Читать книгу Лиловый рай. Роман. Том первый - Эля Джикирба - Страница 16

Уже почти все прихожане вышли на слепящее полуденное солнце, и церковный зал опустел, но в воздухе продолжал витать шлейф в виде запахов, обрывков фраз и перекрёстного обмена взглядами. А иначе и быть не может. Людское тщеславие – слишком сильное состояние, чтобы исчезнуть сразу.

До конца службы не оставлявший попыток разглядеть маленького гринго Мигель Фернандес вышел из церкви одним из последних.

Гринго, которого привели в церковь «придурочные», как он их называл, Гуттьересы, очень заинтересовал Мигеля. Но не в том смысле, о котором можно было подумать. Любителем детских услуг Мигель Фернандес никогда не был, и дети интересовали его исключительно как живой товар, ведь он отлично знал, сколько важных дел можно сделать с помощью вовремя преподнесённых красивого мальчика или красивой девочки. Испытанный в церкви охотничий азарт, вызванный ажиотажем вокруг мальчишки, был лучшей иллюстрацией тому, что предчувствие его не обманывало, ведь, как болтала жена Мигеля, Мария-Луиза, бывшая самой, наверное, большой сплетницей в городе, Гонсало Гуттьерес подобрал гринго прямо на улице, и это милое обстоятельство однозначно развязывало Мигелю руки. Раз Гонсало подобрал мальчишку на улице, значит, можно будет не опасаться последствий и спокойно прибрать чужую добычу к рукам, тем более что Гуттьересам она точно ни к чему.

«У них есть внук, – думал он во время службы, делая вид, что внимает священнику. – Какого хрена они решили, что могут воспитывать чужого ребёнка? Мне лучше знать, что с ним делать. Придурки, как пить дать придурки. Правда, за их спиной дон Гаэль. Но… он поймёт меня правильно, если вдруг узнает, кто приложил руку к исчезновению мальчишки. Он-то не придурок, в отличие от них. Пресвятая Дева, когда же закончится эта служба? И где носит другого придурка, Панчито? Самому пришлось машину вести сегодня. Отжарю сучонка за это по самые гланды! Чёрт, Мигель, хватит! Ты же в церкви!»

Он украдкой вытер повлажневшие губы и сосредоточился на падре Мануэле.

Влажные мысли о Панчито имели основание. Ещё сидя в тюрьме, Мигель пришёл к выводу, что лучшее изобретение Творца среди всех других его изобретений – это не любовь мужчины и женщины, и не секс, и не рождение детей, и не богатство и власть, и даже не молодость, а подчинившийся и отдающийся ему, Мигелю Фернандесу, мужчина. Впервые в жизни – а до тюрьмы у него не было подобного опыта, овладев в полутьме узкого камерного пространства своим сокамерником, Мигель испытал не сравнимое ни с чем по остроте удовольствие, своей грубой засасывающей сладостью тут же, что называется, не сходя с места, навсегда определившее его главный жизненный приоритет.

Нагнуть, крепко схватить за худые бёдра, овладеть без этих дурацких прелюдий, услышать ответный стон, в котором всё намешано – и боль, и страсть.

Что может быть прекраснее?

И пристрастием Мигеля с тех пор так и остались мужчины определённого типа, один в один напоминавшие того сокамерника: молоденькие, тщедушные, с тощими ногами, плоской вислой задницей и простыми, ничем не выделяющимися лицами среднестатистического уличного прохожего.

Толстый и неповоротливый в детстве, повзрослев, Мигель превратился в плотного и ловкого мужчину среднего роста, с широкими плечами и сильными икрами человека, имеющего врождённые способности к игре в футбол. Несмотря на довольно весёлый нрав, он отличался бычьим упрямством и склонностью к интригам, много раз сослужившим ему верную, но рискованную службу, поскольку запретные приёмы тем и опасны, что легко могут обернуться против тех, кто их применил.

Поняв, что тяга к хлюпикам не случайность, а сознательный жизненный выбор, Мигель тем не менее продолжал уделять внимание и прекрасному полу, доказав свою благосклонность к женщинам женитьбой на толстой и страстной Марии-Луизе, через девять месяцев подарившей ему такую же толстую дочь, которую назвали Консуэло в честь умершей незадолго до свадьбы тёщи, что весьма обрадовало Мигеля, так как ещё одну беспечную толстуху он бы, наверное, уже не выдержал.

Кроме Консуэло, Мария-Луиза ему так никого и не родила. Но Мигель не бросил её, как следовало бы ожидать в его случае, а, наоборот, всячески демонстрировал в браке и свою приверженность к семейным ценностям, и самые нежные чувства, и умение поддерживать огонь страсти после семнадцати лет брака.

