Читать книгу Образы войны в исторических представлениях англичан позднего Средневековья - Е. В. Калмыкова - Страница 5

Противоречия между Англией и Францией, вылившиеся в XIV–XV вв. в длительный вооруженный конфликт, уходят корнями в XI столетие, когда нормандский герцог Вильгельм завоевал англосаксонское королевство (1066 г.). Став суверенным властителем Англии, Вильгельм продолжал оставаться вассалом французского короля в отношении Нормандского герцогства. Век спустя его правнуку, Генриху II, удалось, благодаря браку с герцогиней Аквитании Алиенорой и другим внешнеполитическим успехам, существенно увеличить континентальные держания английских королей, сосредоточив под своей властью герцогства Нормандию, Гиень (Аквитанию) и Бретань, а также графства Анжу, Мен, Турень и Пуату. Несмотря на то что по совокупности владения английского короля во Франции значительно превосходили размер королевского домена, Генрих Плантагенет и его сыновья неизменно приносили за каждый из фьефов оммаж и клятву верности королям Франции. Такое соотношение сил не устраивало ни английскую, ни французскую сторону. Начиная с середины XII в. английские короли стремились превратить суверенитет французских королей над их континентальными владениями в пустую формальность. Одновременно с этим короли Франции старались централизовать государство, не только усиливая позиции короны во владениях крупнейших вассалов, но и непосредственно увеличивая за их счет королевский домен. Столь диаметрально противоположные внешнеполитические цели превращали английских государей в главных врагов французских монархов.

В начале XIII в. Филиппу II Августу удалось отвоевать у Иоанна Безземельного Нормандию, Мен, Анжу и Турень. При Генрихе III были утрачены Пуату, Лимузен и Перигор. Заключенный между Генрихом и Людовиком Святым в 1259 г. Парижский договор подтверждал утрату английской стороной всех владений от Нормандии до Пуату. За Генрихом III признавались лишь права на герцогство Гиень, территория которого была даже увеличена за счет завоеванных в предыдущую эпоху земель. Однако отныне английский король и его потомки должны были держать герцогство на правах вассального владения. Скрепляя новый договор о мире, Генрих III впервые в истории англо-французских отношений принес французскому королю оммаж за Аквитанию. Как написал об этом биограф Людовика IX Жан де Жуанвиль, подчеркивая не только великодушие, но и мудрость своего государя: «Мир, который он [король Людовик. – Е. К.] заключил с королем Англии, был утвержден вопреки желанию совета, говорившего ему: “Сир, нам кажется, что вы напрасно теряете землю, отдаваемую английскому королю, потому что он не имеет на нее права; ибо его отец потерял ее по судебному приговору”. И король ответил на это, что ему хорошо известно, что у английского короля нет на нее права; но есть причина, по которой он ему должен уступить: “Ведь наши жены – сестры, а наши дети – двоюродные братья; поэтому надобно, чтобы между нами был мир. Для меня же мир, который я заключил с английским королем, очень почетен, так как теперь он мой вассал, каковым прежде не являлся”».[46]

Во второй половине XIII в. доходы герцогов Гиени были вполне сопоставимы с доходами английского короля, при этом, поскольку Аквитания или, как ее чаще всего именовали в Англии, Гасконь, являлась частью домена Плантагенетов, значительная часть поступлений с этих территорий прямиком попадала в королевскую казну. Прочные связи Англии и французского юго-запада поддерживались не только протекционистской политикой Плантагенетов, предоставлявших гасконским и английским купцам выгодные условия для укрепления торговых отношений между регионами, но и политическими предпочтениями гасконских феодалов. Последние быстро научились извлекать максимум выгоды из противоречий между своим непосредственным сеньором, находившимся, как правило, за пределами герцогства, и его собственным сюзереном, королем Франции. Сложные хитросплетения прав и условность границ самого герцогства, а также входивших в его состав вассальных земель порождали бесконечные споры и тяжбы. В свою очередь, французская корона поощряла не только апелляции гасконцев на решения, вынесенные английскими судьями, но и непосредственное вмешательство собственных сенешалей в распри между жителями Гиени, позволяя последним пренебрегать существованием герцогского суда. Дело в том, что проведенные еще в середине XIII в. реформы Людовика Святого, превратившего королевский суд в высшую судебную и апелляционную инстанцию, открытую для всех свободных жителей Франции, способствовали усилению королевской власти и обретению ею публично-правового характера. Важно подчеркнуть, что речь шла не о замене сеньориальной юстиции юстицией суверена, но о признании главенства последней над судебными органами его вассалов, а также превосходство «кутюмы королевства», то есть общегосударственного права, над кутюмой фьефов – обычаем феодальных владений. Между тем герцоги Гиени, так же как и другие могущественные сеньоры, изо всех сих старались отстоять старинные привилегии своих судов. Строгие запреты на апелляцию в курию французского короля, издаваемые правителями Гиени, трактовали любые подобные акции как нарушение судебных прерогатив герцога, что означало ни много ни мало, но вассальную измену. Аналогичным образом французские короли были склонны рассматривать отказ своих вассалов от явки в суд для дачи показаний в связи с апелляциями.[47]

В 1294 г. Филипп IV Красивый призвал Эдуарда I к суду по делу о жалобе жителей Ла-Рошели, подвергшейся пиратскому нападению гасконцев. Желая избегнуть унизительной процедуры дачи показаний в суде сеньора, английский король отправил вместо себя своего брата Эдмунда и передал французскому королю несколько пограничных замков. Тем не менее суд принял решение о конфискации герцогства у непокорного вассала, что неизбежно повлекло за собой войну с королем Англии. Начавшаяся война на первом этапе складывалась более чем удачно для французской стороны: возглавлявший королевские войска Карл Валуа смог за три летние кампании (1294–1296 гг.) сломить сопротивление большинства гасконских крепостей. Война с Шотландией и волнения в Уэльсе не позволяли Эдуарду I полностью сосредоточиться на континентальных проблемах. В свою очередь, разразившийся в начале 1297 г. конфликт французского короля с графом Фландрии Ги Дампьером, выступившим в союзе с Эдуардом против своего сеньора, помешал Филиппу IV закрепить достигнутый успех. Заключенный при посредничестве Бонифация VIII мир не только подразумевал возвращение Гиени наследному герцогу, но и устанавливал близкие родственные отношения между двумя соперничающими государями. Эдуард I, уже почти десять лет скорбевший об утрате своей первой жены Элеоноры Кастильской, женился на сестре короля Филиппа Маргарите. Наследник английского престола, будущий Эдуард II, обещал вступить в брак с дочерью французского короля Изабеллой. Этот союз, заключенный в 1308 г., стал главной причиной одной из самых продолжительных войн эпохи Средневековья.

Родственные узы никоим образом не гарантировали прекращение конфликтов между сеньором и вассалом за Аквитанию. В 1323 г. спор из-за небольшой крепости Сен-Сардо снова вынудил французского короля, на этот раз младшего из сыновей Филиппа IV, Карла IV, носящего, как и отец, прозвище Красивый, объявить о конфискации Гиени. По условиям заключенного в 1325 г. договора Эдуард II уступал шурину ряд замков, обязался выплатить солидную контрибуцию, а также передавал спорное герцогство своему старшему сыну Эдуарду, будущему Эдуарду III. Уплатив полагающийся рельеф в 60 тысяч ливров и принеся оммаж законному сеньору, принц Эдуард вступил в права герцога Гиени.

Впрочем, довольно быстро Эдуард II пожалел о принятом решении и попытался вернуть Аквитанию. Дело в том, что отправившийся приносить Карлу IV оммаж и клятву верности принц Эдуард не вернулся в Англию. Находясь под влиянием сопровождавшей его матери, принц вошел в сговор с бежавшим из Тауэра мятежным бароном Роджером Мортимером. Вскоре к заговорщикам примкнули другие недовольные правлением Эдуарда английские бароны и прелаты, в том числе архиепископ Кентерберийский и епископ Херефордский. Реальную поддержку деньгами и войсками оказали сеньоры Нидерландов, прежде всего граф Геннегау, на средней дочери которого Филиппе пообещал жениться молодой принц Эдуард. В сентябре королева вместе с Мортимером, ставшим к тому моменту ее любовником, и сыном высадились на английский берег. 16 ноября мятежникам удалось захватить в плен короля и его фаворита Хью Деспенсера.

В январе 1327 г. впервые в английской истории король предстал перед судом подданных. В длинном списке выдвинутых парламентом обвинений, зачитанных королю епископом Орлетоном 20 января в замке Кенилуэрт, на первом месте значилась неспособность Эдуарда к управлению государством (rex inutilis). Королю также вменялось в вину то, что он позволял править вместо себя другим лицам, причинявшим вред народу Англии и ее Церкви. За годы царствования Эдуарда II английской короне был нанесен большой ущерб, ибо из-за плохого управления были потеряны Шотландия, а также земли в Гаскони и Ирландии. Многие подданные короля несправедливо были осуждены на смерть, заключение или изгнание. Нарушая коронационную клятву, в которой он обязался «осуществлять правосудие», Эдуард следовал не истине, а собственной выгоде, позволяя также поступать своим фаворитам. Последнее обвинение превращало низложение Эдуарда II в результат нарушения договора между ним и его подданными.[48] «Горестно сожалея о том, что подданные так ненавидели его правление», Эдуард II предпочел отречься от престола в пользу своего старшего сына, передавая самого себя его милости.

31 марта 1327 г. новый английский король подписал очередной «вечный мир» с Францией. В обмен на возвращение герцогства и прощение мятежников Эдуард III отказывался от нескольких пограничных замков и обязался выплатить 50 тысяч ливров репарации. До окончательной выплаты этих денег, а также не полностью внесенной суммы рельефа войска французского короля продолжали пребывать в Аквитании. Меньше чем через год смерть Карла IV внесла новые изменения в ход истории.

