не удавалось. Орри уже помещал объявления в газетах Чарльстона и Колумбии и говорил с тремя претендентами, но все они не подошли.

Гораздо более важной причиной была болезнь матери. И еще страх оставить Мадлен одну. Дело было вовсе не в эгоизме: если он уедет, Джастин наверняка постарается отомстить жене за тот вред, который она нанесла его лицу и его репутации.

Да и рабы могли стать опасными. Орри не обсуждал этого с Мадлен, чтобы не тревожить ее без необходимости, но с недавних пор он начал замечать настораживающие перемены в поведении некоторых молодых рабов. Серьезные наказания никогда не применялись в Монт-Роял – в них просто не было необходимости; только однажды покойный отец Орри приказал жестоко высечь провинившегося раба.

В числе особо недовольных выделялся Каффи, детский приятель кузена Чарльза. За ним нужно было обязательно присматривать.

Орри неохотно вернулся к толстой пачке документов, написанных на плотной бумаге и скрепленных восковыми печатями. Подписав их, он соглашался отдавать существенную часть своих годовых доходов в обмен на государственные облигации той же стоимости. Этот так называемый заем должен был финансировать войну, по отношению к которой Орри, как и его друг Джордж, испытывал мало энтузиазма. Он понял, что эта безрассудная кампания будет непременно проиграна южанами, еще тогда, когда его брат Купер с горечью, но очень наглядно объяснил ему все с помощью нескольких простых цифр.

Население Севера перед войной насчитывало около двадцати двух миллионов человек. И там же находилось большинство заводов прежнего Союза, развитая сеть железных дорог, телеграфные линии, недра и капиталы. В одиннадцати же штатах Конфедерации проживало примерно девять миллионов, и треть из них составляли рабы, которые никак не могли пригодиться в этой войне, разве что в качестве слуг.

А меж тем настроения, витавшие в воздухе в эти дни, были весьма сомнительны, если не сказать опасны. Глупцы вроде братьев Ламотт только посмеивались, когда кто-нибудь намекал на возможную экспансию Юга. Даже если такое вдруг случится, считали они, то непременно закончится блистательной победой Конфедерации. Большинство южан – от аристократов до мелких фермеров – горделиво верили в собственные силы, что привело к далекому от реальности убеждению, будто бы один славный малый из Дикси[6] с легкостью раскидает десяток этих лавочников-янки где угодно, когда угодно, ныне и присно и во веки веков, аминь.

В редкие моменты шовинизма Орри даже разделял некоторые из таких убеждений. Например, своего кузена Чарльза он считал в высшей степени достойным противником для любого офицера. Такую же храбрость он видел и в командире Чарльза Уэйде Хэмптоне. Еще с юности, полной восторженных надежд, он запомнил одну цитату, хотя и не был полностью согласен с ней. В войне, говорил Наполеон Бонапарт, люди – пешки, все решает отдельный человек.

Но даже если это утверждение верно, глупо предполагать, что среди янки нет таких же храбрецов. И не просто глупо – губительно. Орри мог бы назвать десятки блестящих имен из Академии, в том числе тех, кого знал лично, и все они были с Севера. Вот хотя бы Сэм Грант, которым он всегда восхищался. Интересно, служит ли он еще?

Ответа на этот вопрос он не знал, как не знал и того, в какую сторону может повернуть эта странная, ненужная война. Глубоко вздохнув, он все-таки заставил себя вернуться к бумагам. Чем раньше он закончит дневные дела, тем скорее увидит Мадлен.

К четырем часам он обошел все поля и направился в сторону дома. На нем была простая, удобная одежда – брюки, белая рубашка свободного покроя, на ногах сапоги; пустой рукав был подколот у плеча блестящей булавкой. В свои тридцать пять Орри оставался по-юношески стройным и, несмотря на увечье, держался естественно и уверенно. У него было немного вытянутое лицо, темно-каштановые волосы и карие глаза. Мадлен считала, что с годами он становится только красивее, но сам он так не думал.

Договор он все-таки подписал и тут же перестал тревожиться о возмещении ущерба. Решение, принятое из чувства патриотизма, не предполагало условий.

Он миновал короткую аллею, ведущую к прибрежной дороге. Могучие замшелые дубы скрывали ее от солнечного света бо́льшую часть дня. Он обогнул угол дома, обращенного на регулярный сад и пристань на тихом берегу Эшли. На верхней веранде послышались легкие шаги, но тут же замерли, когда появился Орри. Он поднял голову и увидел маленькую пухлую женщину, которая безмятежно смотрела в безоблачное небо.

– Добрый день, матушка.

Кларисса Гоулт-Мэйн посмотрела вниз и вежливо, недоуменно улыбнулась:

– Добрый день. Как поживаете?

– Прекрасно. А вы?

На ее лице расцвела широкая благодушная улыбка.

– О, чудесно… большое спасибо! – Она повернулась и неторопливо ушла в дом.

Орри покачал головой. Много раз он пытался напомнить матери, что он ее сын, но все было напрасно. Она больше не узнавала его. К счастью, все их рабы, кроме разве что одного или двух, любили Клариссу. И все, с кем она встречалась, ненавязчиво опекали ее.

