Читать книгу Лиловый рай. Роман. Том первый - Эля Джикирба - Страница 3

Её руки он запомнил навсегда. А как же иначе, ведь они всегда были рядом, всегда на уровне глаз. И когда быстро и торопливо переодевали его, и когда давали ему поесть, и когда в редкие минуты умиротворения теребили за худые щёчки.

Он помнил досконально каждую деталь. Припухлость пальцев, короткие и неровно подрезанные, а кое-где и обгрызенные ногти, мелкие царапины и точки на ладонях, не исчезавшие никогда, отчего казалось, что они жили там своей жизнью, время от времени перемещаясь с места на место.

Но главным в её руках было, конечно, движение.

Руки двигались. И двигались постоянно. Мяли и дёргали края джинсовой куртки – а он не помнил другой одежды, теребили молнию, оправляли рукава, вновь дёргали край, и сжимались, и разжимались. То отчаянно, то бессильно. Иногда просто лежали, утомлённые собственным мельтешением. В эти минуты Майкл знал, что маму не стоит ни звать, ни толкать. Она всё равно не услышит.

Став взрослым, он много лет не мог привыкнуть к тому, что у женщин могут быть другие руки. Ухоженные пальцы и спокойствие и нега кистей удивляли и настораживали, и Майклу казалось, что это ненадолго и они вот-вот припухнут, покроются цыпками и беспокойно задвигаются.

А следом нахлынут воспоминания, которых он хотел бы избежать.

Он рос медленно и неохотно. Худое, не знавшее нормального питания и сна тельце вяло реагировало на необходимость выполнения поставленной природой задачи – расти и крепнуть, глаза, тёмно-синие, почти чёрные, никак не могли показать подаренный природой цвет и, словно стыдясь собственной неопределённости, прятались за прямыми и будто выцветшими длинными ресницами. Спутанные неухоженные волосы спадали беспорядочными кудрями на тощую, часто откровенно немытую шею, ноги и руки были худыми той самой худобой, которую принято считать болезненной, а лёгкая от природы походка делала весь его облик окончательно невесомым.

Правда, матери не было никакого дела до его физического состояния. Более того, она его почти не замечала. Давно избравшая бродячий образ жизни, она думала только об одном.

Как и где достать очередную дозу.

В надежде заполучить быструю, ни к чему не привязывающую работу мать таскала Майкла по задворкам магазинов, складов, мотелей и третьесортных баров, где мыла стёкла и посуду, драила туалеты. По возможности пристраивалась горничной в очередном мотеле, не брезговала и проституцией, тем более что в жирные девяностые работы на южных границах было хоть отбавляй.

Заработанные купюры немедленно отправлялись в карман очередного драгдилера.

Майкл почти не ел, но и не был голодным, и если бы мать была способна задумываться над чем-то ещё, кроме удовлетворения пагубной страсти, её бы удивила способность маленького ребёнка сутками почти ничего не есть. Другое дело, что способность здраво мыслить была ею утрачена уже давно, и она воспринимала отсутствие аппетита у сына как нечто должное.

Вот без чего Майкл совершенно не мог обходиться, так это без воды, и, деловито зажав тонкими ручонками детскую пиписку (именно так мать называла его пенис), часто писал в укромных уголках.

Сколько раз он слышал от неё:

– Эй, Майк! Иди оприходуй свою пиписку – и спать!

Нет, государство никогда не позволило бы издеваться над беззащитным ребёнком, давно отобрало бы Майкла у матери и позаботилось бы о нём должным образом. Но дело было в том, что государство ничего не знало о существовании Майкла, да и о её собственном существовании. Мать, хоть и была стопроцентной американкой, давно не могла и не хотела это подтверждать, удостоверяющие её личность документы потерялись в сумятице беспорядочной жизни углов, ночлежек, картонных коробок, парковых скамеек, коммун и притонов, а желания их восстановить она не испытывала. Чтобы не попадаться, она научилась ловко прятаться. Сначала сама, а после рождения Майкла научилась прятать и его. И сторонилась любого, кто был способен посягнуть на выбранный ею путь.