Умерший в 1314 г. король Франции Филипп IV Красивый оставил трех здоровых взрослых сыновей. Старший из них, Людовик Х, прозванный со временниками Сварливым, скончался от пневмонии 5 июня 1316 г. – через восемнадцать месяцев после похорон отца, оставив после себя только малолетнюю дочь от первого брака и беременную вторую жену. После громкого скандала, разразившегося еще при жизни Филиппа Красивого, когда его старшая и младшая невестки были осуждены за супружескую измену, легитимность принцессы Жанны вызывала при дворе большие сомнения. В зависимости от личных интересов часть пэров Франции признавали малютку Жанну дочерью короля Людовика, другие считали ее плодом преступной связи покойной Маргариты Бургундской.[49] Летом 1316 г. споры о легитимности принцессы Жанны не носили столь принципиального характера, поскольку вторая жена Людовика, вдовствующая королева Клеменция Венгерская, была беременной. Увы, рожденный 13 ноября 1316 г. Иоанн I Посмертный прожил меньше пяти дней. Его смерть заставила пэров снова вернуться к обсуждению прав принцессы Жанны. Путем неимоверных усилий щедрому на обещания и подарки Филиппу Пуатье, среднему сыну Филиппа IV, избранному Королевским советом регентом Франции и Наварры, удалось отстранить Жанну от престолонаследия. Поскольку доказать незаконность происхождения Жанны не представлялось возможным, умнейший из сыновей Филиппа Красивого пошел другим путем.

В течение многих лет во Франции женщины владели и наследовали земли, а за ее пределами они также могли наследовать и королевства: в Венгрии, Неаполе и Наварре благодаря им правили боковые ветви династии Капетингов. Однако за всю историю Французского королевства женщина никогда не всходила на французский престол. Воспользовавшись отсутствием прецедента, легисты разработали изощренную аргументацию, согласно которой французская корона обладала столь высоким достоинством, что, наподобие императорского венца и папской тиары, не могла принадлежать женщине, но должна была переходить исключительно к наследникам мужского пола. Это положение не только открывало Филиппу дорогу к престолу, но и возвышало французскую корону как над вассальными от нее землями, так и над соседними суверенными королевствами, в которых власть могла передаваться и по женской линии. Лишь в 1358 г., в разгар Столетней войны, после битвы при Пуатье, когда пленный французский король Иоанн II обсуждал с Эдуардом III условия мира и своего освобождения, французский историограф Ришар Леско обнаружил в библиотеке Сен-Дени текст древнего «Салического закона»,[50] позволивший приверженцам дома Валуа говорить о существовании во Франции старинного обычая, исключающего женщин и их потомков из престолонаследия.

9 января 1317 г. в Реймсе граф Пуатье стал королем Франции Филиппом V. Примечательно, что, даже согласившись на эту коронацию, большинство пэров Франции отказались лично присутствовать на церемонии. Не приехали ни герцоги Бретонский, Гиенский, Бургундский, ни граф Фландрский, ни даже родной брат короля Карл, граф де Ла Марш. Нового короля поддержали лишь его дядя Карл Валуа и теща Марго д’Артуа. Судьба сыграла с хитрецом злую шутку. Филипп Длинный умер от дизентерии 2 января 1322 г., оставив после себя лишь четырех дочерей. Его младший брат Карл, бывший одним из самых горячих защитников наследных прав принцессы Жанны, получил прямую выгоду от решения Королевского совета пятилетней давности и с легкостью отстранил дочерей Филиппа от престолонаследия.

Причина смерти Карла IV 1 февраля 1328 г. неизвестна. Этот король не имел сыновей от первых двух браков, но все же оставалась надежда на то, что прямая линия дома Капетингов не прекратится на нем, поскольку его третья жена, Жанна, была на седьмом месяце беременности. Через несколько дней после смерти Карла IV в Париже собрались пэры Франции, чтобы избрать регента, а также, хотя об этом еще рано было говорить, для того, чтобы обсудить проблему наследования французской короны в случае, если королева родит девочку. Собрание пэров обсуждало весьма тонкий вопрос, который можно сформулировать следующим образом: если женщина не наследует корону, может ли она тем не менее передать право наследования своим сыновьям? Ближайшим родственником Карла IV был король Англии – единственный оставшийся в живых потомок Филиппа Красивого мужского пола, но он был сыном его дочери Изабеллы. После него следующим по степени родства шел Филипп, граф Валуа, племянник Филиппа IV. На собрании пэров никто из принцев крови, в том числе тесть Эдуарда III Вильгельм Геннегау, не поддержал права внука Филиппа Красивого. Филипп Валуа был избран регентом, а после того как королева Жанна родила дочь, он сразу же стал королем Франции. «Мать не имеет права, поэтому его также не имеет и сын», – было записано хронистом монастыря Сен-Дени.[51]

В 1328 г. претензии короля Эдуарда на корону Франции были лишь простой формальностью. Об этом можно судить хотя бы потому, что 6 июня 1329 г. Эдуард III принес оммаж Филиппу Валуа как королю Франции за свои континентальные владения.[52] Этому событию, правда, предшествовало прибытие послов от короля Франции в Англию с требованием принести оммаж за Аквитанию, которым королева Изабелла гордо ответила, что «сын короля никогда не принесет оммаж сыну графа».[53] Однако сам Эдуард III решил не идти на конфликт с Францией, поскольку в то время молодому королю в первую очередь было необходимо укрепить свое положение в Англии (до 1330 г. фактическая власть находилась в руках его матери и лорда Мортимера), а также, дабы не оказаться перед угрозой ведения войны на два фронта, заключить мир с Шотландией. Именно на эти обстоятельства указывали английские историографы, объясняя причину, по которой Эдуард III отказался отстаивать свои права сразу после смерти дяди, а, напротив, согласился принести оммаж своему конкуренту.[54] Прибыв в Амьен, король Эдуард долго вел переговоры с Филиппом Валуа о форме оммажа, пока, наконец, стороны не пришли к соглашению о том, что форма присяги будет простой, без сопровождающей клятвы верности, что означало отсутствие каких бы то ни было четких обязательств со стороны вассала. Эта присяга дословно повторяла клятвы, данные в свое время предшественниками Эдуарда III (Генрихом III в 1259 г., Эдуардом I в 1274 г. и Эдуардом II в 1304 г., 1308 г. и 1320 г.), а также им самим в 1325 г., когда он вместо отца приносил оммаж Карлу IV. В отличие от герцогов Гиенских все остальные вассалы французской короны (особенно пэры Франции) приносили сопровождаемый клятвой верности «тесный» оммаж, условия которого подразумевали, в частности, долг вассала защищать своего сеньора от всех врагов и другие личные обязательства.

Достигнутое летом 1329 г. соглашение очень быстро перестало устраивать французскую сторону, и уже в следующем году английский король получил несколько писем из Франции, в которых Филипп Валуа настаивал на принесении полного оммажа, сопровождаемого клятвой верности. В марте 1331 г. Филипп VI и Эдуард III смогли прийти к некоторому компромиссу: в обмен на письменное обязательство, позволяющее считать амьенскую церемонию принесением полного оммажа, английский король освобождался от повторной присяги. Любопытно, что если обратиться к тексту и иллюстрациям «Больших французских хроник» – официальной летописи французских королей, то можно увидеть, что французские авторы настаивали на том, что полный оммаж и клятва верности были принесены Эдуардом 6 июня 1329 г. добровольно и без всяких ограничений.[55] Это утверждение не только указывало на то, что изначально Эдуард охотно признал Филиппа VI законным французским королем, но также впоследствии превращало английского короля в неверного вассала и клятвопреступника.

Напротив, все английские авторы подчеркивали сомнительный характер амьенской присяги: отсутствие клятвы верности и малолетство Эдуарда, находящегося под опекой матери и Мортимера. В качестве примера можно привести анонимного автора трактата в поддержку прав Генриха VIII на французский престол, написанного в начале XVI в. Этот англичанин, по святивший целую главу анализу принесенной Эдуардом клятвы в Амьене, однозначно заявлял, что английский король «никогда не приносил полный оммаж Филиппу Валуа и не признавал этого Филиппа королем Франции или своим сеньором, а себя его человеком или вассалом», то есть в амьенской процедуре не было ничего, что бы впоследствии могло помешать Эдуарду выдвинуть свои притязания на титул и корону Франции.[56] Принося клятву верности ленному владыке за свои континентальные владения, король Англии не преклонял колени и не вкладывал руки в ладони короля Франции, признавая, таким образом, Филиппа лендлордом, но не сеньором.[57]

Фактически, самой достоверной является версия «стороненного наблюдателя» – Жана Фруассара, вернее, версии, поскольку рассказ об амьенской присяге несколько различается в авторских редакциях «Хроник». Фруассар подробно поведал о длительных переговорах между англичанами и французами о форме оммажа, о проистекающих из природного страха англичан быть обманутыми сомнениях и колебаниях Эдуарда III, а также о разговорах при английском дворе о законных правах сына Изабеллы на французский престол. Согласно большинству списков «Хроник», в Амьене Эдуард принес простой оммаж, «не вкладывая своих рук в руки короля Франции или иного принца или прелата, представляющего его особу». Но позднее, под давлением со стороны Филиппа VI, английский король прислал письменное свидетельство (полностью процитированное историографом), в котором признавал принесенный ранее оммаж тесным и обремененным клятвой верности.[58]

Умиротворение 1331 г. оказалось на поверку столь же недолговечным, что и предшествующие англо-французские договоры. В 1332–1334 гг. два государя, оставив, как казалось, былую вражду, углубились в обсуждение проекта организации нового крестового похода. Впрочем, приходится констатировать, что назначенный папой Иоанном XXII верховным руководителем предстоящей кампании против неверных Филипп Валуа проявлял в деле освобождения Святой земли куда больше рвения, чем его английский родственник. Последнее неудивительно, поскольку у Эдуарда нашлась иная проблема, требующая военного решения. Летом 1333 г. Эдуард III открыто разорвал заключенный в 1328 г. «вечный мир» с Шотландией, ввязавшись в новую войну с северным соседом. Не забегая вперед, поскольку об англо-шотландских отношений речь пойдет ниже, укажу лишь, что война с Шотландией неизбежно влекла за собой конфликт с Францией. Дело в том, что еще в 1295 г. между Францией и Шотландией был заключен договор, предполагающий военную поддержку союзника в случае вступления одной из держав в войну с любым противником. Оставаясь верным этому договору, Филипп VI всячески старался поддержать шотландцев, навязывая свою кандидатуру в качестве посредника при англо-шотландских переговорах. Углублению англо-французских противоречий косвенно способствовал новый папа Бенедикт XII, отложивший крестовый поход на неопределенный срок до полного примирения христианских государей. Наконец, не последнюю роль в разрыве мира с Францией сыграл бежавший в Англию от правосудия Филиппа VI граф Роберт д’Артуа. Именно ему историческая традиция приписывает подстрекательство Эдуарда III к войне за французскую корону.