И нельзя было сказать, что он притворялся. Нет. Мигель был вполне искренен в своей любви к семейному очагу.

Тягу к хлюпикам он скрывал от окружающих самым тщательным образом, и знал о ней только один человек – его шофёр Панчито, тот самый сын веселушки Маргариты, раскатывавший назло Гонсало на красной машине с лакированными боками в один из жарких осенних дней.

К взаимному удовольствию или на свою беду – кто их поймёт на самом деле, этих педиков, – Панчито оказался тем самым, столь привлекательным для Мигеля, молоденьким и вертлявым юношей. Устоять перед таким соблазном Мигель, конечно же, не смог и в один далеко не прекрасный день просто изнасиловал своего шофёра прямо на сиденье автомобиля, после чего дал плачущему Панчито денег и одновременно нашептал на ухо целый ворох угроз на случай, если он вздумает проболтаться.

С той поры встречи между ними стали происходить более или менее регулярно, и место для свиданий было облюбовано удачное – в тайном домике Мигеля, спрятавшемся от посторонних глаз в горах к северу от города.

И называл Мигель своего шофёра не так, как звали его все, – уменьшительно-ласково, Панчито.

А коротко.

Панчо.

Будто стрелял.

То, что он так и не разглядел маленького гринго в церкви, не сильно огорчило Мигеля. По опыту он знал, что, если суждено, мальчик обязательно попадётся ему вновь, поэтому он не стал дожидаться, пока Майкла выведут на улицу, и, схватив в охапку Марию-Луизу и остальных своих женщин, быстро ретировался с площади домой, где его уже ожидали обильно накрытый стол и полдюжины ледяного тёмного пива – его любимого напитка.

В опустевшем церковном зале остались только Гуттьересы, вынужденные ждать, пока проснётся Майкл, падре Мануэль и без перерыва болтавшая ему в спину донья Кармела, супруга прокурора Лопеса, мрачного, замкнутого человека и к тому же тайного, как говаривали злые языки, алкоголика.

«Немудрено, – злословил по поводу рассказов об алкоголизме прокурора Лопеса Гонсало, который любую информацию умудрялся проецировать на себя. – Пресвятая Дева подтвердит, что с такой болтушкой, как донья Кармела, и я бы стал неизвестно кем».

Продолжая вежливо кивать трещавшей без перерыва донье Кармеле, падре Мануэль одновременно не сводил глаз с Гуттьересов, которые столпились в узком проходе между рядами над чем-то, по-видимому, очень интересным для них. Сам Гонсало при этом стоял, наклонившись в обратную от падре сторону, отчего падре был вынужден против своей воли обозревать его обтянутый тёмными брюками внушительный зад, да и остальные тоже вели себя не лучшим образом, точнее, просто игнорировали присутствие рядом с ними духовного лица.

Проявление столь открытого неуважения одновременно возмутило и удивило падре Мануэля, ведь подобной фамильярности ни Гонсало, ни его семья никогда себе не позволяли. Не в силах больше сдерживать любопытство, он протянул руку в сторону доньи Кармелы и, попросив её замолчать, двинулся в направлении столпившихся в проходе людей, а прерванная на полуслове донья Кармела послушно засеменила следом за священником.

Невысокий, с трудом набравший необходимый для солидности жирок, с залысинами на лбу, начинающими обвисать щеками, круглыми глазами и покатыми плечами, падре Мануэль всегда помнил, что Господь любит всех своих чад. И даже тех, кто получил место не в центральных районах страны, а на севере, в симпатичной провинциальной церкви несимпатичного и очень провинциального города, где вынуждены терпеть местные нравы, представлявшие собой смесь фанатичного почтения с внутренней распущенностью и жестокостью, столь характерные для находящихся на обочине цивилизации городов. И именно память о Божьей любви помогала падре Мануэлю преодолевать не только глубокую неудовлетворённость местом пребывания, но и собственные комплексы, основным из которых был комплекс презрения к собственной персоне.

Падре Мануэль считал себя худшим из неудачников в и без того внушительном мире таких же неудачников, к тому же не умел и не хотел сближаться с людьми, которых презирал ещё больше, чем себя. Из-за усиливавшейся с каждым годом мизантропии падре Мануэлю не с кем было даже поговорить. Разве только с Господом на небесах и деревянной скульптурой ангела, стоявшей с незапамятных времён на старинной конторке в его крошечной келье.

Сочувственно наклонив вправо раскрашенную голову с пронзительно-синими безвекими глазами и улыбаясь тёмно-вишнёвой улыбкой, ангел часами внимал священнику, и не было для Мануэля друга ближе его.

