Читать книгу Обручник. Книга вторая. Иззверец - Евгений Кулькин - Страница 20

Они репетировали смерть.

От той, мгновенной, можно сказать, героической, с пылкими монологами и пафосным накидыванием на шею петли, до тихой, в затхлом застенке, неприлюдную, почти тайную, про такую русские поют: «И никто не узнает, где могилка моя».

Лучше всех мученичество принимал Камо.

У него это, можно сказать, получалось шикарно.

– Это картина былого! – восклицал он. – Но содрогнитесь, мои сверстники. Содрогнитесь и запомните мой образ. Потому что он будет вам являться во сне, чтобы в том, запредельном для сознания мире, сказать, что я умер за вас, за ваше счастье, за ваше будущее.

– Тебе только на сцене играть, – сказал Миха Цхакая. – Даже слезу вышибает.

Но угрюмо молчал Коба. Ибо помнил уже сказанное, уже увековеченное, уже прописанное для потомков.

И эту предсмертную речь произнес Александр Ульянов, старший брат Ленина, который был тогда моложе его теперешнего на добрый десяток лет.

Ленина в подпольном мире зовут «Старик», а Саша так и остался юнцом, шагнувшим с эшафота Шлиссельбургской крепости в бессмертие.

Кстати, кажется тот же Камо сказал, что в слове «бессмертие» больше фигурирует не «смерть», а «бес».

Так вот что сказал Александр Ульянов: «Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь!»

Где тот – показной – пафос?

Нет его.

Есть спокойная уверенность.

Коба незаметно свел ладони на своем горле.

Александру Ульянову был двадцать один год. Он, собственно, ровесник ему теперешнему.

И главное Александр видел, как сохраняется жизнь, как тому же Михаилу Новорусскому смертная казнь была заменена на пожизненную каторгу.

На право жить и дышать.

Слышать птиц.

Видеть белый свет.

Александр не принял за себя ходатайство.

Не впал в публичное раскаяние.

Он казнил себя сам.

Казнил, может быть, даже за тем, чтобы когда-то младший брат, подожженный не местью, а все тем же пожаром борьбы, произнес спокойно-рассудочное:

– Мы пойдем другим путем.

Сейчас Коба стоит между двух костров, как сказал прибывший в Тифлис отбывать ссылку, Михаил Калинин, – и не знает, какой огонь жжения горячей.

С одной стороны очень было бы здорово вот так – подняться, нет, взбежать на эшафот, и произнести, пусть не так красочно, как это получилось у Камо, но высказать полное презрение к смерти.

Но с другой…

Мотылек тоже погибает на огне.

И, наверное, во имя чего-то вещего.

Однако логика природы не воспринимает это, как подвиг.

Скорее, смерть мотылька – это несчастный случай.

Или что-то этом роде.

А смерть за идеалы революции должна быть, если ее проецировать на природу, никак не меньше коренного преобразования. Вторжения в запредел.

Смерть в застенке на их нынешнем сборище демонстрировал Александр Цулукидзе. И была она, естественно, беспафосной, сугубо будничной. Безустной. Почти безымянной. Как бы заключенной внутри организма, которому уже стало невмоготу противостоять исподтишка нагрянувшим болезням.

Это, по сценарию его последнего часа он прочтет, кем-то до него нацарапанное, и возгордится, как настоящий поэт. Что способен «глаголом жечь сердца людей». Что в его распоряжении будет «подлежащее» – возможность безымянно лежать под бугорком наспех набросанной на его прах равнодушной земли.

Но где-то товарищи, сойдясь вот так, как сегодня, на свое очередное собрание, вспомнят, каким он был неистовым борцом, но и так далее.

Интересно, что о нем скажет Володя Кецховели? Сейчас он равнодушно, почти не моргая, смотрит на огонь лампы.

Зиновий же Литвин – Седой, как всегда, всхохотнет.

Это у него фирменное.

Даже, кажется, услышав собственный смертный приговор, он почти жизнерадостно, усмехнется.

А вот Сергей Аллилуев воспримет его смерть не с показной, а даже с искренней болью.

Тем более, что у него совсем недавно родилась дочка.

Надежда…

Да, как всем сейчас из них не хватает надежды. В том числе и вот в таком, можно сказать, живом воплощении.

Наверное, если бы у него была дочь, то она, узнав о смерти родителя, сказала бы:

– Я горжусь, что он положил свою жизнь на алтарь свободы. Что в счастье будущих поколений есть и его безымянная толика.

Его дочь должна говорить красиво.

Иначе зачем так затхло умирать.

Михаил Калинин этой игры не принял:

– Товарищи! – сказал он. – Наступило время живой пропагандистской работы.

– Я с самого начала была против пустой надежды, – сказала Клавдия Коган.

– И я, – подпрягся к ней Владимир Родзевич.

– А кажется, все здорово получилось, – не согласился с ними еще один ссыльный Ипполит Франчески.

А Иван Лузин произнес:

– В любом случае разнообразие не помешает любому целеустремленному делу.

Иван любит слово «целеустремленный».

Хотя, правда, пользовался им к месту и не к месту.

Вот это как-то о стуле сказал:

– Где мой целеустремленный трон?