Начало Столетней войне было положено самым традиционным для французских королей способом. Следуя примерам своих предшественников, Филипп Валуа сначала заручился жалобами гасконских феодалов на своего герцога, после чего вызвал Эдуарда III в Париж для дачи показаний, а 24 мая 1337 г., после того как английский король не явился в суд, обвинил его в нарушении вассального долга и объявил об очередной конфискации Гиени. В ответ Эдуард III приказал капитанам гарнизонов своих городов на континенте готовиться к сопротивлению вторжению короля Франции, начавшего войну.[59] Однако между фактическим началом войны и отплытием английского войска для «защиты прав» Эдуарда III на французскую корону прошло около двух лет. За это время король Англии постарался заключить ряд союзных договоров с фландрскими сеньорами и городами, а также с императором Людовиком Баварским, который даровал Эдуарду титул викария империи, позволявший последнему набирать неограниченное количество наемников в германских землях.[60] Во второй половине XIV в. хронист Генрих Найтон так описал условие договора, заключенного Эдуардом с императором и князьями Германии в Кельне: «Император и другие князья поклялись королю Англии, что они будут помогать ему и поддерживать его против короля Франции, и в течение следующих семи лет, если война между упомянутыми двумя королями продлится так долго, они будут готовы служить ему и умереть за него. И также они поклялись королю, что вся знать Кельна и округи сразу же примкнет к королю Англии и всегда будет готова последовать за ним, куда бы он ни позвал их против короля Франции, в любое выбранное им место. А если случится, что кто-нибудь из них откажется повиноваться королю Англии в этом, тогда все другие [князья] Верхней Германии восстанут против этого одного и уничтожат его».[61]

Готовясь к предстоящей войне, Эдуард III не оставил без внимания «общественное мнение», постаравшись разъяснять причины конфликта с Филиппом Валуа максимальному числу людей. Для этого он предпринял целую серию обращений к своим подданным, подданным французской короны и других государств, подробнейшим образом аргументируя необходимость начала военных действий против Франции. Об этом и других приемах, используемых властью для организации идеологиче ского воздействия на сознание масс, речь пойдет в третьей главе данной части. Здесь же я хочу остановиться на идейном содержании королевской пропаганды, а также на ее восприятии и отражении в общественном сознании.

Обращаясь к этой проблеме, трудно не согласиться с мнением одного из крупнейших специалистов в области английской средневековой историографии Антонии Грэнсден, утверждающей, что сам термин «пропаганда», подразумевающий распространение каких-либо идей с целью влияния на массовое сознание, следует весьма осторожно использовать применительно к эпохе Средневековья. Разбирая этот сюжет на материале английской хронистики, А. Грэнсден приходит к выводу о том, что вплоть до конца XIV – начала XV в. официальная пропаганда, осуществляемая в исторических сочинениях, охватывала «лишь небольшой круг людей», поскольку только с распространением грамотности и с появлением печатного станка идеи хронистов стали доступны широким слоям населения.[62] До этого времени, несмотря на то что власть периодически предпринимала попытки распространять важные с ее точки зрения идеи среди подданных, они доходили лишь до весьма ограниченной аудитории.

Сочинения хронистов и историографов, даже если они писались по специальному правительственному заказу (стоит напомнить, что в Англии не существовало аналога официальным «Большим французским хроникам»), не могли являться для современников основным рупором пропаганды. Поэтому произведения историографического жанра следует воспринимать не столько в качестве инструмента пропаганды, которая в этом случае выглядит действительно малоэффективной из-за очень узкого круга ее реципиентов, а скорее как ее продукт. Как и другие подданные английской короны, хронисты, создавая свои произведения, пребывали в том же пространстве заданных представлений о войне и находились в той или иной степени под воздействием источников, создававших это представление: королевских прокламаций, церковных проповедей, разъяснявших прихожанам смысл и ход ведущихся боевых действий, программных изображений на монетах, печатях и т. п. Между тем анализ содержания исторических произведений позволяет понять, как преломлялись сложившиеся при дворе официальные взгляды при проекции на более широкую плоскость обыденной ментальности.

Исследуя причины, которыми Эдуард III руководствовался, начиная Столетнюю войну, большинство историков XX в. приходило к выводу о том, что конфликт был вызван конфискацией королем Франции континентальных английских владений. Действительно, в самом начале войны (в 1337 г.) король Эдуард не выдвигал никаких генеалогических претензий на французскую корону. В письме к папе в октябре 1337 г. Он приводил три других основания для войны против Филиппа Валуа. Во-первых, последний, будучи коронованным французской короной, не только попирал права Эдуарда III в Аквитании, испокон веков принадлежавшей его предкам – королям Англии, но и вторгся на территорию самого герцогства, «незаконно захватывая» города и земли.[63] По мнению одного из авторитетнейших хронистов XIV в. Ранульфа Хигдена, а также тех историографов, которые использовали его «Полихроникон» в качестве основного источника, для короля Эдуарда вообще не существовало других оснований для войны во Франции, кроме «незаконного захвата и удержания земель и городов в Гаскони и других заморских владениях» Англии французским королем.[64] Целый ряд других английских историков также ставит оккупацию Гаскони на первое место,[65] что объясняется в большинстве случаев хронологическим принципом изложения событий.

В качестве второй причины начала войны Эдуард указал на военный союз между Францией и Шотландией, направленный против Англии. Более того, он открыто обвинил Филиппа Валуа в том, что он «подстрекал» шотландцев к восстанию против их истинного суверена.[66] О существовании франко-шотландского союза, направленного против Англии, упоминают многие историографы.[67] Например, Генрих Найтон отметил, что «король французский Филипп поклялся и дал слово, что он полностью уничтожит короля Англии и станет, осуществляя это, либо богатейшим, либо беднейшим королем в христианском мире. И все это потому, что король Эдуард весьма старался притеснить шотландцев».[68] Младший современник Найтона, писавший на рубеже XIV–XV вв., анонимный монах из аббатства Керкстолл не только сообщил о франко-шотландском союзе, но и рассказал о том, для чего этот союз был заключен Филиппом Валуа. Последний якобы «подстрекал шотландцев к мятежу против короля Англии» не из-за личной неприязни к Эдуарду III или своего дурного характера, а в надежде на то, что, пока король Эдуард будет занят войной с Шотландией, он сам сможет легче удерживать захваченные им английские земли «вместе с остальными наследственными землями короля Англии [то есть с узурпированным королевством Францией. – Е. К.]».[69] Еще для одного автора – каноника из Осни Джеффри Ле Бейкера, составившего свою хронику в середине XIV в., франко-шотландский союз являлся главной причиной Столетней войны. При этом он, в отличие от других хронистов (которые, ориентируясь на прокламации Эдуарда III, сообщают о том, что король Англии счел своим долгом выступить против «подстрекателя» Филиппа Валуа), указал, что сам «напыщенный тиран [Филипп Валуа. – Е. К.] пришел в ярость и объявил войну Англии».[70]

Третья причина, приведенная Эдуардом в письме к папе, заключалась в том, что по приказу Филиппа Валуа французские пираты нападали на английское побережье.[71] Эти нападения, продолжившиеся и в следующем году, также не были обойдены вниманием английских историографов. Например, Найтон так описал атаку французов на Саутгемптон 5 октября 1338 г.: «Они высадились в Саутгемптоне и убили тех, кого нашли там, и ограбили, и повесили многих добрых горожан в их собственных домах, и подожгли город с великой жестокостью. Но когда люди из окрестностей выступили против них, они поднялись на свои корабли и вышли в открытое море».[72] Об этом, а также об аналогичных нападениях на Гарвич, Гастингс, Плимут, Дувр, Фолкстон и другие места упоминают почти все английские хронисты.[73] Нападение на Саутгемптон французских моряков по повелению Филиппа Валуа описал и придворный поэт Эдуарда III Лоренс Мино, посвятивший целый цикл написанных по-английски стихов военным кампаниям своего государя. Согласно версии поэта, Филипп Валуа, узнав, что король Эдуард собирается защищать свое право (his right) и отправился в Брабант с целью заключения военного союза, повелел морякам отплыть

В «Длинной хронике аббатства Керкстолл», написанной под сильным влиянием составленного в 60-х гг. XIV в. анонимного псевдопророчества, известного в историографии как «Бридлингтонское»,[75] сказано, что король Франции «много раз пытался с флотом вторгнуться в королевство Англию». Автор хроники приводит следующие объяснения: «Зная о том, что король Эдуард Английский должен был вступить на трон Франции как законный и ближайший наследник; Филипп, без сомнения, боялся его и, не удовлетворившись узурпацией Французского королевства», решил захватить все земли Эдуарда III: и Аквитанию, и острова, и всю Англию.[76] Хронист ссылается на «Пророчества»:

В 1337 г. Эдуард III еще не высказывал притязаний на французскую корону, но уже называл Филиппа VI «господином Филиппом, именующим себя королем Франции» («Dominus Philippus, Regem Francie se dicente»).[78] Историографы, придерживающиеся хронологического изложения событий, как правило, пишут о династических правах английского короля под 1339–1340 гг., после перечисления остальных причин войны. Лишь немногие историки XIV в., подобно процитированному выше монаху из аббатства Керкстолл, экстраполируют знание о принятии Эдуардом титула французского короля, рассказывая о более ранних событиях. Последнее вовсе не означает второстепенности этой причины. Для большинства хронистов именно она является основной и заслуживающей более пристального анализа,[79] а для некоторых и просто единственной.[80] Например, на рубеже XIV–XV вв. цистерцианец Томас Бертон специально посвятил этой проблеме XXXI главу своего сочинения, озаглавленную им «О начале, причине и поводе для войны во Франции и о праве короля Эдуарда Английского в королевстве Франции». Перечислив все четыре причины войны, Томас Бертон намеренно расположил их по степени важности: права на трон, возвращение захваченных земель в Аквитании, месть за подстрекательство шотландцев к нападению на Англию, защита самой Англии и ее населения от атак с моря.[81] Со временем хронологическая дистанцированность авторов от описываемых ими событий внесла серьезные корректировки в повествование об истоках англо-французской войны: опираясь на труды своих предшественников, историки XV и последующих веков рассказывали и о нападениях французов на английские земли, и о франко-шотландском союзе, однако по-настоящему важной и действительно определяющей стала именно династическая причина. Вследствие этого, как правило, уже в самом начале рассказа о правлении Эдуарда III помещалось указание на то, что он «по праву отца был наследником Англии и по праву матери – наследником Франции».[82]