– Ты единственный, кто знает обо мне всю правду! – изливал он душу ангелу. – Почему я родился таким неудачником? О, ну как же так! Ты же знаешь ответ. Я не достоин лучшей участи? Ах да, ты спрашиваешь, какой именно?

Падре разражался саркастическим смехом и повторял:

– То есть тебя удивляет, что ничтожный Мануэль вопрошает небеса о лучшей участи? Ты ведь это хотел сказать?

Ответное молчание ангела падре каждый раз истолковывал то положительно, то отрицательно, в зависимости от того, насколько далеко в тот или иной момент распространялось его стремление к самобичеванию. Но ни излияния, ни жалобы не спасали падре Мануэля от глубокого разлада с самим собой, и чем дольше он служил здесь, в этой небольшой церкви, в глухом углу севера страны, тем сильнее становилась трещина в его душе.

– Он не любит меня, – жаловался падре Мануэль ангелу, указывая вверх. – Помоги мне. Поговори с Ним, скажи Ему. Пусть проявит милосердие к рабу Его. Сколько можно ждать? Сколько можно?

Падре Мануэль прошёл между рядами и позвал было Гонсало тихим, исполненным натренированного благочестия голосом, но Гонсало его не услышал. Тогда падре подошёл поближе и, стараясь быть деликатным, похлопал его по спине. Гонсало в ответ не обернулся, но, машинально отреагировав на похлопывание, отодвинулся в сторону, как это делают увлечённые своим занятием люди, и падре смог заглянуть в открывшийся проём.

То, что он увидел в проёме, поразило его. Перед падре, подобрав под себя длинные ноги и положив круглую красивую голову с рассыпавшимися в стороны кудрями на колени Тересы Кастилья, крепко спал незнакомый мальчик лет шести, явно не мексиканского происхождения.

«Гринго? – подумал падре Мануэль, невольно употребив сленговый вульгаризм, который за время его пребывания в городе уже успел залезть к нему в подкорку. – Где-то я его видел. Где же я мог… Нет! Не может быть! Пресвятая Дева! Нет! О Господи, и ты, Дева Мария! Да это же мой ангел с конторки в келье! Нет-нет, не он, этот ещё очень маленький. А может, это его сын? Дурень, у ангелов не бывает сыновей! О Господи, Пресвятая Дева и все святые! Ангел! Настоящий!»

Инес единственная не стала смотреть, как спит Майкл. Злая на заснувшего некстати гринго, на Тересу, усевшуюся ему чуть ли не на голову, будто она не почтенная матрона, а наседка из их домашнего курятника, на приклеившегося к ним обоим Гонсало, Инес демонстративно отошла в главный проход между рядами и встала там в выжидательной позе. И поэтому видела, как падре Мануэль подходит к Гонсало и хлопает его по спине, и как отшатывается, заметив спящего Майкла, и как начинает истово осенять себя крестным знамением.

– Ничего себе… – пробормотала она, не раздумывая вернулась обратно, пробралась между вторым и третьим рядами церковных скамей и, перегнувшись через деревянную спинку, довольно резко хлопнула по щеке спящего Майкла.

Неожиданное нападение Инес застало Тересу и Гонсало врасплох, зато разбудило Майкла, и он растерянно, как это бывает с внезапно проснувшимися людьми, сел и стал оглядываться.

– Не бойся, Мигелито, – ласково сказала Тересита. – Это мы, Гонсалито и я. И мы тебя в обиду не дадим. Пусть только попробуют, – тут она гневно взглянула на Инес, – и мы им так зададим, что адова сковорода покажется райским местом.

– Тьфу! – в сердцах воскликнула Инес, резко повернулась и, пронёсшись по узкому проходу, выскочила в главный пролёт между рядами скамеек.

– В последний раз терплю это безобразие! – крикнула она уже оттуда. – Носятся тут с приблудными, надоели хуже смерти, бездельники!

И, не оглядываясь, покинула церковь.

Крики Инес окончательно разбудили Майкла, он встал и, мимоходом улыбнувшись Гонсало, как ни в чём не бывало направился к выходу. Следом тут же потянулись Гонсало с Тересой, за ними, как заворожённый, шёл падре Мануэль, а всё шествие замыкала продолжившая прерванный было монолог донья Кармела.

«Воистину ты попадёшь в ад, трещотка!» – со злостью и досадой подумал падре, услышав позади себя голос прокурорши, но тут же устыдился своего порыва. Понял вдруг, что эта не в меру болтливая сеньора на самом деле прислана Господом, чтобы спасти его, Мануэля Аугусто Муньоса, священника церкви Пресвятой Девы Марии Заступницы, от проявления ненужных эмоций на глазах у всех.

«Помолюсь за тебя сегодня, трещотка, так и быть», – уже вполне благосклонно подумал он и успокоился.

Ему было о чём подумать на досуге.