Но где же Мадлен? В саду? Он огляделся вокруг и вдруг услышал, как Мадлен зовет его из дома. Она была в гостиной – рассматривала какой-то плотно завернутый в бумагу цилиндрический сверток почти в пять футов длиной. Когда он вошел, Мадлен подбежала и обняла его.

– Осторожнее! – со смехом предупредил он. – Я пыльный и потный, как мул!

– Пыльный, потный – я люблю тебя в любом виде! – Мадлен нежно поцеловала его в сухие губы; ее поцелуй был свеж, как вода из горного источника.

Она крепко обняла его за шею, и он почувствовал, как ее гибкое, сильное тело прижимается к нему. Хотя законный брак был пока для них недоступен, они уже давно делили постель как супруги и любили друг друга с неостывающей страстью. Спали оба без ночных сорочек – благодаря мягкости и прямодушию Мадлен Орри очень скоро перестал стесняться своего увечья.

Наконец Мадлен отодвинулась:

– Как прошел день?

– Хорошо. Знаешь, хоть сейчас и война, но эти последние несколько недель были самыми счастливыми в моей жизни.

Мадлен согласно вздохнула, держа его ладонь в своей, пока они стояли рядом, соприкасаясь лбами. Он с нежностью смотрел в ее чудесные темно-карие глаза, которые казались еще темнее на бледном лице, обрамленном роскошными темными волосами.

– Хотя, должна признаться, у Джастина есть одно средство, которое могло бы сделать меня еще чуточку счастливее, – сказала она.

– Я уверен, эту преграду мы преодолеем.

На самом деле Орри вовсе не был так уверен, но никогда не говорил об этом.

– Что это? – спросил он, кивнув на сверток.

– Не знаю, адресовано тебе. Принесли с пристани час назад.

– Ах да, сегодня ведь приходил почтовый пароход…

– Капитан Эснип прислал записку вместе с посылкой. Пишет, что она пришла с последним судном в Чарльстон перед самой блокадой. Тут штамп какой-то пересылочной фирмы в Нассау. Ты знаешь, что в ней?

– Возможно.

– Значит, это ты заказал.

– Разверни! – Он вдруг испугался: что, если содержимое посылки ее расстроит? – Потом, – сказал он, зажав сверток под мышкой. – Я покажу тебе за ужином. Хочу, чтобы все было торжественно.

– Все тайны, тайны… – засмеялась она, когда он пошел к лестнице.

К вечеру Орри сменил рабочую одежду на очень похожую, только чистую. Его темные волосы, на которые он вылил два кувшина воды, чтобы смыть пыль, высохнув, прибрели мягкий блеск. Когда они сели ужинать, уже наступили сумерки. На отполированном до блеска столе отражались размытые огоньки свечей. Темнокожий мальчик осторожно помахивал опахалом из страусиных перьев, отгоняя мух. Кларисса, как обычно, поужинала в своей комнате.

– Пахнет потрясающе! – заявил Орри, трогая вилкой золотистую корочку изысканного блюда. – Синий краб?

– Вчера поймали в океане. Я велела двух положить на лед. Как раз для гурманов, мистер Мэйн. Но ты обещал показать посылку.

Посылка лежала рядом с ним на полу, уже без верхней упаковки, под которой оказалась промасленная ткань. Но Орри, старательно ковыряясь в тарелке и нарочно поддразнивая ее, только повторял с каменным лицом:

– Удивительно вкусно!

– Орри Мэйн, вы просто невыносимы! Ты покажешь, если я сообщу кое-какие новости о Джастине?

Внезапно посерьезнев, он отложил вилку:

– Хорошие?

– Боюсь, это не насчет развода. Просто нечто забавное и немного грустное.

Она быстро пересказала то, что услышала от одной из служанок на кухне, которая днем ходила в Резолют с каким-то поручением.

– В зад… – задумчиво повторил Орри. – Прямой удар по опоре семейного престижа Ламоттов, а?

Мадлен засмеялась:

– Ну, теперь твоя очередь.

Орри сломал две красные восковые печати и развернул посылку. Когда Мадлен увидела, что пряталось под промасленной тканью, она ахнула от восторга:

– Какая красота! Откуда такое чудо?

– Из Германии. Я заказал ее для Чарльза и надеялся, что дойдет в целости.

Он протянул Мадлен саблю в ножнах. С величайшей осторожностью она взялась за кожаную рукоять, украшенную витой латунной проволокой, и вытянула изогнутый клинок. Глаза мальчика-раба, стоявшего рядом с опахалом, округлились от удивления, когда сталь сверкнула в свете свечей. Орри объяснил, что это легкая кавалерийская сабля по одобренному образцу 1856 года, длиной сорок один дюйм.

Мадлен чуть наклонила лезвие, чтобы прочесть выгравированную в верхней части надпись: «Любимому Чарльзу Мэйну от родных. 1861 год».

Мадлен с нежностью посмотрела на Орри, потом повернула лезвие другой стороной:

– Фамилию на клейме не могу прочитать. Клаберг?