Главными источниками для большинства хронистов по вопросам, связанным с началом войны, были королевские письма и официальные прокламации. В своем письме к папе от 2 июля 1339 г., написанном в Антверпене, король Эдуард напоминал, что его мать Изабелла являлась самой близкой родственницей покойного короля Карла IV, поскольку из детей Филиппа IV только она осталась в живых, а трое его сыновей умерли, не оставив потомства. Следовательно, она и ее сын имеют больше прав на корону, чем Филипп Валуа, приходящийся королю Карлу всего лишь кузеном.[83] Генеалогическое древо французского королевского дома помещено во многих хрониках, но есть смысл отдельно остановиться лишь на сочинении Генриха Найтона, который из-за того, что ошибочно называет Жанну (дочь Людовика Х, жену графа Эвре Филиппа III, мать Карла II Наваррского) старшей дочерью короля Филиппа IV (а Изабеллу, соответственно, младшей), вынужден прибегать к дополнительной аргументации законности требований Эдуарда III и оправдания военных действий. По мнению этого автора, королевство должно быть не поделено между «сестрами», а полностью отойти к наследнику младшей из них (то есть королю Англии), поскольку тот «заявил свои права на Францию первым».[84]

Особенно интересно обратиться к английской критике «Салического закона». Необходимо отдать должное английским юристам и теологам, которым требовалось представить англо-французский конфликт не как столкновение двух правовых систем, а как борьбу закона и беззакония. Соответственно, начало войны миролюбивым и справедливым королем Эдуардом, по мнению его подданных, было вызвано не превосходством английского закона над французским, но тем, что именуемое во Франции законом на самом деле является его нарушением. В письмах к папе Эдуард III обвинял Филиппа Валуа в том, что он, не боясь вызвать ненависть «человека к человеку» и «пола к полу», презрел закон природы (ius naturae) и, решив противопоставить закону «народные предания» (contra legem traditiones communes), захватил французский престол, не имея на это никакого права. Согласно этому «преданию», из-за своей хрупкости (fragilitas) женщина исключалась из управления государством. Но Филипп Валуа не только попирал права женщин, что является нарушением закона природы, поскольку все, в том числе и он сам, были рождены женщинами, но и права ближайшего родственника мужского пола – «ведь сын должен наследовать матери», а он был отстранен от вступления в наследство «родственником по боковой линии».[85]

Очень важно обратить внимание на последнее обстоятельство, ведь и сам Эдуард III готов признать, что управление государством – слишком тяжелое занятие для женщин. Но в данном случае, как король неоднократно подчеркивал, вместо слабой женщины бразды правления был готов взять в свои руки зрелый мужчина – ее сын и наследник, старший внук короля Франции Филиппа IV, ближайший родственник мужского пола последнего короля династии Капетингов – Карла IV. То есть вся проблема в 1337 г., так же как и в 1328 г., сводилась, по сути дела, не к вопросу о том, может ли женщина быть коронована или нет, а к тому, может ли она передать свое право наследницы сыну. Именуя Филиппа Валуа не иначе как «захватчиком и незаконным оккупантом» («invasor et illicitus occupator»), Эдуард III жаловался папе на то, что его противник искажает «заложенный в природе закон», а ведь все в этом мире создано Богом и существует в согласии с тем, как было задумано им. Желая подтвердить обвинения в адрес Филиппа Валуа, действия которого противоречат закону, данному людям Богом, король ссылался на Новый Завет. По мнению Эдуарда, «если бы мать по закону не допускалась к управлению, то и сын считался бы отстраненным от управления, но все обстоит иначе. Иудейское царство против основания веры не перешло бы законным образом к Иисусу. Несмотря на то что тот был рожден чудом Божьим, без мужского участия, он был царского рода Давидова через женщину, Деву Марию, которая к управлению государством не допускалась, а также не должна была допускаться. Но вследствие твердой веры истинной он стал царем истинным и законным. Ведь [если бы не это], то отсутствовала бы верность соблюдения царственности и законности, а также преемственность для Иисуса сына Давидова, и имели бы место нарушение и искажение, в то время как он говорил, что пришел не нарушить закон, а исполнить».[86]

Часть хронистов полностью цитировала письма Эдуарда III и королевские прокламации, другие просто пересказывали основные аргументы короля. Например, автор «Бридлингтонского пророчества» указал, что «Сын Отца всевышнего был также по матери назван царем несчастных иудеев».[87] Анонимный автор написанной в самом начале Столетней войны поэмы, озаглавленной как «Инвектива против Франции», также не обошел вниманием этот аргумент:

Некоторые историки добавили к этому вескому аргументу также ссылку на Ветхий Завет, напоминая историю о «Божьем суде» в деле дочерей Салпаада, умершего в пустыне и не оставившего сыновей. Его дочери попросили Моисея и Елеазара «предоставить им удел среди братьев их отца». Моисей не решился сам ответить им и представил их дело Господу. «И сказал Господь Моисею: правду говорят дочери Салпаадовы; дай им наследственный удел среди братьев отца их и передай им удел отца их; и сынам Израилевым объяви и скажи: если кто умрет, не имея у себя сына, то передавайте удел его дочери, если же нет у него дочери, передавайте удел братьям отца его; если же нет братьев отца его, отдайте удел его близкому родственнику из поколения его; и да будет это для сынов Израилевых поставлено в закон, как повелел Господь Моисею» [Числа, 27: 1–11].[90] Комментируя утверждение короля Эдуарда о том, что Филипп Валуа нарушил закон, отраженный в самой природе, Джон Эргом, составивший в середине XIV в. подробный разбор псевдопророчества из Бридлингтона, заметил, что «до сего дня природа никогда не изменяла этим постановлениям» (то есть решению Бога по поводу удела дочерей Салпаада), иначе, как он уверен, женщины просто не испытывали бы никакой привязанности к тому, чем они владеют.[91]

О происхождении «Салического закона» в королевских прокламациях ничего не было сказано, что неудивительно, поскольку свод древнейших обычаев франков был найден только в 1358 г. Писавшим после этого события английским историкам приходилось самостоятельно исследовать данный вопрос. По мнению автора «Инвективы против Франции», мясник Гуго Капет, сменивший потом имя на Пипин, женился на наследнице французского престола и «из-за нее был весьма почитаем» своими подданными.[92] Но, не удовлетворившись подобным положением вещей, этот «глупый и неблагодарный, бесчестный и дурной» человек

Однако этот закон, идущий вразрез со «здравым смыслом» и противоречащий «божественному велению» (voci divinae), по мнению анонимного поэта, неизбежно приведет Францию к гибели, ибо он направлен против закона, данного Господом, согласно которому если мужчина лишен наследников мужского пола, то, чтобы продолжить его род, ему должна наследовать дочь.[94] Аналогичную историю возникновения «Салического закона» рассказал упомянутый выше комментатор, а возможно, и автор «Бридлингтонского пророчества» Джон Эргом с той лишь разницей, что он называет мясником Филиппа Красивого, пленившего наследницу французского престола своей внешностью. Он же добавил, что женщины были лишены права наследования не из-за «дурости» бывшего мясника, а из-за того, что одна из них осквернила королевское достоинство, сделав мясника королем Франции.[95] В XV в. линнский приор Джон Капгрейв решительно отрицал древнее происхождение «Салического закона», называя его автором Карла IV, который из-за того, что сам не имел детей, «дабы лишить права короля Эдуарда, сына своей сестры, издал указ (mad a statute) о том, что ни одна женщина не должна быть наследницей Франции».[96]

В середине XVI в. историк Эдуард Холл приписал архиепископу Кентерберийскому, произнесшему речь на открытии парламента 1414 г., наиболее подробную критику «Салического закона». Архиепископ, ссылаясь на «сотню французских авторов», называет автором этого закона герцога «государства франков» (Franconiae) и короля сикамбров Фарамунда, умершего в 426 г.[97] Через много лет после смерти последнего император Карл Великий, одержав победу над саксами, расселил своих воинов за рекой Салой, «и те стали называть себя салическими “французами” или салическими галлами (Sali Frenchemen or Sali Gaules)». Именно эти поселенцы были так недовольны распутством германских женщин, «что установили закон, по которому женщина не должна была наследовать землю».[98] В хронике Холла архиепископ очень умело обвиняет французов во лжи, «поскольку, по их собственному уверению, “Салический закон” французы унаследовали от своих предков – салических галлов, которым его дал Фарамунд. Но ведь франки расселились по этой территории лишь несколькими веками позже, и Фарамунд никогда не видел эту землю». Кроме того, архиепископ напомнил королю Генриху и всем собравшимся о том, что королевство Франция издавна состоит из трех частей: Галлии Бельгийской, страны кельтов и Аквитании, и «никакой Салии там нет». «Удивительно видеть, – восклицает оратор, – как французы жонглируют этим выдуманным законом» – себе в угоду они в течение веков закрывали на него глаза. «Французский народ не вспоминал об этом нерушимом законе», когда Пипин Короткий, опираясь на право своей матери, свергал Хильперика III или когда Гуго Капет отстранил от наследования единственного отпрыска рода Карла Великого, герцога Лотарингского Карла. Даже Людовик Святой, прекрасно осознавая то, что он является наследником «узурпатора Гуго Капета», смог наслаждаться королевской короной лишь после того, как доказал, что род его бабки, королевы Изабеллы, восходит к королеве Эрменгарде, дочери Карла Лотарингского. Таким образом, все притязания на французский престол Пипина Короткого, Карла Великого, Гуго Капета и Людовика Святого основаны на правах, полученных по женским линиям.[99] В заключение архиепископ, вслед за многочисленными предшественниками, повторяет прочно утвердившееся в сознании англичан положение о том, что «Салический закон» противоречит Библии, в то время как «закон Бога стоит выше закона Фарамунда».[100]

Рассказанная Холлом история была весьма популярной в XVI в.: с небольшими вариациями ее можно встретить во многих сочинениях, посвященных англо-французским войнам.[101] Например, анонимный автор уже упоминавшегося выше трактата о правах Генриха VIII, споря с утверждениями французских историографов о том, что «Салический закон» был установлен королем Фарамундом в двенадцатый год его правления, указывает на то, что даже этот факт является ложным, ибо Фарамунд умер на одиннадцатом году царствования.[102] Далее английский полемист обращает внимание на то, что Фарамунд правил на территории Германии, в районе Франкфурта, а эта земля ни в его времена, ни в правление Карла IV Красивого не относилась ни к Галлии, ни к доминионам Французского королевства. Следовательно, если бы даже этот закон и был придуман Фарамундом для его народа, что само по себе вызывает у подданного Генриха VIII большие сомнения, то его все равно нельзя было применять к Французскому королевству. Более того, так же как и сам Эдуард III в его посланиях к папе и другим государям, анонимный автор указывает на то, что обычай не допускать женщин к управлению государством не может быть отнесен к персоне английского короля, который, подобно другим мужчинам, обладал «virilis sexus».[103] Дальше аноним переходит к опровержению тезиса о том, что со времен Хлодвига и до эпохи Филиппа Красивого наследование короны всегда осуществлялось по мужской линии, приводя примеры и Пипина Короткого, и Гуго Капета, и Людовика Святого.[104] Завершая разговор о «Салическом законе», дотошный критик обращается к ложному, с его точки зрения, тезису о том, что этот обычай позволяет сохранить неделимость государства, в то время как если бы женщины были допущены к наследованию, то землю пришлось бы делить по числу всех дочерей. Возражая своим французским оппонентам, англичанин привел в качестве примера наследование графств Геннегау, Голландии, Зеландии и Фрисландии, которые после смерти Вильгельма IV полностью перешли к его старшей сестре Маргарите (жене императора Людовика Баварского). «А королева Филиппа Английская, жена Эдуарда III, его младшая сестра, не выдвинула притязания ни на одну часть наследства».[105] Пример явно не очень хорош, поскольку король Эдуард тщетно пытался отсудить хотя бы часть наследства Вильгельма IV до тех пор, пока была жива его жена, то есть до 1369 г.

