Читать книгу Потерянный снег - Дмитрий Лунд - Страница 10

Каждый житель Таллина знает, что за ветер обдувает этот город. Каждый таллинец ощутил дуновение этого холодного северо-западного ветра на своём лице. Это тот ветер, что треплет паруса отважных виндсерферов, скользящих по волнам в каком-нибудь из заливов Балтийского моря, которое бьётся о городские причалы. Тот же ветер, что словно оживляет эстонские триколоры на флагштоках во дворах перед усадьбами богачей. Тот самый почти всегда холодный северо-западный ветер, что заставляет укутываться глубже в свои одежды столичных бездомных. Тот ветер, что без устали пригоняет из неведомой страны все эти облака, все эти тучи. Эти тучи, лениво заполняющие небосклон. Эти серые тучи.

На горизонте виднелись рыболовецкие суда, а ближе к берегу среди пены и волн плавали лебеди, периодически окуная длинные белоснежные шеи под воду в поисках пищи. Я стоял на краю обрыва рядом с одним из типичных для местности огромных булыжников. Ветер трепал мне волосы. Не агрессивно, скорее по-отцовски. Вокруг – ни души.

Я часто проводил свободное время, читая дома или прогуливаясь в лесу, у моря. Как правило, с большими наушниками на ушах. Кто-то из моих знакомых прозвал их чебурашичьими, ну и пусть. Звук был хороший, да и от ветра защитой служили. В то время я увлечённо погрузился в музыку японской группы «Моно». Их инструментальная музыка, как морская пучина, была в силах унести течением душу куда-то на чужеземный берег, где песок был нежным, как сахарная пудра, трава была по-особенному свежей, деревья – печальны и молчаливы. И казалось, что там, сидя вот так, на берегу, у костра, можно было провести целую вечность. Несмотря на дождь, шуршащий по песку, несмотря на припекающее заморское солнце. Сидеть целую вечность, надеясь, что у этого костра любит проводить время наедине с морем кто-то ещё. Вот так сидеть, погружаясь всё глубже и глубже в своё одиночество, но в глубине души всё-таки ожидая, что кто-то, ведомый тем же, столь знакомым тебе, зовом, придёт на тот берег, к тому костру. Чтобы два одиночества слились и умерли, хотя бы на один тёплый вечер. А он будет обязательно тёплым.

Сегодня март, суббота. А я брожу один-одинёшенек вдоль обрыва в лесу, погружая взгляд в воды Балтийского моря. Вместо того чтобы, может, позвонить кому-нибудь да и махнуть в город. Но далеко ли уедешь с пустыми карманами? Даже в кафе не зайти посидеть. Да и складывается впечатление, что никому и не нужно моё общество. Все своими делами заняты. Мой телефон молчит, как камбала, скользящая по песчаному дну в заливе. А я вот, получается, как-то даже и не у дел оказался. Сложилось впечатление, что я этому миру не нужен. И сам не могу понять, где моё место. Зачем я топчу эстонскую землю? Зачем каждый день просыпаюсь? Чтобы после бессонной ночи проспать на парте, перекинуться парой фраз с одноклассниками, сделать вид, что мне интересно слушать про синусы или косинусы? Какого чёрта со мной происходит?

Я прохожу дальше вдоль берега вдоль полузасыпанных окопов, по которым бегали то ли красные, то ли гитлеровцы, а может, вообще эстонские партизаны «Лесные братья». И стреляли, стреляли, убивая друг друга. Останавливаюсь у кучи ржавых полусгнивших патронов. Опускаюсь на корточки и начинаю их рассматривать, но без особого интереса. Отбрасываю изъеденный ржавчиной патрон и, отряхнув с рук коричневую пыль, направляюсь дальше по обрыву, иногда перелезая через поваленные сосны. И чем дальше я шёл, тем ниже становился обрыв. По другую сторону полуострова ему суждено было превратиться в ухоженный, небольших размеров пляж. Но до пляжа нужно было пройти ещё пару километров, не меньше.

Спустя некоторое время окопы исчезли из виду. Но им на смену пришёл другой памятник войне. Это было огромное бетонное «гнездо», из которого должно было выезжать огромное пушечное дуло. Что с ним стало, правда, можно только догадываться.

Стратегическое расположение, несомненно, наилучшее: на самом кончике полуострова проглядывается как следует весь залив. Стрелять сейчас – если честно, то уже разве что в рыболовные судна да в паромы, мчащиеся в Стокгольм или Хельсинки.

Здесь вся местность в гротах, каких-то бомбоубежищах. Все они, правда, заброшены. Подземные ходы и лабиринты засыпаны, а надземные помещения завалены кучами мусора и всевозможного хлама. Я, воображая себя каким-нибудь офицером, прохожу между бетонных стен, между которыми когда-то покоилась пушка. Ведомый любопытством, заглядываю в коридор, ведущий направо, куда-то внутрь. Проход уходит в землю, но почти сразу заканчивается тупиком. И лишь незаметная металлическая дверь в углу может послужить объектом любопытства. Но подход к двери затоплен, что, правда, не помешало любителям истории нашей страны исписать стены помещения всякими бреднями. Сейчас ещё довольно холодно, поэтому я могу пройти к двери по льду. Я осторожно ступаю вперёд в темноту, совершенно не заботясь о том, насколько здесь может быть глубоко. Любопытство, перемешанное со свойственной мне иногда беспечностью, продолжает толкать меня в темноту. Но вот слышится предательский треск – и я проваливаюсь вниз. Подо льдом оказывается не совсем вода, а какая-то мутная, непонятного происхождения жижа. Я оказываюсь по пояс в этом неизвестно откуда взявшемся здесь болоте. Оно медленно, но уверенно начинает проглатывать свою жертву. Я не кричу, не взываю о помощи. Некому меня здесь услышать. Трясина продолжает засасывать. Я почти смирился со своей незавидной участью, почти… Неужели и впрямь вот так вот всё и закончится? Поворачиваю в последний раз голову к входу в мою будущую могилу, чтобы узреть в последний раз усиленный белым снегом солнечный свет, вбираю полные лёгкие холодного воздуха и погружаюсь во мрак.

Рыболовецкое судёнышко всё так же дрейфует по солёным волнам. Лебеди деловито прочёсывают побережье в поисках рыбы. А солдаты, укрывшись от посторонних глаз в окопе, поминают погибшего товарища, булькая чем-то горьким в металлической фляге.