Читать книгу Образы войны в исторических представлениях англичан позднего Средневековья - Е. В. Калмыкова - Страница 9

Согласно положениям канонического и общего английского права для ведения «справедливой войны», требовалось соответствие простым условиям: она должна быть провозглашена законной властью во имя защиты христианской веры или восстановления нарушенной справедливости. Как явствует из анализа источников, прежде всего исторических сочинений, с точки зрения современников (в первую очередь тех, кто проживал на территории Англии), все английские кампании эпохи Столетней войны отвечали необходимым условиям и могли считаться справедливыми. Между тем пространные рассуждения теологов и юристов, ссылающихся либо на освященную веками древнюю традицию, либо на божественный закон, либо на сеньориальное право, нуждались в «реальных» подтверждениях, исходящих от самого Бога. Ибо только сам Господь, который является «царем царей» [Откр. 17:14; 19:16], мог разрешить спор между монархами, вынеся им свой приговор.[321] Религиозное сознание людей Средневековья (независимо от их социального статуса) требовало божественных знамений, указывающих на волю Всевышнего. Довольно четко убежденность в этом была сформулирована анонимным автором «Деяний Генриха V», вложившим свои рассуждения по этому поводу в уста епископа Винчестерского, дяди короля Генриха V, произнесшего речь на открытии парламента в 1416 г. Впрочем, можно предположить, что неизвестный автор действительно пересказывал услышанную им речь епископа. Последний утверждал, что конфликт между коронованными особами не может быть решен в «простом» суде. Разрешить такое под силу только «небесному суду», который выносит приговор тем, «кто не имеет правителя под небесами», подобно тому как «земной суд» разрешает споры тех, «кто имеет правителя на земле».[322] Этот «божественный приговор» должен выполняться со всем уважением, наподобие приговоров суда земного.[323]

Поиск указаний на божественное волеизъявление в Средние века не только отличался от Нового времени меньшим скептицизмом верующих в отношении чудес, но, прежде всего, готовностью людей видеть знамения в самых обыденных вещах. Само религиозное сознание в тот период предполагало веру в абсолютный провиденциализм, что нередко приводило к ожиданию постоянного, ежедневного божественного вмешательства в ход человеческой жизни. Конечно, можно найти немало свидетельств тому, как ученые мужи взывали к легковерным христианам с просьбами не изыскивать чудесное в тривиальном или даже в чем-то необычном. Еще в конце XII в. Ричард из Девайзеса обращал внимание читателей на то, что те, кто склонен видеть знамение в солнечном или лунном затмении, заблуждается, ибо попросту не знает о законах мироустройства.[324] В 1536 г. католический проповедник Визель подверг критике типичную для Средневековья жажду чудесного еще более ярко: «Ну, блеснула необычным светом молния где-то в Силезии. Что это – чудо? Ну, сорвал ураган крыши домов. Что это – знамение суда Божьего? Где – то в лесу загорелась груда угля; земля вздрогнула; разразился гром, и сильная молния озарила город; так ли уж редко это случается? В Бреслау обрушилась башня, эко чудо! В Силезии женщина не разродилась в срок: это, конечно, удивительно, но нельзя же видеть в этом знамение пришествия Господа Бога!»[325]

Стремясь узреть волю Всевышнего в споре претендентов на корону Франции, многие англичане не могли пройти мимо трагедий в доме Капетингов в начале XIV в. Например, автор «Инвективы против Франции» прямо утверждал, что, если бы Бог не желал увидеть Эдуарда III королем обоих королевств, он не допустил бы быстрой смерти всех сыновей и внуков по мужской линии Филиппа IV:

Для анонимного поэта совершенно очевидно, что Господь, в соответствии со своим планом, решил объединить два королевства – Англию и Францию – под властью Эдуарда III и для этого он отправил в могилу одного за другим всех сыновей Филиппа IV, а также их потомков мужского пола, дабы никто не смог противиться его воле. Не ограничиваясь физическим истреблением Капетингов, Всевышний, по мнению все того же автора, даровал французскому народу ряд недвусмысленных знамений, прямо указывающих на его благоволение английскому королю и явное недовольство коронацией «узурпатора» из дома Валуа. Во-первых, сосуд со священным елеем, дарованный Всевышним для помазания Хлодвига во время его коронации и с тех пор бережно хранимый французами в Реймсе, неожиданно оказался пуст: «Елей закончился, указывая, что тебе [Валуа. – Е. К.] не быть королем».[327] Во-вторых, поэт обвинял Филиппа VI в том, что тот не в состоянии исцелять золотуху: «Болезнь ты [Филипп Валуа. – Е. К.] не лечишь, лишенный королевской святости».[328]

После того как французы, закрыв глаза на посланные им знамения, все же короновали Филиппа Валуа, Эдуард III, руководствуясь исключительно, как утверждали авторы из числа его верноподданных, волей Всевышнего, начал войну за свое наследство. Для английских королей, как истинных христианских монархов, могло существовать только одно решение вопроса – вести войну или нет. Еще в середине XIII в. Брактон, рассуждая о правах и обязанностях государя, утверждал, что «король не может сделать на земле ничего, поскольку он служитель и викарий Бога, кроме того, что он может делать по праву… соблюдая закон… Его власть поэтому является властью справедливости, а не беззакония… Закон делает его королем…».[329] Знаменитый легист прямо утверждал, что если государь противится закону или не исполняет волю Бога, то он превращается из короля в тирана.[330] Таким образом, с точки зрения английских юристов, Эдуард III и его потомки были обязаны вести войну против «узурпаторов», чтобы соблюдать закон и не превращаться в тиранов. Закон оказывается выше всего: выше христианского милосердия и заповеди «не убий». Закону подчиняются даже те, кто является его творцами: короли – на земле и Бог – на небе. Короли, по сути дела, лишены свободы выбора, ведь их главная функция заключается в исполнении и защите закона. Но поскольку в данном случае речь идет не об английских делах, а о международном конфликте, в силу вступает верховная юрисдикция – Божий суд, от которого обе стороны ожидали приговора виновной стороне, не могущего оказаться несправедливым или ошибочным.