Впрочем, не следует думать, что все писавшие о начале войны между Англией и Францией уделяли чрезвычайно много внимания обоснованию претензий короля Эдуарда на французскую корону. Большинство хронистов, а также авторы многочисленных поэтических произведений ограничивались упоминанием о том, что Эдуард претендует на Францию на правах ближайшего наследника мужского пола, считая это веским и самодостаточным аргументом в пользу его требований.[106] В качестве примера приведу типичнейшую эпиграмму, сочиненную по поводу принятия Эдуардом III титула французского короля:

Стоит отметить, что совсем немногие историографы пускались в рассуждения на тему того, почему король Эдуард не начал войну за свои права наследника сразу же после смерти Карла IV в 1328 г., а вспомнил о них только через десять лет, в 1337 г. Видимо, впервые объяснение этого факта прозвучало в «информационных письмах» короля: в них он ссылается на свой юный возраст (в 1328 г. Эдуарду III было 16 лет), пребывая в котором он находился под опекой Королевского совета во главе с предателем Мортимером и был лишен возможности принимать самостоятельные решения.[108] Именно этот «плохой и небрежный совет» не только «не выдвинул претензию короля Эдуарда на корону Франции»,[109] но и «заставил Эдуарда отплыть во Францию и принести оммаж и клятву верности Филиппу Валуа, признав его законным королем Франции».[110] Однако, возмужав, король Англии решил бороться с несправедливостью и объявил войну французскому кузену.[111] Большинство историков повторяют вслед за королем официальную версию, обвиняя во всем казненного Мортимера. И лишь сэр Томас Грей – единственный английский рыцарь, решивший в середине XIV в. написать историю родного острова, – добавил еще одну причину, которая помогла Филиппу Валуа «вопреки праву захватить силой» королевство Францию. Последний «был коронован, потому что родился в том королевстве и имел так много друзей и сторонников, что, не рассматривая ничьи права, они избрали его королем».[112]

В 1339 г. Эдуард III не собирался отказываться от старых обвинений в адрес французского противника, подкрепляя их новыми аргументами. Англия изображалась лишь формальным инициатором вполне оправданных военных действий, война же в целом представлялась результатом происков коварного и злобного Филиппа Валуа. Независимо от того, какие (и в каком порядке) причины конфликта приводили английские историки, любая из них является, с их точки зрения, веским основанием для того, чтобы считать войну во Франции справедливой: в зависимости от контекста Эдуард III представал либо как защитник божественного закона, который ведет войну для восстановления справедливости и возвращения «украденной» узурпатором собственности, либо как защитник своих подданных как в Англии, так и на континенте от нападений врага. И в том, и в другом случае, сколь бы ни был миролюбивым король Англии, он не мог, согласно официальной версии английского двора, отказаться от ведения войны, ибо на кону стояло торжество истины и благо его подданных. Эта своеобразная безальтернативность, как было показано выше, стала важнейшим компонентом в системе представлений о справедливой войне.

Готовившие официальные королевские письма (в первую очередь к папе и кардиналам) правоведы и теологи не могли оставить без внимания стремление короля Англии к миру и его неприязнь к войне. В этих письмах король Эдуард, в ответ на увещевания папы заключить мир с Францией, всячески подчеркивал, что не он, а Филипп Валуа жаждет войны и кровопролития. Сам же он, будучи ярым противником военных действий, несмотря на то что Филипп Валуа предоставил ему более чем достаточно поводов и причин для вторжения с армией на территорию Французского королевства, все же попытался урегулировать конфликт мирным путем, неоднократно предлагая «многие приятные пути к миру», стараясь при этом не наносить особенно большого ущерба собственному праву. Король прямо заявлял о том, что сам он по-прежнему готов выслушать папских легатов, посланных в Англию для установления мира с Францией, однако он уверен, что Филипп Валуа отнюдь не стремится к этому. По утверждению Эдуарда, если бы его противник действительно хотел «уклониться от опасностей войны и многочисленных расходов», то уже давно принял бы английские мирные предложения. Король Эдуард заверял папу в том, что Филипп Валуа лишь притворяется сторонником мира и благочестивым христианином: воспользовавшись договоренностью о совместном англофранцузском крестовом походе в Святую землю, он собрал огромный флот для нападения на английские земли. Поэтому, несмотря на свою ненависть к войне, король Эдуард, как доблестный рыцарь, не видел в сложившейся ситуации «возможности дальше следовать дорогой мира».[113]

Все историографы, работавшие с текстами этих писем, неоднократно упоминали о многочисленных «смиренных» обращениях Эдуарда III к Филиппу Валуа с просьбами и мольбами о прекращении бесчинств и грабежей со стороны подданных короля Франции и о возвращении королю Англии Аквитании, которой веками владели его предки. Кроме тех хронистов, которые непосредственно цитировали королевские письма, остальные не вдавались в подробности о том, что все-таки предлагал король Англии королю Франции. Часть из них писали только о просьбах вернуть захваченные земли,[114] другие уклончиво утверждают, что «в мирных переговорах он [король Англии. – Е. К.] шел на большие уступки».[115] Некоторые подробности можно найти в анонимном тексте, автором которого предположительно являлся францисканец из Ланеркоста, сообщающем, что в 1337 г. «для сохранения мира» с королем Франции король Эдуард отправил тому несколько писем, в которых предлагал Филиппу Валуа на семь лет Гасконь в «свободное владение» с правом распоряжаться всеми доходами с этих земель, а также ряд династических браков и совместный крестовый поход в Святую землю. Под 1338 г. сообщается, что, «поскольку в действительности король Франции отказался от любого доброго варианта мира и разумного согласия», король Англии отправился с войском во Францию.[116] И хотя монастырские хронисты чаще всего не рассказывают о мирных предложениях Эдуарда III накануне войны, они, тем не менее, при дальнейшем изложении событий старательно подчеркивают миролюбие английских государей и их неизменную готовность к справедливому прекращению конфликта.

Очевидно, что большинство английских авторов просто не задумывались над тем, действительно ли король Эдуард желал вернуть себе причитающийся ему по праву трон Франции или же просто воспользовался тем обстоятельством, что он является ближайшим родственником Карла I V, как предлогом для войны. Безусловно, в начале войны оккупация Гаскони и нападения на острова и побережье Англии, страх перед жестоким врагом, угрожающим непосредственно мирным жителям, заставлял население английских земель достаточно много размышлять именно о локальных причинах войны, что и нашло отражение в более ранних хрониках исследуемого периода. Со временем, когда нападения французов на Аквитанию и саму Англию, а также их совместные с шотландцами военные акции стали постоянными и привычными и уже не воспринимались как нечто из ряда вон выходящее, в памяти современников главное место заняли династические притязания английских королей на французскую корону. Вслед за Эдуардом III каждый новый король регулярно собирал войска и деньги, дабы отвоевать земли предков и титул.

В 1359 г., находясь в Лондоне, плененный в битве при Пуатье (19 сентября 1356 г.) французский король Иоанн II подписал договор, по которому в обмен на отказ Эдуарда III от претензий на французский трон тот получал в суверенное владение весь юго-запад в границах древней Аквитании, а также Анжу, Мен, Пуату, Турень, Нормандию, Понтье, Кале и некоторые острова у берегов Фландрии. Разумеется, подобный договор был воспринят во Франции без всякого восторга. По словам авторитетнейшего хрониста первой половины XV в. Томаса Уолсингема, против его условий «возражали все французы» («quibus omnibus Franci contradixerunt»).[117] Принявший титул регента Франции дофин Карл отказался признать подписанный его отцом документ. Вследствие этого осенью 1359 г. Эдуард III начал новую военную компанию, закончившуюся в мае 1360 г. подписанием мира в деревушке Бретиньи близ Шартра.[118] По этому договору «окончательный мир» был установлен на следующих условиях: в обмен на отказ Эдуарда III от притязаний на французскую корону он получал в полное распоряжение юго-западные земли в несколько ограниченных по сравнению с Лондонским договором размерах (Пуату, Гиень, Гасконь, Беарн) и ряд новых владений на севере с центром в Кале; за освобождение французского короля был назначен огромный выкуп – три миллиона экю золотом, который должен был выплачиваться частями. Таким образом, Франции удалось сохранить значительные территории, которые Иоанн II уступил англичанам по условиям договора в Лондоне: Нормандию, Мен, Анжу, Турень и ряд более мелких владений. В контексте исследуемой проблематики договор 1360 г. интересен в первую очередь тем, что был провозглашен «окончательный» мир,[119] а также фактом отказа короля Эдуарда от всех претензий на трон Франции.

