Читать книгу Горький вкус соли - Елена Оуэнс - Страница 16

Они проснулись от гусиного гогота.

– Кто ещё там пожаловал, – проворчал Олег и выглянул из палатки. – Варь, солнце-то уже высоко. Долго мы проспали, однако, – он взял свои штаны и вылез наружу. – Поспи, пока я нам обед сварганю.

Она потянулась и заложила руки за голову. За натянутым брезентом раздался плеск воды. Варя слышала, как в ведре забилась рыба, бряцнул котелок, хрустнули сучья, а потом затрещал и костерок.

«Не помню, когда и высыпалась в последний раз», – подумала она, и воспоминания хлынули мощным потоком.

Последние шесть лет – без просвету на работе, в горьком бабьем одиночестве. Сколько ночей она проплакала в подушку, один бог ведает. Да и не только в подушку.

Муж бросил, ушёл к другой, помоложе, постатней. Нет, не плакала она тогда. Белугой выла. Любила она Стёпку, ох как любила! Полгода не прошло с их развода, как та, молодая, ему ребёночка родила. Вот позору-то было. Значило это, что Степан девку-то обрюхатил, пока ещё на Варе женат был, когда сама она с их Тишкой в животе ходила. Все глаза Варя тогда выплакала. Как никого в магазине нет, уйдет на склад и успокоиться не может. Наревётся, холодной водой с колонки умоется – и домой.

А дома – ещё хуже, тоска вьюгой душу выметает, не оставляя никакой радости. Четверо детей, мал мала меньше. Придёшь – сил нет после двенадцати часов на ногах, падаешь от усталости – а младшие уже спят. Зайдёшь только в светёлки посмотреть на них, покрестишь, поцелуешь – вот и вся материнская любовь. Только старшие, Сашка да Нинка, её дожидаются, супу нальют, про младших расскажут. А у неё, Вари, и слова нет ласкового сказать – утром опять спозаранку вставать. Без рук, без ног упадёт она в кровать – и словно в яму провалится. И так каждый день. Без праздников, без выходных, без отпусков. Утром встаёт – выручка пересчитана, детским почерком ровные стопочки и мешочки подписаны, узелок с едой на работу собран. Сашка вместе с ней просыпался, с петухами. Воды натаскает, печь затопит. Как Варя с мужем разошлись, у Сашки-то детство и закончилось. Для младших он тогда и отцом, и матерью стал, и детишек взял на себя, и хозяйство. Сколько ему было, когда они развелись? Девять, а Нинке – шесть. Так та в восемь лет готовила уже на всю семью, одна с печью управлялась.

У других, в полных семьях, хозяйство: корова, тело́к, свиньи, гуси. А у неё дети – вечно впроголодь. И что тут поделаешь? Работа – по десять-двенадцать часов каждый день. Хозяйством не обзавестись, никакой животинки у них, кроме кошки одной. Зато хоть детей по детдомам не растаскали, хотя уже не раз в школе ей намекали, чтобы согласилась отдать.

«Там им лучше будет, у государства-то за пазухой. Всегда сыты, обуты. А у вас, Варвара Николаевна, сами видите, дети разве что не в лаптях ходят. Растите безотцовщину, а государству потом отвечать! По-хорошему вам предлагаем, Варвара Николаевна. Вам же хуже будет, если откажетесь», – выговаривал ей социальный педагог, не раз приезжавший из города.

Варя всегда молчала, утыкалась взглядом в свои коленки. В конце таких разговоров она через застрявший в горле ком тихо говорила, не поднимая глаз: «Спасибо вам за заботу. Вы уж не утруждайте себя боле, не приезжайте. Справимся мы. Обувка, одёжка есть у ребятни. А случится чего со мной – вот тогда и приезжайте. А покамест обойдёмся. Хоть в лаптях, да не по миру ишшо».

Вот она и корпела на работе в две смены за двоих. Без её работы им было бы не выжить, а желающих на её место – хоть отбавляй. Как же, в селе всего-то десять рабочих мест для женщин, а для таких, как она, с шестью классами, и того меньше: магазин, почта да пекарня. А на лесоповал идти – последнее дело, того и гляди – пришибёт.

Варя села, стала потихоньку одеваться.

Когда она плакать-то перестала? Год, поди, слёзы лила. Думала, что ничего хуже и быть не может. Да только не так всё было: отревелась – и стало ещё хуже. Слёзы высохли, и будто сама она вся высохла. Ни слезинки не осталось, ничего. Одна пустота. Будто и души не осталось. Чёрная дыра тоски навалилась и засасывала, засасывала каждый день. И конца, и края той тоски видать не было. Сил не хватало ни жить, ни работать. Опостылело всё так, хоть руки на себя накладывай. Ежели бы не дети, наложила бы. А дети есть – деваться некуда. Хочешь не хочешь, а живи.

В палатку просочилась тонкая струйка дыма, неся с собой вкусный запах ухи. Варя уже заплетала косу, когда в проёме показался Олег.

– Встаёшь? – спросил он. – Ушица скоро будет. Давай, подтягивайся, – и опять исчез.

