Читать книгу Любовь и война. Великая сага. Книга 2 - Джон Джейкс - Страница 42

Вернувшись в министерство финансов со срочного совещания, созванного министром, чтобы обсудить проблему фальшивых денег, Джеймс Хантун сел за свой стол, залитый светом осеннего солнца, и положил перед собой десятидолларовую купюру, которая выглядела совсем как настоящая, хотя ею не являлась. Ему было поручено показать ее Полларду, редактору «Икзэминера», чтобы газета предупредила читателей о появлении фальшивых денег – увы, напечатанных даже лучше, чем те, что делала правительственная типография Хойера и Людвига. Полларду наверняка понравится такая история, и Хантун уже предвкушал появление язвительной статьи – ему, как и редактору, не нравился их президент, его политика и все его правительство. В настоящее время мишенью газеты был полковник Нортроп, начальник военно-торгового управления армии, быстро ставший самым ненавистным человеком в Конфедерации из-за его неспособности справиться с закупкой и распределением продовольствия. В своих антинортроповских статьях Поллард никогда не забывал упомянуть и о том, что Дэвис всегда стоит на стороне своего дружка по Вест-Пойнту. Единственным выпускником Академии, которого поддерживал «Икзэминер», был Джо Джонстон, да и то только потому, что президент постоянно нападал на него, считая, что тот не по праву занимает свое место.

В частных разговорах Поллард высказывался даже более злобно. Он называл Дэвиса миссисипским выскочкой; обвинял в том, что президент будто бы делает все, что велит ему жена, – «да он просто воск в ее руках»; не забывал напомнить своим слушателям о том, что Дэвис протестовал против решения конгресса о переносе столицы в Ричмонд, – «разве это не говорит о его отношении к нашему любимому городу?» – и о том, что, получив известие о своем избрании, сообщил об этом своей жене таким тоном, словно получил смертный приговор.

Поллард был не одинок в своей неприязни к президенту. На Юге поднялась уже целая волна недовольства, и люди зачастую не стеснялись выражать его весьма резко и нелицеприятно. Вице-президент Стивенс открыто называл Дэвиса тираном и деспотом. Многие требовали немедленного смещения президента, а церемония его избрания на полный шестилетний срок должна была состояться в ноябре.

Разочарование в новом правительстве было одной из причин подавленного настроения Хантуна. Другой причиной была Эштон. Все свое время она тратила на то, чтобы любыми путями подняться как можно выше по социальной лестнице. Дважды она заставляла Хантуна принимать приглашение на ужин у Бенджамина, этого хитрого маленького еврея, с которым у нее было много общего. Оба выбирали осторожную тактику, всем угождали, никого не оскорбляли – ведь нельзя предсказать заранее, откуда может нагрянуть буря на следующей неделе.

Одна по-настоящему дикая ссора испортила Хантуну все лето. Через две недели после приема в «Спотсвуде» некий джентльмен, имевший связи в Валдосте и на Багамах, появился в резиденции, в которую Хантун и Эштон переехали за несколько дней до этого. Джентльмен предложил Хантуну купить долю в том, что он называл своей судоходной компанией. Оказалось, что в английском графстве Мерсисайд, а именно в Ливерпуле, у него есть быстроходный пароход «Русалка», который можно было бы переоснастить за вполне разумную цену, для того чтобы он мог курсировать между Нассау и побережьем Конфедерации в обход блокады.

– И что же будет перевозить ваша «Русалка»? – спросил Хантун. – Ружья и боеприпасы?

– О нет, – улыбнулся мистер Ламар Хью Август Пауэлл. – Предметы роскоши. На них можно заработать гораздо больше. Как вы понимаете, предприятие довольно рискованное, поэтому речь идет скорее о краткосрочной сделке, чем о длительной договоренности. По моим расчетам, если правильно выбрать груз, то двух успешных рейсов будет вполне достаточно, чтобы получить прибыль минимум в пятьсот процентов. А потом янки могут потопить судно, если захотят. Если же рейсы продолжатся, то возможный доход для партнеров достигнет астрономических цифр.