Этот мир, соблюдая условия которого Эдуард III вернулся к прежнему титулу, продлился до 1369 г. В 1368 г. недовольные финансовым давлением со стороны наследника английского престола Эдуарда Черного принца, получившего Аквитанию в ленное держание, постоянно лавировавшие между двумя конфликтующими королевскими домами крупные гасконские феодалы (во главе которых стояли граф Арманьяк и сеньор Альбре) подали жалобу Карлу V. Вмешательство французского короля в это дело было прямым нарушением мира в Бретиньи, по условиям которого Эдуард III обладал в Аквитании всеми правами суверена. Стремившийся отказаться от соблюдения невыгодного для Франции договора, Карл V обратился за консультацией к известным правоведам из Болоньи, которые выдали ему заключение о законности сохранения французского суверенитета в Аквитании. Опираясь на вердикт правоведов, французский король потребовал ответа у Черного принца, как у своего вассала. Столь откровенное игнорирование мира 1360 г. фактически означало объявление войны. Подтверждая свои намерения, Карл V 30 ноября 1368 г. заявил о конфискации Аквитании. В сложившейся ситуации Эдуарду III оставалось только вновь принять титул французского короля, что он и сделал 3 января 1369 г.[120] Весной того же года король Англии сообщил о подготовке грядущего похода во Францию, который стал куда менее успешным, чем кампании 40–50-х гг.

После смерти Эдуарда III был коронован его внук Ричард II, вслед за дедом продолжавший именовать себя «королем Англии и Франции». Этому правителю, несмотря на многочисленные попытки (о которых речь пойдет в четвертой главе последней части книги), не удалось заключить окончательный мир с Францией и избавиться от титула «французского короля», которым он явно тяготился. Главный поход королевских войск на континент в период его правления был осуществлен в 1383 г. под эгидой борьбы со схизматиками – приверженцами антипапы. Приравненный папскими буллами к крестовому походу,[121] он был проигнорирован многими английскими лордами, поскольку, как утверждал современник этих событий хронист из Вестминстера, они опасались, что в случае успеха (то есть при покорении Франции) «это завоевание будет произведено в соответствии с причиной, выдвинутой Церковью, а не королем», поэтому «права короля Англии во Франции… могут легко прийти в забвение».[122] Хорошо осведомленный о ходе парламентских дебатов и слухах при дворе, этот хронист свидетельствует о мнении многих лордов, полагавших, что не следует объединять справедливую войну за права короля со священной войной, провозглашенной папой. Конечно, представляется крайне маловероятным, что противники похода епископа действительно опасались того, что «завоевание Франции» произойдет не от имени короля. По всей видимости, обсуждение этой проблемы в палате лордов было вызвано борьбой между придворными группировками. Впрочем, в свете изучаемой проблемы интерес вызывает сам факт высказывания подобных идей. Стоит также отметить, что с точки зрения самого хрониста из Вестминстера этот поход осуществлялся исключительно ради блага королевства.[123] Такого же мнения придерживались и остальные историографы: лишенные в течение долгого времени поддержки со стороны Святого престола, англичане были рады зафиксировать в исторических сочинениях успешные действия соотечественников в союзе с главой католической Церкви, однако они вовсе не собирались преувеличивать его значение, рассматривая миссию епископа Нориджского исключительно в свете борьбы со схизматиками. Наилучшим подтверждением этому стал судебный процесс над епископом и некоторыми командирами его войска, обвиненными в сдаче за деньги нескольких крепостей во Фландрии: все виновные лица были осуждены за государственную измену и преступление против английского короля, в то время как имя папы вообще не упоминалось в ходе судебного разбирательства.

Свергнувший в 1399 г. Ричарда II Генрих IV Ланкастер в угоду сторонникам партии ведения войны с Францией, приведшей его к власти, обещал вести активную внешнюю политику. Первым, что он сделал на этом поприще, было принятие титула «короля Франции» и провозглашение намерений в ближайшее время отвоевать «свое наследство» у французского кузена. Однако, занятый делами в самой Англии, Генрих, чье положение на английском престоле было, особенно в первое время, достаточно шатким, старался не организовывать крупномасштабных и долговременных кампаний, ограничившись вмешательством в разразившуюся в 1408 г. войну бургиньонов и арманьяков, то есть сторонников Бургундского и Орлеанского домов. Отправленный по настоянию наследного принца Генриха, управлявшего Англией во время болезни своего отца, в октябре 1411 г. небольшой отряд латников и лучников (всего 2 тысячи человек) помог герцогу Бургундскому снять с Парижа осаду арманьяков, после чего вернулся в Англию. В отличие от своего наследника король Генрих IV не был абсолютно уверен в выгоде англо-бургундского союза, а посему, оправившись от болезни, он уже в мае 1412 г. заключил новый договор – на этот раз с партией противников бургиньонов (герцогами Орлеанским, Беррийским, Бурбонским, графом Арманьяком и сеньором Альбре): в обмен на трехмесячную службу 4 тысяч латников Генриху Ланкастеру были обещаны юго-западные земли, отвоеванные французами после 1369 г. Однако к моменту появления отряда Томаса Кларенса (второго сына короля) в Пуату герцог Бургундский уже успел разбить своих соперников и праздновал победу. Получив от жителей Пуату откупные, англичане отправились в Аквитанию, чтобы потом вернуться домой.

В 1413 г., с воцарением Генриха V, ситуация резко изменилась: в правление этого короля, которого подданные сравнивали с Марсом и Гектором, военная тема в очередной раз становится основной для придворных поэтов и хронистов. Большинство авторов единодушны в изложении причин начала новой кампании во Франции. В 1414 г. в Вестминстере был созван парламент, на котором «все лорды королевства обсуждали то, что Нормандия, Гасконь и Гиень, принадлежавшие королю по праву наследования, были несправедливо и без всякого на то права захвачены королем Франции».[124] Молодой английский король написал письмо королю Франции, в котором «требовал вернуть его наследство» – земли, «которыми владели его предки». Если следовать изложению некоторых английских хронистов, то, несмотря на непомерность требований Генриха V (он запросил все территории, на которые претендовал Эдуард III в 1358 г.), король Англии рассматривал в качестве своего «наследства» только половину французских земель, а не всю Францию. Однако, согласно целому ряду других хроник, Генрих V с самого начала выдвинул претензии на всю Францию.[125] Эдуард Холл и опиравшийся на его труд Роберт Редмэн отразили это в речи архиепископа Кентерберийского: «Королю нужно претендовать не только на Англию, Ирландию, Уэльс, Нормандию, Аквитанию, Анжу, Мен и Гасконь, но, как наследнику Эдуарда III, и на всю Францию».[126] Эта же идея содержится в официальных королевских письмах, адресованных от имени «Генриха, Божьей милостью короля Англии и Франции» «благородному принцу Карлу, нашему кузену и противнику во Франции».[127] Принимая титул французского короля, Генрих V писал, что он «обязан во имя справедливости» восстановить законные права своих предшественников. Те хронисты, которые описывают сцену прощания умирающего короля Генриха IV со старшим сыном, подчеркивают, что король просил наследника быть «слугой справедливости». Принц Генрих дал соответствующую клятву у смертного одра отца. Здесь необходимо заметить, что король и принц под «служением справедливости» подразумевали, в числе прочего, войну за свои права во Франции.[128] Последнее обстоятельство нашло отражение и в придворной поэзии:

В написанной в середине 70-х гг. XVI в. хронике Роберта Редмэна рассказывается, что Генрих V долго размышлял о праве начинать войну, придя к выводу, что «ни одна война не считается дозволенной, если она не диктуется возвращением утраченного [то есть ответом на действия врагов. – Е. К.] или же ранее не была объявлена».[130] Провозглашенная Генрихом война отвечала обоим условиям: она была начата еще его прадедом для возвращения узурпированного наследства. Таким образом, очевидно, что из четырех причин для войны во Франции, названных Эдуардом III, только династические притязания на корону сохраняли актуальность в долговременной перспективе, являясь неизменным законным основанием для любого вторжения английских войск на континент.

В январе 1414 г., отправляя послов, Генрих V пригрозил, что если король Франции откажется возвратить его законное наследство, то он [Генрих. – Е. К.] при помощи Бога выполнит «свой долг» и отвоюет то, что причитается ему по праву.[131] Согласно повествованию английских хроник, Карл VI, не опровергая справедливость и законность требований короля Англии, все же счел их непомерными. Выдвинутые Генрихом V условия, на которых он соглашался отказаться от титула французского короля, действительно казались немыслимыми, значительно превосходя даже условия отвергнутого в 1359 г. Лондонского договора. Помимо исторических владений Плантагенетов, молодой английский король требовал уступить ему Прованс (по праву жены Генриха III Элеаноры Прованской), принесения оммажа от герцога Бретонского, суверенитета над Фландрией и Артуа и выплаты остатка выкупа Иоанна II (1 миллион 600 тысяч экю). Желая откупиться от Генриха, французский король предложил ему часть своих (по мнению англичан, незаконно присвоенных) земель, дочь Екатерину в жены и большую сумму денег (так и не внесенный полностью выкуп за покойного короля Иоанна и еще 2 миллиона франков приданого за принцессой).[132] Король Генрих отверг эти условия (хотя хронисты упоминают о том, что молодой король жаждал жениться на Екатерине Валуа[133]), ибо не мог продать «свое законное наследство» ни за какие сокровища.

Пока Генрих V любезно обменивался посольствами с королем Франции (с лета 1413 г. по лето 1415 г. их было пять), в дело вмешался дофин. Последний, как заявляют английские историографы, смог убедить отца не бояться короля Англии, поскольку тот пребывает в слишком «юном и нежном возрасте для того, чтобы быть хорошим воином», а поэтому он [дофин. – Е. К.] сомневается, что тот сможет в «настоящее время осуществить подобное завоевание».[134] Более того, дофин отправил Генриху V ящик с мячами для игры, ибо он полагал, что королю Англии более пристало забавляться с придворными, чем вести военные действия.[135] Для двадцатипятилетнего короля, за плечами которого были войны в Шотландии и Уэльсе, подобный поступок наследника французского престола являлся не только оскорблением, но и вызовом. Возмущение Генриха лучше всех удалось передать современнику короля, августинскому канонику Джону Стричу. Стрич – единственный хронист, который вообще ничего не пишет о территориальных претензиях английского короля. Согласно его версии, король Генрих отправил посольство во Францию с одной-единственной целью – добиться руки принцессы Екатерины. А поэтому, получив мячи и подушку для сна, Генрих V счел себя оскорбленным в первую очередь как мужчина. В ярости король объявил войну Франции, сказав, что очень скоро он «поднимет французов с подушек, на которых они слишком долго нежились, чтобы на их земле поиграть копьями».[136] Говоря о Стриче, следует заметить, что хронист остается верен себе, даже рассказывая о мире в Труа 1420 г.: поскольку для него причиной войны являлась принцесса Екатерина, то, соответственно, конец военным действиям был положен не объявлением короля Англии наследником французского престола, а его свадьбой с дочерью Карла VI.[137]