Как она могла не полюбить его? Каштановые кудри, длинные ресницы, смешные веснушки, рассыпавшиеся на переносице и скулах, будто говоря, мол, ты на рост и силу-то не смотри, такой же я, как и все парни, – может, и сильный, может, и резкий, да всё тот ещё, озорной, да так же, как и все, до простой ласки охочий. Чего только одна его улыбка стоила! Редкая, правда, – она успела заметить, что на людях он вообще не улыбается, почти не разговаривает. А главное, сам он в неё влюбился, будто мальчишка. Встречает из магазина, провожает до дома, телогрейкой своей плечи ей накрывает, точно не разведёнка она с четырьмя детьми, а девица какая. И ведь полно в леспромхозе незамужних, он мог бы за любой приударить, двадцать девять только – все девки для него. Ан нет, на неё он запал в её почти сорок. Бывают же сказки…

Что с того, что он с отсидки? Здесь, в леспромхозе – половина таких. Вальщики – основная работа на зоне. А куда им после тюрьмы-то? Вот в леспромхозы и подаются.

А те мужики, которые с войны вернулись, ― так те ещё страшнее. Ушли на войну пацанами, а вернулись – стариками. И не только потому, что безногие, безрукие, контуженные, с незаживающими ранами, с осколками, которые двигаются. Ночью, днём, никогда не знаешь, когда пошевелится и убьёт. Распихали их с фронта по таким вот станциям да деревушкам, а здесь что – врачей нет, больниц нет – долго не протянешь. А потому, что в глаза их страшно глядеть было. Да они и сами ни на кого не смотрели, словно боялись, что в глазах, как в зеркале, весь ужас войны отражается, сломанные и растерзанные жизни, сотнями, тысячами, миллионами. Работали и пили, и всё молча. Редко кто из них не пил. Так даже и таких мужиков, пусть они и калеки, всех уж разобрали. Точнее, они сами разобрали девок, как только вернулись. Не искали покрасивше, а быстро женились, ежели девка по нраву была да работящая. Словно боялись не успеть пожить. Так и она теперь, Варя, покалеченная душа, боялась не успеть пожить.

Варя вылезла из палатки. Олег, прижав к груди буханку ржаного хлеба, резал её на крупные куски большим охотничьим ножом.

– Держи, – протянул он ей алюминиевую миску и краюху.

Уха, только-только снятая с огня, ароматно дымилась.

Варя села на бревно, поставила обжигающую руки миску на землю и посмотрела на Олега. Их взгляды встретились. Отчего-то на душе стало хорошо, оба не сдержались, рассмеялись, просто так.

Покончив с ухой, Варя тихо сказала:

– Пора мне, хоть немного с детьми побуду, а то забыла уж, как они выглядят-то.

– Может, останешься ещё на чуток?

– Дак, поди-тко, пора, пойду я.

– Провожу тогда, погоди, – Олег затушил огонь, задёрнул палатку, сунул нож за голенище кирзового сапога.

Они направились прочь от реки, через берёзовую рощу, и вышли на поляну. Солнце стояло в зените, припекало. И было так хорошо, так легко на душе, что они переглянулись, и, не выдержав внезапного наплыва счастья, он подхватил её и закружил. А когда отпустил, взявшись за руки, они пустились бежать, распугивая бабочек и шмелей. У моста, запыхавшись, влюблённые остановились.

– Варька, Варька, – прошептал Олег и крепко обнял её.

Варя не пыталась вырваться, она одновременно и светилась, и смущалась от маленького хулиганства, которое она себе позволила.

– Люблю тебя, Варя.

Она молчала, не смея поднять глаза, уставившись на его сильные руки и плечи.

– Выходи за меня.

Внезапный скрип досок заставил их обернуться. На мосту, наблюдая за ними, стояли Лида и её муж, Сидор. Тот, на костылях, прислонился к перилам, и одна его штанина, завёрнутая краем за ремень, тихонько раскачивалась от дуновений ветерка. Варя, мягко высвобождаясь из объятий Олега, поздоровалась первой.

– Поди-тко, здравствуй, – вяло, без энтузиазма, ответила Лида.

– Здоро́во, – Сидор проковылял к ним и протянул руку Олегу. – Сидор.

– Олег, – мужчины обменялись крепким рукопожатием.

– Далёко? – Варя неловко попыталась начать беседу.

– Дак искупаться, подальше от ребятни. А вы какими судьбами?

– Рыбачу здесь, – Олег махнул рукой в сторону, откуда они с Варей пришли.

– И как?

– Плотва только. Жарко.

– А подлещик? – спросил Сидор, поднимая голову к небу.

– Редко. Встану на ночное, авось, судак пойдёт.

– Да, ночью может.

– У меня там местечко, тихое, в ивняке, бывает, что и лини заходят.

Тут с моста быстро спустилась Лида и торопливо пошла вперёд по тропинке. Сидор отвлёкся, закричал:

– Стой! Куды ты?

Лида не обернулась.

– Ить, дура, – Сидор в сердцах плюнул. – Поди ж пойми, что у бабы на уме. Вототка морока! Ладно, бывай, свидимся ишшо, – кивнул он Олегу, схватился за костыли и поковылял за женой.