Единственное, что Майкл знал о себе, – это свои имя и фамилию, Майкл Уистли, а также дату рождения – сентябрь, четырнадцатое число, тысяча девятьсот девяносто шестой год. Он и воспитывал себя сам, сам же и развивался, наблюдая и впитывая, как губка, любую необычную, с его точки зрения, информацию.

Во время бесконечных ожиданий, прикорнув где-нибудь в углу, играл сам с собой в ролевые игры.

– Как тебя зовут? – спрашивал он.

И, примеряя на себя облик очередного героя, отвечал с его интонацией:

– Майкл Уистли, сэр!

Своё шестилетие Майкл встретил у мексиканской границы, в одном из пригородов Эль-Пасо, куда мать отправилась после разговора со знакомой бродяжкой, рассказавшей дивную историю о том, как много дури там, откуда она прибыла ненадолго и куда сразу же поедет, как только закончит здесь одно важное дело. Подруги сидели на скамейке в одном из загаженных нищих пригородов и, не обращая ни малейшего внимания на вертевшегося рядом Майкла, пили пиво и болтали друг с другом на одну вечную и единственно важную для наркош тему: где достать, как лучше двинуться, куда спрятаться и как снять ломку.

Мать никогда и думать не думала о том, что Майкл давно научился внимательно слушать и анализировать услышанное, причём ему было всё равно, откуда поступала информация – из бормотавшего в руках матери радио, с экрана телевизора в маркете, из разговоров, подслушанных в кафе, или из рассказов материнских дружков, среди которых попадались самые разные личности – от музыкантов до бродячих священников. Был даже бывший профессор университета. В затуманенную наркотой голову матери посторонние мысли проникали редко, и, как правило, они там не задерживались, но, если бы задержались, она удивилась бы многому в Майкле, и в первую очередь тому, что, несмотря на тщедушное телосложение и несчастный вид, он был хорошо развит, что называется, мозгами, бойко болтал, умел логично излагать свои мысли, помимо родного английского, знал довольно много слов по-испански, умел производить простейшие вычисления и ловко пользовался всеми видами электронных средств связи, хотя его никто специально не учил, если не считать подаренной кем-то детской логической игры, с которой он никогда не расставался.

«Если тебе не дают – бери сам». Примерно так он и рассуждал, несмотря на свой малый возраст.

Впечатлённая рассказами приятельницы, мать решила ехать в Мексику немедленно и в честь принятого решения даже умыла Майклу лицо и попробовала причесать непослушные пыльные кудри. Пришлось молча терпеть пытку расчёской. Майкл знал, что может схлопотать от матери затрещину, если поведёт себя иначе.

Причесать сына не получилось. Она в итоге плюнула на эту затею, накинула на плечи сильно потрёпанный рюкзак, схватила Майкла за руку, и вскоре они переехали на ту сторону в машине знакомого мексиканца – грубого, но весёлого мужчины, беспрерывно жевавшего жвачку.

Мужчина весьма скептически отнёсся к невнятному рассказу о том, что в маленьком городишке в штате Коауила есть много дешёвой, точнее, очень дешёвой, но качественной дури.

– По мне – такое же дерьмо, как и везде, – заметил он в ответ на сбивчивый рассказ, но вмешиваться в чужие планы не стал, взял протянутую дрожащей рукой двадцатку и велел вести себя во время переезда как можно тише, а когда переехали, посоветовал ждать автобуса и ехать с пересадками, поскольку иначе по нужному им адресу не добраться.

– Нет времени ехать с пересадками, – пробормотала она осипшим голосом. – Нам нужен прямой рейс.

– Дело хозяйское, сестрица, – сплюнул в придорожную пыль мексиканец и был таков, а их после почти трёхчасового ожидания подобрала направлявшаяся прямо в штат Коауила громадная фура.

– Повезло так повезло! – воскликнула мать, когда услышала от водилы о маршруте.

Водила посадил их в кабину, предварительно заставив протереть руки влажной салфеткой.