В августе 1415 г. Генрих V отплыл во Францию: «Не видя иного средства или способа, которым он мог бы добиться своего права, он поспешил добиться приговора от Верховного Судьи, желая получить с его помощью силу для своего справедливого меча и использовать этот безупречный меч для взыскания с французов того, что они так долго узурпировали и удерживали при помощи греховного и несправедливого насилия».[138] Первая континентальная кампания короля была более чем удачной: через месяц осады пал один из крупнейших портов Нормандии – Арфлер, а 25 октября в битве при Азенкуре была одержана одна из самых громких побед английского воинства. Через два года английский король вернулся в Нормандию и по степенно завоевал все герцогство: последний оплот сопротивления – Руан сдался на милость победителя после шестимесячной осады в январе 1419 г. Триумфальное шествие английских войск по Франции, а также успехи дипломатии (при поддержки герцога Бургундского) увенчались подписанием 21 мая 1420 г. в Труа «вечного мира». По условиям этого договора Генрих V провозглашался регентом Франции и наследником Карла VI. Дофин Карл, признанный по свидетельству его матери, королевы Изабеллы Баварской, плодом адюльтера (хотя имя отца не называлось, но при дворе и в народе ходили вполне обоснованные слухи о связи королевы с Людовиком Орлеанским), был официально провозглашен бастардом и за совершенные «чудовищные и громадные преступления и проступки», в числе которых подразумевалось убийство герцога Бургундского, лишен наследства. Единственная законная дочь Карла VI принцесса Екатерина вступила в брак с Генрихом Ланкастерским, который с этого момента именовался не только наследником, но и «действительным сыном» французского короля. Таким образом, заключенный в Труа договор официально признавал законность правления Карла Валуа во Франции. Последнее вовсе не означало, что для Генриха и его подданных короли из династии Валуа переставали быть узурпаторами французского престола. В правление Генриха V при его дворе особую популярность получило дарованное еще в 1342 г. св. Бригитте Шведской пророчество, согласно которому во избежание дальнейшего пролития христианской крови следует оставить на французском престоле коронованного незаконного короля, а его наследником провозгласить английского – «истинного» – претендента. В трактовке всех английских историографов без исключения мир в Труа являлся тем справедливым окончанием войны, к которому так долго стремились английские государи.[139]

В 1420 г. подданным английской короны действительно казалось, что начатая еще Эдуардом III война за французскую корону окончена и вскоре место старого безумного короля Карла займет молодой и энергичный государь из династии Ланкастеров. Ниже я еще вернусь к анализу политики Генриха V на посту регента, здесь же хочу лишь отметить, что этот король, похоже, действительно осознавал себя наследником французской короны и предпринимал меры, направленные на укрепление центральной власти во Франции. Между тем сторонники дофина, именовавшиеся теперь не иначе, как мятежниками, не признавали условия «вечного мира» с Англией и продолжали сопротивление. Небольшой городок Мо на Марне отказывался капитулировать перед английскими войсками нового регента в течение восьми месяцев. В ходе этой осады непобедимый Генрих V заболел дизентерией – болезнью, унесшей немало славных воинов. 31 августа 1422 г. тридцатишестилетний государь скончался в своей резиденции в Венсенском замке. 21 октября того же года за ним последовал и Карл VI. Обе короны достались единственному сыну Генриха V и Екатерины Валуа – Генриху VI Ланкастеру, которому в то время не было еще и года. Столь нежный возраст нового монарха, его неспособность принять бразды правления усиливали общий пессимизм англичан, вызванный неожиданной смертью Генриха V. Выразителем общественного настроения можно считать современника этих событий, возглавлявшего в этот период прославленный скрипторий Сент-Олбанского монастыря, Томаса Уолсингема, утверждавшего, что «горе той земле, где король – ребенок».[140] Во время Войны роз эта поговорка была особенно популярна у сторонников йоркистской партии, когда на смену несовершеннолетию Генриха пришло его безумие:[141]

Но если угроза английской короне Генриха VI появилась лишь через тридцать лет, то возможная потеря Французского королевства стала вероятной сразу же после похорон Генриха V и Карла VI. Несмотря на четкую определенность условий договора в Труа, признавать Генриха VI наследником Карла VI не торопились даже верные, а точнее, подконтрольные англо-бургундскому союзу члены королевской администрации. В своем исследовании, посвященном истории парижского парламента в первой половине XV в., С. К. Цатурова отметила, что практически целый месяц парламент тянул с присягой на верность королю Генриху, вынося приговоры без указания имени короля.[143]

Подданные Генриха VI, как англичане, так и верные ему французы, дабы разрешить все неопределенности и отразить выпады сторонников дофина, были вынуждены заново приняться за доказательства законности притязаний английского короля на Францию и возобновить обвинения в адрес «мятежников», не желающих справедливого мира и разжигающих войну, не имея на это должных оснований. Следует подчеркнуть, что договор в Труа предоставил сторонникам Генриха VI новые аргументы, отодвинувшие упоминания о близости родства Эдуарда III с последними Капетингами на задний план. На коронацию юного государя была написана масса пропагандистских стихов, целью которых было не только прославление Генриха VI, но и пропаганда законности его власти над двумя королевствами. Новый монарх должен был восприниматься подданными как прямой потомок и св. Эдуарда, и св. Людовика, а также самых прославленных правителей обоих королевств: Артура и Карла Великого. Но эту родственную связь обеспечивала не королева Изабелла, а мать нового короля – Екатерина. Почти никто из английских историков, рассказывающих о правлении Генриха VI, не ссылается на давность конфликта, то есть на то, что еще прадед Генриха – Эдуард III защищал свои права, унаследованные его потомками, с оружием в руках. Более того, имя этого прославленного короля почти не встречается в стихах эпохи правления Ланкастеров.

Договор в Труа символизировал не только победу английского претендента на трон, но и признание французским королем законности этих притязаний. Генрих VI перестает быть просто наследником права Эдуарда III, он становится наследником права своего деда Карла VI, высказавшего королевскую волю в 1420 г. В поэме, написанной по случаю коронации Генриха в Лондоне 6 ноября 1429 г. короной Англии, Джон Лидгейт рассказывает историю о том, что во время банкета в зал вошел вооруженный сэр Филипп Диммок и публично вызвал на поединок всех, кто хочет сказать что-нибудь против прав Генриха на две короны; и не нашлось человека, принявшего вызов.[144] Этот эпизод, подчеркивающий, по мнению поэта, неоспоримость законных прав молодого короля, был впоследствии вставлен лондонским олдерменом Робертом Фабианом в его хронику, превратившись таким образом в часть зафиксированного в исторических книгах прошлого.

Генрих VI был коронован в Париже как король Франции 16 декабря 1430 г.[145] Это событие было отнюдь не последним в целой серии акций, направленных на демонстрацию прав английских королей на француз скую корону. Даже военные неудачи, вызванные во многом финансовыми затруднениями, а также внутриполитической ситуацией в самой Англии, не заставили англичан отказаться от мыслей о полном покорении Франции. Несмотря на то что начиная с 1439 г. английская дипломатия непрерывно пыталась добиться сохранения хотя бы части завоеванных Генрихом V земель, которые его наследник терял год за годом, подданные английской короны (во всяком случае, как об этом можно судить на основании хроник и поэтических произведений того времени) воспринимали происходящее лишь как временные трудности, постоянно сохраняя (или, по крайней мере, выражая) надежду на торжество английского оружия.

Историческая традиция считает датой окончания Столетней войны 19 октября 1453 г., когда французам был сдан Бордо. В историографии существует точка зрения, согласно с которой после этого у англичан не было никаких надежд на возвращение французской короны, и «Карл VII стал первым в своей династии единственным королем Франции».[146] Однако подобные утверждения кажутся мне в корне неправильными и противоречащими данным источников. Современники вовсе не были склонны признавать утрату Бордо окончанием англо-французской войны, ибо никакого соглашения между враждующими государями заключено не было. К тому же 30 июня 1451 г. французы уже захватывали столицу английской Гиени, которая осенью следующего года была отвоевана войсками под командованием Джона Тальбота. Следовательно, уход англичан в 1453 г. также мог трактоваться современниками в качестве временной неудачи. Генрих VI по-прежнему оставался для своих подданных королем Франции. Более того, сохранение этого титула за английскими королями продолжалось даже после того, как на смену династии Ланкастеров пришли Йорки, которых в свою очередь сменили Тюдоры.

Стоит подчеркнуть, что короли Англии не просто декларировали права на французский престол: они сами, а также их подданные постоянно думали о возобновлении военных действий. В 1461–1462 гг. приготовления Эдуарда IV к войне были настолько серьезными, что английский посол Джон Уинлок получил инструкцию заявить при французском дворе о правах английского короля на французскую корону и потребовать возвращения герцогств Нормандии и Гиени, а также графств Мен и Анжу.[147] Выступление английского посла не просто вызвало недовольство во Франции, но вынудило Людовика XI, подобно его предшественникам, обратиться за помощью к известным полемистам – Жану Жювенелю дез Юрсену, в то время уже архиепископу Реймсскому, и Гийому Кузино де Монтрею, члену Королевского совета, с настоятельной просьбой подготовить новые трактаты, опровергающие английские притязания.[148] Опасения французского короля были отнюдь не беспочвенными, поскольку на протяжении 60-х гг. Эдуард IV продолжил вынашивать планы покорения Франции. В 1471 г., после подавления мятежа графа Уорика и герцога Кларенса,[149] эти планы стали воплощаться в жизнь. Анализ парламентских дебатов 1472–1475 гг. наглядно показывает популярность в английском обществе того времени идеи восстановления «jus Regium in Regno Francie», что означало войну с Францией под девизом возвращения короны ее законным наследникам.[150] По свидетельству современника, вопрос о войне во Франции обсуждался в парламенте чаще других. Воодушевленные патриотическими речами многочисленных ораторов, напомнивших депутатам о военных подвигах и достижениях былых времен, лорды и общины предоставили королю для организации французской кампании несколько больших субсидий.[151] В 1475 г. английский король от слов перешел к делу, отправив на помощь воюющему с Людовиком XI герцогу Бургундскому Карлу Смелому 20 тысяч латников. Написанные в этот период строки анонимного английского поэта свидетельствуют о его радости по поводу возобновления войны за французский престол:

Впрочем, радость подданных английской короны была явно преждевременной. Готовность французского короля расстаться со значительной суммой денег (75 тысяч экю единовременно плюс ежегодные выплаты по 50 тысяч экю) принесла Англии мир, а Бургундию лишила военного союзника.