Хантун вдруг заметил, что его жена очень внимательно наблюдает за их гостем. Сам он всегда опасался красивых мужчин, потому что не принадлежал к их числу; впрочем, он пока не мог сказать, что больше привлекло Эштон в мистере Пауэлле – его внешность или же предложенная им сделка. В любом случае он не собирался иметь дело с этим проходимцем, потому что предусмотрительно навел справки о его прошлом, после того как получил от него записку с просьбой о встрече.

Он выяснил, что Пауэлл успел побывать и наемным солдатом в Европе, и пиратом в Южной Америке. В его досье значилось, что по закону он освобожден от воинской обязанности как владелец более чем двадцати рабов. В своей декларации Пауэлл заявлял, что на его семейной плантации возле Валдосты проживает семьдесят пять рабов, однако один знакомый Хантуна написал ему из Атланты, что на самом деле эта «плантация» представляет собой полуразрушенный фермерский дом с прилегающими к нему постройками, где обитают три человека по фамилии Пауэлл: мужчина и женщина за семьдесят и сорокалетний увалень с рассудком младенца, брат которого давно сбежал куда-то на Запад. Едва ли подобные рекомендации можно было считать безупречными, что, разумеется, и определило отношение Хантуна к их посетителю.

– У меня нет желания участвовать в этом, мистер Пауэлл, – сказал он.

– Могу я узнать причину?

– Их несколько, но достаточно даже одной, самой важной. Это непатриотично.

– Понимаю. Вы предпочитаете быть бедным патриотом, а не богатым, так?

– Импорт духов, шелка, а также шерри для министра Бенджамина не вписывается в мое представление о патриотизме.

– Но, Джеймс, дорогой… – начала было Эштон.

Смутно чувствуя исходящую от этого хлыща угрозу, Хантун перебил ее:

– Мой ответ «нет», Эштон.

Когда Пауэлл ушел, они допоздна кричали друг на друга.

– Разумеется, я говорил то, что думал! – отбивался Хантун. – Я не желаю иметь ничего общего с этим беспринципным авантюристом! И, как я уже сказал ему, у меня достаточно для этого оснований.

Эштон, сжав кулаки и зубы:

– Так назови их!

– Хорошо… Прежде всего – личный риск. Ты можешь себе представить, какие будут последствия, если все раскроется?

– Да ты просто трус!

– Боже, – побагровел Хантун, – как же я тебя иногда ненавижу! – Правда, перед тем, как это сказать – очень тихо, – он отвернулся.

Через какое-то время Эштон завелась снова, еще более злобно:

– Мы живем на мои деньги, не забывай! На мои! Ты зарабатываешь не больше черномазых на плантации! Это я управляю нашими средствами…

– Благодаря моему терпению.

– Это тебе так кажется! Я могу тратить деньги как захочу!

– Хочешь проверить это в суде? По закону все эти деньги стали моей собственностью, как только мы поженились.

– Ах ты, самодовольный адвокатишка! – Она сорвала с кровати одеяла, скомкала их и вышвырнула в коридор. – Будешь спать на кушетке, если, конечно, поместишься там, жирный боров! – Она вытолкала мужа из спальни.

Чувствуя, как на глазах выступили слезы, он поднял руку в примиряющем жесте:

– Эштон…

Хлопнувшая дверь ударила его по ладони. Он прислонился к стене и закрыл глаза.

На следующий день они помирились, как мирились всегда, но супружеской близости Эштон не допускала еще две недели. После этого настроение ее заметно улучшилось; она была бодра и весела и как будто вовсе забыла и о Пауэлле, и о его предложении.

Однако воспоминание о той ссоре никак не хотело уходить, став еще одним тревожным облаком на горизонте, который, казалось, и без того уже был заполнен ими. Так Хантун и сидел за своим столом с фальшивой банкнотой в руках, глядя в одну точку бессмысленным взглядом. Его начальнику пришлось весьма многозначительно напомнить ему, что давно пора идти в редакцию.

Как правило, рабочий день в Ричмонде заканчивался в три часа, после чего обычно начинался длительный обед, который подавали уже вскоре. Однако на семьи правительственных служащих такой режим не распространялся. К радости Эштон, ей крайне редко приходилось обсуждать меню с ее чернокожей кухаркой, тем более что она находила это занятие ужасно скучным. Обычно Джеймс возвращался домой после половины восьмого, как раз к легкому ужину.