– Клауберг. Из Золингена. Один из лучших мастеров в Европе.

– Здесь еще выгравированы цветы и завитки. И даже медальоны с буквами «К» и «Ш», – заметила Мадлен.

– В неизменных вариантах этой модели буквы другие – «С» и «Ш», – с невеселой улыбкой отозвался Орри.

Мадлен, все еще с опаской держа саблю, как будто та была из стекла, вернула ее в ножны из синеватого металла, украшенные золотой инкрустацией. Потом, избегая взгляда Орри, спросила:

– Может, тебе следовало и для себя такую же заказать?

– На случай, если меня мобилизуют?

– Да.

– Но это же кавалерийская сабля, я не смогу ее носить, даже если бы…

– Орри, – перебила его Мадлен, – не увиливай. Не обманывай меня и себя, тебе все равно придется принять решение.

– Да, прости. Ты, конечно, права. – На его лице мелькнуло странное выражение, как будто он что-то скрывал от нее, но это было так не похоже на Орри. – Я пока не могу поехать в Ричмонд, – сказал он. – Этому есть множество причин, и прежде всего страх за тебя.

– Я прекрасно могу сама о себе позаботиться, и ты отлично это знаешь.

– Не злись, пожалуйста. Конечно я знаю. Но ведь есть еще и матушка…

– За ней я тоже могу присмотреть.

– Хорошо, но с плантацией-то ты точно не справишься без управляющего. Я снова подал объявление в «Меркури». Ты смотрела почту? Ответа не было?

– Боюсь, что нет.

– Тогда надо продолжать поиски. В этом году мы должны собрать хороший урожай, если придется делиться с правительством. Я сегодня подписал договор. Так что, пока я не найду надежного человека для работы в Монт-Роял, я не могу уехать в Ричмонд.

Позже они перешли в библиотеку. На полках, добротно и с любовью сделанных еще Тиллетом Мэйном, выстроились ряды книг. Они выбрали прекрасное издание «Потерянного рая». В годы их тайных встреч они часто читали стихи вслух; волнующие рифмы иногда служили им слабой заменой физической близости, которую они себе запрещали. Теперь, живя вместе, они обнаружили, что совместное чтение по-прежнему доставляет им удовольствие.

Они устроились на кушетке, которую Орри специально для этого передвинул. Он всегда сидел слева от Мадлен, чтобы держать книгу перед ней. В полутемном углу комнаты стояла вешалка с его мундиром, который обрел здесь свое место после возвращения Орри с Мексиканской войны. У мундира было два рукава; Орри редко теперь смотрел на него, и Мадлен это радовало.

Он перелистывал страницы поэмы, пока не нашел обрывок бумаги, заложенный между ними:

– Вот здесь.

Он слегка откашлялся и начал читать с середины пятьсот девяносто четвертой строки:

Мадлен подхватила, и ее голос мягко зазвучал в уже сгущавшейся темноте:

– И простой народ тоже, – сказал Орри.

Мадлен положила книгу на колени, а Орри, немного помолчав, продолжил:

– Купер считает, что мы ввязались в эту войну, потому что Юг отказался принять назревающие в стране перемены. Особенно я запомнил, как он говорил, что мы не в силах примириться ни с необходимостью перемен, ни с их неизбежностью. – Он похлопал по книге. – Похоже, Мильтон это понимал.

– Но изменит ли война хоть что-нибудь? Станет ли лучше, после того как она закончится?

– Некоторым нашим правителям нравится в это верить. Я не верю.

Орри не хотелось портить вечер такими грустными размышлениями. Он поцеловал Мадлен в щеку и предложил продолжить чтение, но она удивила его, когда, вдруг обхватив его лицо прохладными ладонями, воскликнула со слезами счастья на глазах:

– Вот этого ничто не изменит! Я люблю тебя больше самой жизни!

Слегка приоткрывшись, ее губы прижались к его губам; поцелуй был долгим и нежным. Орри протянул руку и ласково погладил ее по волосам, а Мадлен, склонив голову к его плечу, прошептала:

– Что-то мне надоели английские поэты. Погаси свет, и идем наверх.

На следующий день, когда Орри ушел проверять работу в полях, Мадлен решила заняться починкой шали. Они с Орри делили одну гардеробную на двоих, и она стала искать шаль там.

За рядом сюртуков, которые Орри никогда не надевал, она заметила знакомый пакет. Но ведь саблю она последний раз видела внизу, в библиотеке, зачем Орри принес ее сюда и спрятал?

Когда она протянула руку за сюртуки и достала сверток, у нее перехватило дыхание. Все красные печати были целыми. Что ж, теперь понятно, почему Орри так развеселился, когда она стала поддразнивать его насчет второй сабли.

Она положила сверток на место и аккуратно сдвинула сюртуки на прежнее место. О своей находке она решила умолчать – пусть Орри сам скажет, когда сочтет нужным. Но у нее больше не оставалось сомнений относительно его намерений.

«…заставляя трепетать монархов призраком переворотов…»

Вспоминая эти строки, Мадлен стояла возле единственного овального окна гардеробной, потирая руки, внезапно ставшие очень холодными.