– У меня здесь чисто, – сообщил он, протягивая две белые, приятно пахнущие и мокрые бумажки. – Протри руки сама и малому не забудь протереть.

Этим вроде бы ничего не значащим распоряжением, в котором была заключена некая неосознанная, но, по-видимому, важная для него вещь, водила навсегда покорил сердце Майкла. Впоследствии, когда его спрашивали о родителях, он всегда отвечал одно и то же:

– Отец был дальнобойщиком. Он погиб в автокатастрофе, когда мне было шесть лет. Её не помню, жива или нет, не знаю и знать не хочу.

Он всегда неохотно называл её матерью. Предпочитал отзываться в третьем лице.

Поездка рядом с могучим великаном оказалась единственным хорошим воспоминанием о том времени, которое Майкл провёл рядом с матерью, и он запомнил её всю, до мелочей. Запомнил и гигантское стекло, через которое было видно, как быстро бежит навстречу дорога, и болтавшийся под длинным зеркалом заднего вида пушистый хвост из искусственного меха, и похожий на спасательный круг руль в руках шофёра, и, конечно, его самого. С накачанными руками, в плотно облегавшей торс майке, с причудливой вязью надписей на груди и спине.

Он сидел тихо, как мышь, внимательно глядел на дорогу и периодически бросал быстрые, полные восхищения взгляды на сидевшего слева от него великана. И заплакал, когда огромная машина, плавно вырулив к обочине, остановилась с характерным, похожим на шипение выпущенного из клапана воздуха звуком. Мать на слёзы Майкла не обратила ни малейшего внимания, быстро помогла ему преодолеть высокие ступени, и вскоре они уже стояли в облаке поднявшейся пыли, глядя вслед удалявшемуся гиганту.

Маленький город из тех, что никак не названы на картах, настоящее захолустье, испытавшее уже пароксизмы цивилизации в виде Интернета, спутниковых тарелок и торгующих фальшивыми брендами бутиков, встретил их жарой, смесью запахов жареного мяса и табачного дыма, лаем собак, обшарпанными замусоренными кварталами и отсутствием малейших признаков хоть какой-то дури.

Отсутствие дури имело конкретную причину: буквально накануне их приезда в городе прошли выборы и начальник полиции заблаговременно позаботился о том, чтобы городские драгдилеры и обслуживавшие их шестёрки не мелькали перед глазами наблюдателей, приехавших сюда из-за случившегося накануне выборов скандала, связанного с якобы внезапной гибелью в тюрьме местного правдолюба по фамилии Наррачес. Но мать этого всего не знала, да и не пыталась узнать, а полная недоумения по поводу неожиданно большого количества рыскающих по улицам полицейских, металась туда-сюда по городскому рынку, делая вид, что она туристка и просто приехала поглядеть с сыном на местные красоты.

Дальнейшее запомнилось Майклу как сплошной кошмар. С едой были проблемы, поскольку её надо было покупать, денег не осталось вовсе, а есть и, главное, пить уже хотелось даже ему.

Мать ударила его, когда, не выдержав обрушившихся испытаний, он заревел в голос.

– Да заткнись ты, чёртов сукин сын! – крикнула она следом, и, не глядя в его сторону, пошла вперёд.

Не переставая плакать и потирая на ходу ноющую от удара голову, он побежал за ней.

Они продержались так два дня. Спали где придётся, прятались от полиции, просто сидели часами на корточках подле индейских торговок, прямо с земли торговавших своим нехитрым товаром.

Мать молчала, дрожала мелкой зябкой дрожью, безуспешно пыталась накрыть себя выуженными из рюкзака тряпками. По её лбу катились крупные капли пота, лицо морщилось так, будто она испытывала постоянную боль, ночами она стонала и скрежетала зубами, и Майкл просил её не шуметь, поскольку боялся, что придёт полиция и заберёт их в страшную мексиканскую тюрьму, которой мать всегда пугала его, если он вдруг не слушался или капризничал.

– Вот сдам тебя в мексиканскую тюрьму, и ты там пропадёшь, – равнодушно говорила она, и Майкл сразу же затихал.