В этот осенний день Эштон тоже не ждала мужа до вечера. К двум часам она наконец навела красоту и была готова выйти из дому; из времени, отведенного на официальные визиты, у нее оставался в запасе один час. Гомер подогнал карету к крыльцу, и вскоре они уже отъезжали от двухэтажного особняка на Грейс-стрит – района вполне респектабельного, хотя и расположенного довольно далеко от центра, чтобы считаться модным.

Несмотря на прохладный день, Эштон то и дело бросало в жар. Она решилась на этот рискованный шаг по многим причинам, в числе которых были и робость мужа, и растущее чувство разочарования, вызванное тем, что им никак не удавалось пробиться в высшее общество Ричмонда. Причин такой неудачи Эштон видела всего две: отсутствие у них должного положения, а также настоящего богатства. По обеим этим статьям Джеймс потерпел полный крах, как, впрочем, терпел его и всякий раз, когда пытался удовлетворить ее своим жалким подобием мужского достоинства.

Эштон откинулась на спинку бархатного сиденья кареты, глядя в окно на залитые солнцем улицы. Хватит ли у нее смелости? Ей понадобилась неделя на то, чтобы узнать адрес того мужчины, потом еще одна – чтобы, тщательно продумывая каждое слово, сочинить записку, сообщавшую о дне и часе ее визита, который будет касаться делового вопроса, представляющего взаимный интерес. Она даже хорошо представляла себе удовольствие в его глазах, когда он читал эту записку. Если, конечно, читал. Ответа Эштон так и не получила. Может, он уехал из города?

Записку Эштон отправила с каким-то черномазым мальчишкой, которого наняла на углу напротив площади Капитолия. Откуда ей знать, доставил ли он запечатанный воском конверт или выбросил по дороге? Обуреваемая сомнениями и страхом неудачи, Эштон не заметила, как лошади замедлили шаг и остановились.

– Вот то место, которое вы хотели, миссис Хантун! – крикнул Гомер, перекрывая шум поезда на Брод-стрит. – Мне приехать сюда через час?

– Нет. Я не знаю, как долго буду ходить по магазинам. Лучше я найму экипаж, как закончу, и поеду к мистеру Хантуну, а потом мы вместе вернемся домой.

– Как скажете, мэм.

Карета поехала следом за белым армейским фургоном.

Эштон быстро зашла в ближайший магазин, а через несколько минут так же торопливо вышла оттуда с двумя совершенно ненужными ей катушками ниток. Опасливо оглядевшись вокруг и убедившись, что Гомер действительно уехал, она остановила первый проезжавший мимо экипаж.

Обливаясь по́том и слыша, как бешено бьется сердце, она попросила извозчика остановить возле квартала красивых домов на Чёрч-Хилл. Нужный ей дом стоял на Франклин-стрит, недалеко от Двадцать четвертой. Укрытый тенью кленовой листвы, уже чуть подернутой следами увядания, солидный особняк, казалось, спал в теплом воздухе осеннего дня.

Не глядя по сторонам, Эштон быстро поднялась по ступеням высокого крыльца и позвонила. Там, наверное, есть слуги…

Но дверь открыл сам Ламар Пауэлл. От волнения Эштон едва не потеряла сознание.

– Прошу, входите, миссис Хантун, – сказал Пауэлл, отступая назад, в тень.

Эштон перешагнула порог; дверь закрылась с легким щелчком, похожим на тиканье часов.

В холле было прохладно. По обе стороны от него сквозь открытые двери виднелись богато отделанные комнаты с шикарной мебелью и хрустальными люстрами. Эштон вспомнила, что не так давно Джеймс сам неожиданно снова заговорил о Пауэлле, признавшись, что провел на его счет небольшое расследование.

– Похоже, хладнокровия этому парню не занимать – еще бы: жить в кредит ради саморекламы.

Если в этом ехидном замечании и была правда, то кредит у Пауэлла был огромным, судя по убранству его дома, подумала Эштон.

– Признаться, ваша записка меня удивила, – улыбнулся Пауэлл. – Я не был уверен, что вы действительно придете, но на всякий случай отправил своего лакея порыбачить, а сам остался дома. Так что здесь никого нет, кроме нас с вами. – Он обвел холл тонкой и удивительно чувственной рукой. – Вам не нужно бояться быть скомпрометированной.