В 1488 г. Генрих VII, воспользовавшись старыми притязаниями английских королей на суверенитет над Бретанью, решил вмешаться во франко-бретонские отношения, взять под свою опеку юную герцогиню Анну[153] и помешать французскому королю захватить герцогство. Парламент специально выделил королю значительные субсидии, а члены Большого совета предоставили ему заем для оплаты наемников, первая партия которых прибыла в Бретань в апреле 1489 г. Летом, а также на следующий год король продолжил вербовку своих подданных для отправки в Бретань. С конца мая и до середины сентября 1490 г. во всех графствах Англии зачитывались королевские прокламации, в которых король Генрих не только информировал подданных о ходе бретонской кампании и также сообщал о своей готовности в случае необходимости начать англо-французскую войну. Эти прокламации дали новый импульс разговорам о французском наследстве. Открывая в октябре 1491 г. парламент, Генрих VII прямо заявил о намерении воевать за французскую корону: «Милорды, и вы, представители общин; когда я собирался вести войну в Бретани, поручив командование своему военачальнику, то объявить об этом поручил канцлеру. Но теперь, когда я предполагаю вести войну с Францией самолично, я сам и объявляю вам об этом. Целью той войны была защита прав другого, цель этой – восстановление нашего собственного права».[154] Затем Генрих напомнил подданным о славных победах прошлого – Креси, Пуатье, Азенкуре, посетовал на то, что внутренние раздоры в Англии лишили его предков французских земель, а также высказал уверенность в том, что с Божьей помощью и при поддержке верного народа ему удастся отвоевать французскую корону.[155] 6 октября 1492 г. Генрих VII во главе внушительной армии высадился в Кале. В это время неизвестный английский поэт, сравнивая короля с распускающейся розой, воспел его право на Французское королевство.[156] Однако, как отмечает известный философ и политический деятель при дворе Якова I Стюарта Фрэнсис Бэкон, не успела английская армия высадиться на континенте, как сразу же «повеяло миром».[157] В отличие от Генриха V для Генриха VII война за французскую корону была не более чем эффектным маневром, проделав который этот мудрый политик охотно заключил выгодный для себя мир с Карлом VIII. Дорогостоящей погоне за призрачной короной Генрих VII, так же как Эдуард IV, предпочел реальные деньги – 745 тысяч крон.[158]

Между тем подписанный Генрихом VII договор о мире с Францией вовсе не означал окончательного отказа англичан от идеи отвоевания французской короны. Его сын и наследник, Генрих VIII, не только сохранил доставшуюся от предков титулатуру «roy d’Angleterre, et France, et seigneur d’Irlande» или в латинском варианте – «rex Franciae et Angliae ac dominus Hiberniae»,[159] но в 1513 г. лично возглавил тридцатитысячную английскую армию в войне против «узурпатора». Безусловно, более глубокий анализ причин англо-французских конфликтов в правление Генриха VIII выявит, помимо личных политических амбиций короля, его обязательства перед родственниками жены Екатерины Арагонской, а также (по крайней мере на первом этапе) религиозное рвение и желание поддержать папу, призвавшего весь христианский мир выступить против «тирана» и «схизматика» Людовика XII. Дальнейшее развитие событий показывает, что Генрих был куда более тонким и умелым дипломатом, чем могло сначала показаться представителям рода Габсбургов, пытавшимся использовать союзника исключительно в своих интересах. Поддерживая определенный баланс сил на континенте, Генрих впоследствии умело лавировал между Францией и государствами Габсбургов, сближаясь то с одной державой, то с другой. Потратив баснословные деньги на организацию грандиозных торжеств в честь заключенного в 1520 г. на «Поле Золотой Парчи»[160] мира с Франциском I, Генрих вскоре стал вынашивать планы новой французской кампании. Однако в данном случае я бы хотела обратить внимание не на анализ «истинных» причин англо-французских конфликтов, а на сопровождавшую их риторику.

Первой французской войне Генриха VIII предшествовала публикация папской буллы, призвавшая христиан к справедливой войне против схизматика. Важно отметить, что в Англии эта булла была издана вместе с трактатом Джеймса Уитстонса, в котором не только обличались проступки французского короля против христианской веры, но и разбирались все обоснования прав английского государя на французскую корону. Королевская кампания была короткой, но весьма удачной: после того как в августе 1513 г. в союзе с императором Максимилианом Габсбургом Генрих одержал победу в Битве шпор при Гингейте, а затем взял Теруан, Турне покорился ему, как своему господину и суверену – «le roy très chrestien Henry, par la grace de Dieu roy de France et d’Angleterre».[161] Не вдаваясь в излишние подробности, отмечу, что новый англо-французский мир был заключен летом 1514 г. В отличие от его предшественников Генриху не удалось пополнить английскую казну за счет французских репараций: стоившая около миллиона фунтов война нанесла серьезный удар по государственному бюджету. Организованный кардиналом Уолси, именуемым в народе «вторым королем», мир был скреплен браком Людовика XII и сестры Генриха принцессы Марии. Однако мир этот продержался недолго. Уже в 1523 г. герцог Суффолк, новый муж овдовевшей через пять месяцев после свадьбы с французским королем принцессы Марии, снова повел английские войска во Францию. И снова, захватывая города и замки на Сомме, английский полководец приводил их жителей к присяге на верность Генриху VIII как королю Франции.[162] Пленение Франциска I в битве при Павии в марте 1525 г. подстегнуло притязания Генриха на французский престол. Впрочем, порой английский король был готов довольствоваться признанием за ним титулов герцога Нормандии и Аквитании.[163]

Активная внешняя политика Генриха VIII в отношении Франции способствовала росту интереса у его подданных к истории взаимоотношений этих двух королевств, в первую очередь к истории войны за французскую корону. Непосредственно в 1513 г. в Англии вышел первый перевод на английский «Жизни непобедимого Генриха V» – биографии, написанной в 1437 г. по заказу брата короля герцога Глостера итальянским гуманистом Титом Ливием Фруловези, затем, в 1523–1525 гг., последовал перевод хроник Жана Фруассара, а также новое издание пропагандистских стихов Джона Лидгейта. Помимо переиздания хорошо известных текстов, стали появляться новые сочинения, написанные непосредственно «на злобу дня». В 1512 г. свет увидела анонимная поэма, в которой конфликт между Англией и Францией представлен в виде метафорической битвы цветов: символизирующей Францию лилии, с ее удушающим неприятным запахом, успешно противостоит олицетворяющая Англию свежая алая роза, источающая нежнейший аромат.[164] Именно в это время в Англии появился первый трактат, непосредственно посвященный защите прав английского короля на французскую корону и суверенитет над древними континентальными владениями Плантагенетов.

В отличие от Англии, в которой жанр политического трактата стал популярным лишь в XVI в., во Франции за годы Столетней войны было создано несколько десятков антианглийских полемических сочинений. Большая часть этих произведений, авторы которых, как правило, принадлежали к кругу «officiers», выходцев из канцелярской или парламентской среды, не просто посвящена критике пороков и недостатков противника, но построена на детальном анализе с последующим опровержением всех аргументов, приводимых английской стороной в пользу своих притязаний.[165] Как уже отмечалось выше, один из последних трактатов такого плана был написан предположительно Гийомом Кузино около 1462–1463 гг., то есть в разгар военных приготовлений Эдуарда IV. Этот трактат, известный в научной литературе по началу первой фразы «Pour ce que plusieur»,[166] сохранился в двадцати списках и между 1480 и 1558 гг. издавался по меньшей мере одиннадцать раз, что свидетельствует о его чрезвычайной популярности. Этот текст был не только прекрасно известен во Франции, его также хорошо знали и английские оппоненты.

Первый антифранцузский полемический трактат в Англии «Декларация истинного и должного титула Генриха VIII», составленный неизвестным автором непосредственно перед королевской кампанией 1513 г., был задуман как ответ на сочинение Кузино. Посвященный истории англо-французских противоречий и разногласий, этот труд композиционно представляет собой развернутые английские ответы, опровергающие тезисы французского автора. Объясняя читателям цели работы, неизвестный англичанин открыто обвинил Людовика XI в том, что он замыслил уничтожить в своем королевстве все хроники и другие сочинения, рассказывающие правду об англо-французских взаимоотношениях, подменив их на полные лжи писания, искажающие подлинную историю, чтобы таким коварным образом, стереть память о правах законного короля на Францию. Желание поведать своему государю и всему миру правду было, по утверждению автора, лишь побочной целью. В первоначальной версии автор отрицал, что написанный им труд был задуман с целью заставить английского короля возобновить борьбу за свое наследство. По его утверждению, это сочинение должно было всего лишь обличить лицемерие и подлость французов, а также предостеречь англичан от внутренних распрей, ведущих к таким серьезным потерям, как утрата владений на континенте.[167] Однако, когда в 1513 г. война все же началась, аноним снял последнюю оговорку, постулируя уверенность в том, что «Бог дарует англичанам храбрые сердца не только для того, чтобы они защищали от французов свою родину Англию, свое наследство, жен и детей,[168] но также чтобы они снова провозгласили и восстановили свое подлинное наследственное право на корону и все королевство Францию, а также входящие в нее земли и владения, а именно Нормандию, Гиень, Гасконь, Анжу, Мен, Турень, Пуату, Понтье, Шампань, Прованс и другие, которые французы без какого-либо намека на законную или разумную причину захватили и удерживают от самого замечательного и достойнейшего государя Генриха VIII».[169] Несмотря на то что этот текст так и не был опубликован вплоть до недавнего времени, он был хорошо известен в списках, получивших распространение при английском дворе и среди королевских официалов.

Сюжет о продолжении войны за французскую корону после «окончания» Столетней войны можно было бы разрабатывать до бесконечности. Не только Генрих VIII и его наследники, но и пришедшие на смену Тюдорам и Стюартам представители Ганноверской династии неизменно апеллировали к проблеме защиты своих «прав» на Францию или отдельные земли, входившие в состав Французского королевства. Какими бы ни были истинные причины англо-французских противоречий XVI–XVIII вв., тема войны за «законное наследство» будет неизменно муссироваться в английском обществе. Лишь в 1801 г. Георг III от собственного имени и от имени своих потомков окончательно отказался от титула французского короля и убрал лилии с государственного герба. Таким образом (если не учитывать последующую Реставрацию), можно утверждать, что английские притязания на корону Франции просуществовали дольше, чем сама французская монархия.