Но о нем, о Кобе, когда его избирали в состав первого Тифлисского комитета РСДРП, ленинско-искровского направления, определение «целенаправленный» прозвучало более чем кстати.

– Это все «Нина» на тебя сработала, – сказал Сергей Аллилуев, напомнив о подпольной типографии названной таким именем, которую, по существу, создал он, Иосиф Джугашвили, на полицейском свету давно утративший свое на настоящее имя и фамилию.

Правда, там его больше величают «Рябой». За те самые отметины, которые оставила в свое время оспа, вволю погулявшая по его еще не окрепшему организму.

Но это, наверно, и к лучшему.

Ибо взрослые от оспы, как известно, умирали.

Если сказать, что Коба не возрадовался подобной чести, значит показать его совсем бесчувственным человеком.

Но радовался он сдержанно.

Даже в какой-то момент прибег к медитации, чтобы не выказать всеми видимого восторга.

Это лукавят люди, которые говорят, что слава для них – прах, на который хочется дунуть, чтобы он сгинул.

Ничего подобного!

«Яблочность», как кто-то говорит из ссыльных, имея в виду «Я бы…» и так далее, живет червячком почти в каждом плоде души.

Но ответил Коба так, как, собственно и ожидалось:

– Постараюсь оправдать доверие, которое вы мне оказали.

– Это не мы, – за всех ответил Аллилуев. – А партия.

Ноябрь метался, как больной, который переживал, наверное, кризис по меньшей мере крупозного воспаления легких.

Тихий в обычное время парк Муштанд буквально изнемогал от каких-то невиданных звуков.

Так неистовствовал ветер.

Порою в него вплетался дождь. Летел параллельно земле. Сек по глазам, заставляя отворачивать от него лицо.

Но проскакивал и редкий в эту пору снег.

И, что удивительно, он не был с дождем.

А выглядел вполне самостоятельно.

Только, правда, не менее милосердно, сек все по тем же глазам.

А в самом же парке, казалось, оживали когда-то с него списанные картины.

Вот среди груды камней, как бы прильнувшей к стволам чинары, винтует ветвями ее отпрыск, неведомо как оказавшийся тут по недосмотру парковых рабочих.

И теперь он, а не чинара-мать, главенствует на переднем плане.

У его камелька, распятая дождем, серобелится какая-то бумажка.

Коба поднял ее и душа облилась гордостью. Это была всего четвертушка «Брдзолы» – его газеты.

И не хочется верить, что кто-то ее выбросил. Это наверняка ее вырвал у кого-то ветер. И унес сюда, на распятье перед юной чинарой. А любая молодость обращена в будущее.

Но нынче среда, в этот парк, Коба пришел, если это правильно квалифицировать, за уединением.

Ибо именно вчера, накануне, как его звал, «родного месяца», то есть декабря, в котором он пришел в этот мир, – ему предстояло поменять «географию обитания», как пошутил кто-то из товарищей. И «из сухопутчика превратился в земноводника» (шутка жены Аллилуева Ольги).

А ехал Коба ни куда-нибудь, а в Батум.

На берег Черного моря.

Теперь такого же бурного, как парк Муштанд.

Подумав припрятать четвертушку газеты в карман, Коба, едва ощутив ее холодность, – ведь размокла под дождем, – неожиданно вспомнил, что нелегал. Что достаточно найти у него эту крамолу, и…

Дальше не хотелось додумывать.

Тем более, что он поворотил свое лицо в другую сторону и увидел странную картину.

На этой картине все было наоборот. Ветки той же чинары вели себя совершенной спокойно. Просто чуть придрагивала на ветру вершина.

А у комля, собравшись в небольшой ставок, стояла почти безжизненная вода.

Коба чуть подотвалил ближайший к ставку камень и положил туда, уже почти высохшую в руках газету.

И вдруг, неведомо на что, высказался в глубину парка:

– Не всегда слезы располагают к грусти.

И – умолк.

Как бы прислушался к своему голосу.

А на самом деле он размышлял о том, с чего же начнет свою работу там, в Батуме, куда как-то поубавилось охотников ехать.

И, может, отчасти оттого, что там ждала новая бытовая неустроенность.

Какая уже по счету!

И вдруг Коба увидел грача. Обыкновенного, как все грачи на свете. Но чем-то родным, наверно оттого, что был так, как и Коба неприкаян. Тоже, видимо, недоумевающий, откуда эта лояльная перемешка снега с дождем.

Хотя сейчас, кажется, разыгралась настоящая метелица.

А декабрь-то – месяц «сродный» – мог бы быть чуть помягче.

Ведь Юг же…

И может, заметив, что человек переживает не лучшие для него минуты, грач вдруг убрал свою ерошность, даже, кажется, встрепенулся. И почти победоносно крикнул.

Словно отдал какой-то приказ.

А, может, так оно и было.

Ибо в тот же момент ветер внезапно угомонился. А потом и совсем стих.

И где-то в кустах, сперва только взвозившись, а потом подала и голос синица.

Словно полосатый шлагбаум, протянула свой полет сорока.

И именно сорока потянула за собой строчку за строчкой, чтобы восстал и еще один нечаянный поэтический образ:

Он откинул башлык и пошел вон из парка. Который – к тому же – заворожено молчал.