Эштон чувствовала себя нескладным ребенком. Он был таким высоким – просто невероятно высоким, а еще очень уверенным. С совершенно невозмутимым видом он стоял перед ней в своих черных брюках и свободной хлопковой рубахе. Ноги его были босы.

– Какой великолепный дом! – воскликнула Эштон. – И сколько же комнат вы занимаете?

– Все, миссис Хантун, – ответил Пауэлл, забавляясь ее волнением. – Когда я увидел вас в «Спотсвуде», – сказал он, осторожно беря ее за руку, – я сразу понял, что рано или поздно вы придете сюда. Как же вы прекрасны в этом платье… Но думаю, без него вы еще прекраснее.

С этими словами он крепче сжал ее руку и повел к лестнице.

Поднимались они молча. В комнате, где закрытые жалюзи расчерчивали на полоски света уже расстеленную, как заметила Эштон, кровать, они сразу начали раздеваться: Пауэлл – спокойно, она – нервными, дергаными движениями. Ни один мужчина никогда не приводил ее в такое состояние.

По-прежнему не говоря ни слова, Пауэлл помог ей справиться с пуговицами на лифе, одновременно, с величайшей нежностью, целуя ее в левую щеку. Потом он поцеловал ее в губы – неторопливо, чувственно. Эштон показалось, что она падает в костер. Она заспешила, пальцы у нее дрожали…

Пауэлл сдвинул кружевные бретели с ее плеч, обнажив Эштон до пояса. И, едва касаясь, начал осторожно ласкать ее грудь. Потом наклонился вперед, улыбаясь все той же странной, чуть отстраненной улыбкой. Эштон запрокинула голову и закрыла глаза, ожидая продолжения…

И вдруг он ударил ее по лицу и резко швырнул на кровать. Эштон была слишком напугана, чтобы закричать, а Пауэлл встал над ней, не переставая улыбаться.

– Зачем… – проговорила она.

– Чтобы не оставалось сомнений в том, в чьих руках власть в этом союзе, миссис Хантун. Едва вас увидев, я понял, что вы сильная женщина. Однако приберегите свои спектакли для других. – Он быстро наклонился и принялся срывать с нее остатки одежды.

Ее страх сменился возбуждением, настолько сильным, что оно граничило едва ли не с безумием. Она едва сдерживала себя, пока Пауэлл снимал с себя нательное белье. То, что она увидела, оказалось меньше, чем можно было ожидать при его фигуре, к тому же довольно странного вида. Пауэлл раздвинул ноги Эштон и овладел ею, не закрывая глаз.

Эштон не могла поверить, что это происходит с ней. Она билась и извивалась на влажных простынях, быстро достигнув оргазма такой силы, какого никогда не испытывала. И тут же опять начала вскрикивать, когда Пауэлл ускорил темп; с другими любовниками ничего подобного не случалось. Слезы катились по ее щекам, и когда Пауэлл наконец вошел в нее последний раз, она закричала сквозь рыдания и потеряла сознание.

Когда она очнулась, он лежал рядом, опираясь на локоть, и снова улыбался. Эштон была мокрой от пота, уставшей и напуганной своим обмороком.

– Я, кажется…

– La petite mort. Маленькая смерть. Хочешь сказать, с тобой это в первый раз?

Эштон сглотнула.

– В первый.

– Что ж, зато уж точно не в последний. Я на тебя смотрю уже почти двадцать пять минут. Вполне достаточно, чтобы мужчина снова набрался сил. – Он показал вниз. – Возьми в рот.

– Но… я никогда такого не делала…

Он схватил ее за волосы:

– Ты слышала, что я сказал? Сделай это!

И Эштон повиновалась.

В следующий раз они достигли финала не так быстро. Эштон заснула, а после второго пробуждения обнаружила, что избавилась от страхов. Она смутно подумала о том, чтобы получить какой-нибудь сувенир об этой встрече для своей коллекции, но была слишком сонной и предпочла просто отдыхать рядом с Пауэллом.

Свет за рейками жалюзи заметно изменился. День близился к концу. Но Эштон это больше не волновало. Тайные глубины, которые она открыла в себе в этой комнате, не только изменили ее эмоционально, но и полностью разрушили ее представление о собственном сексуальном опыте. Да, любовников у нее было немало, о чем напоминала ее коллекция сувениров. Но Ламар Пауэлл показал ей, что она еще просто дитя.

Между тем вторая причина ее визита все-таки заявила о себе.

– Мистер Пауэлл…

Он оглушительно захохотал:

– Мне казалось, мы уже достаточно близко знакомы, чтобы называть друг друга по имени.

– Да, верно…

Эштон покраснела и, чтобы сгладить неловкую заминку, убрала со лба прядь темных волос. В его смехе отчетливо слышалась жестокость.

– Я хотела поговорить с тобой о деле, – сказала она. – Деньгами в нашей семье распоряжаюсь я. То место второго инвестора в твоем морском синдикате еще свободно?

– Возможно. – Глаза, похожие на матовое стекло, скрывали все его мысли. – Сколько ты можешь вложить?

– Тридцать пять тысяч долларов.

Вложив такие деньги, в случае неудачи Эштон могла остаться почти ни с чем. Но она не верила в неудачу, точно так же как, идя сюда, не верила, что Пауэлл не затащит ее в постель.

– Такая сумма дает солидную долю во владении судном, – сказал Пауэлл, – как и в будущей прибыли. Значат ли твои слова, что твой муж изменил решение?

– Джеймс ничего об этом не знает и не узнает, пока я не сочту нужным ему сказать. Разумеется, ему незачем знать и о моем сегодняшнем визите… и о других тоже.

– Если они еще будут.

Таким заявлением он, вероятно, хотел смутить и встревожить ее, но уж точно просчитался.

– Будут, если тебе нужны деньги, – с вызовом ответила она.

Пауэлл с улыбкой откинулся на подушку.

– Нужны. И как только я их получу, мы сможем продолжить.

– Я принесу чек на следующую встречу.

– Сделка?.. Боже, да ты просто находка! В этом городе и мужчин-то мало с таким характером. Мы друг другу подходим, – заявил он, поворачиваясь и целуя ее в голый живот.

На этот раз, после того как все закончилось, первым заснул он.

Хранилась у Эштон одна заветная шкатулочка, которой муж никогда не видел. Она прятала там воспоминания о романтических связях, длившихся месяц, неделю или даже одну ночь. Лаковая деревянная шкатулка, инкрустированная перламутром и жемчугом, была сделана в Японии в традиционной азиатской манере, а вот рисунок на ней, искусно выложенный перламутровыми пластинами, был весьма примечателен. На крышке была изображена пара за чаепитием. А на внутренней стороне крышки та же самая пара, сняв кимоно, с широкими улыбками предавалась страсти. Художник построил композицию так, что гениталии партнеров были отчетливо видны. С учетом внушительного размера пениса Эштон вполне понимала, почему у женщины такое счастливое выражение лица.

В качестве сувениров она всегда выбирала брючные пуговицы. Начало коллекции было положено еще задолго до войны, когда Эштон приезжала к кузену Чарльзу в Академию. По существовавшей там в ту пору традиции девушка и сопровождавший ее кавалер обменивались какими-нибудь милыми подарочками – чаще всего сладостями, – хотя заветной мечтой каждой девушки была, конечно, пуговица с кадетского мундира. Эштон развлеклась не с одним, а с семью кадетами в душной темноте порохового склада. И от каждого потребовала весьма своеобразный сувенир – пуговицу от гульфика.

Вот и на этот раз, пока Пауэлл спал, она неслышно выбралась из постели, нашла его брюки, которые он небрежно бросил на пол, и стала осторожно вертеть одну из пуговиц, пока та не оторвалась. Спрятав пуговицу в ридикюль, она, довольная, вернулась в постель. Теперь, думала она, их будет уже двадцать восемь – по одной на каждого мужчину, до которого она снизошла. Правда, недоставало в шкатулке памятки от юноши, лишившего ее девственности, когда она была совсем девчонкой, а также от того весьма опытного моряка, с которым она познакомилась на улице еще до того, как поездка в Вест-Пойнт вдохновила ее на эту коллекцию. А кроме этих двоих, только один мужчина не добавил свою пуговицу в ее коллекцию – ее законный муж.