Читать книгу Обручник. Книга вторая. Иззверец - Евгений Кулькин - Страница 21

«Если ваше сиятельство соблаговолит мне, Громославу Тихоне, уделить самый мизерный отрезок жизни…»

Он остановил скрип пера, поскольку ужаснулся, так как действительно должен отнять у гения не столько его, явно недосужее время, но похитить ту часть жизни, которая, вообще-то, принадлежит вечности.

Значит, намек на это более, чем неуместен.

А что уместно?

Остаться в полном безвестии? Ведь говорят, что секретарь Толстого Чертов или Чертков, записывает каждого посетителя, с которым соблаговолит беседовать Лев Николаевич.

И Громослав никогда не признается, что не очень в восторге от творчества Толстого.

Но его прельщает слава Льва Николаевича.

Беспримерная и безукоризненная, даже какая-то фанатическая.

Толстого знают люди, которые не прочитали ни строчки из его творении, а то и вовсе необученные грамоте.

Один крестьянин ему сказал так:

– Вы облако видите?

Громослав угукнул.

– Оно на обуклеченную голову похоже.

Он поворотился в другую сторону.

– А вот видите, какая расхристанность?

На этот раз под указательный палец крестьянина попала туча.

– Так вот эта туча напоминает волохатость Толстого. Облако просквозит, и нет его. А туча дождичком опустится. Оплодородит землю.

Теперь Громослав на небо и смотрит глазами крестьянина. Говорит, завидев тучу:

– Плюет на нас Толстой или нет или только смотрит.

Он перечитал начало своей обращительной записки и, сгармонив ее, чёрез минуту порвал.

Решил идти без приглашения.

И чуть не столкнулся с Толстым в дверях.

– Ты ко мне? – спросил мимоходно, и, словно они были давным-давно знакомы, посетовал: – Не работается.

И, видимо догадавшись, что Громослав не понял, о чем именно идет речь, уточнил:

– Не пишется.

Тихоня кивнул.

– А вы тоже литератор? – неожиданно перешел Толстой на «вы».

– Я – созерцатель, – несколько велеречиво ответил Громослав.

– Ну тогда я тоже.

Только то, что повижу, записываю для себя, а выходит…

Он, оборвав себя, проворчал:

– Ну никак не дает гордыня вовремя включить скромность.

Уже через три или четыре квартала Тихоня понял, что в Хамовниках Толстого знают почти все.

Ему кланялись люди, почтенно поворачивали головы в его сторону лошади и, виляя хвостом, ластились собаки.

– Быть писателем – гнусное дело, – тем временем говорил Толстой. – Постоянно от тебя ждут чего-то необыкновенного.

– Ну это от великих писателей, – вставил Громослав. – А кто только «мур с мыром» сводит, вряд ли удостоится каких-либо ожиданий.

Толстой глянул на тихоню с интересом. И спросил:

– А откуда это ты такое словосочетание взял: «мур с мыром»?

– Да у нас на деревне так говорят. Это про тех, кто не может двух слов связать.

Толстой достал блокнот:

– Можно, я запишу это?

У Тихони зашло сердце.

Пусть и безымянно, но попадет он в историю.

И вдруг на них налетела стайка гимназистов.

– Лев Николаевич! Можно…

– Да брось ты! – разом двое или трое остановили говорившего.

– Но ведь когда еще такое счастье припадет?

Это произнес первым заговоривший студент.

– Ну хорошо, – согласился Толстой. – Только не много.

Тихоня еще не понимал, о чем речь, как услышал рубящие строки стихов:

– Не дурно! – говорит Толстой. – Даже очень. Где-то печатались?

Студент понуро признается, что не доводилось.

И в это время подскочил некто запыхавшийся и произнес, обращаясь ко всем:

– У Льва Николаевича – моцион, прошу оставить его в покое.

Толстой воздел руки вверх.

– И над небом есть власть, – сказал.

И Тихоня понял, что двошальщик и есть тот самый секретарь. Но только почему он никого не записал?

Когда же Толстой с секретарем удалились, то тот, кто удерживал товарища от чтения стихов, подкинул на ладони кошелек.

– Кажется, Толстый только сам, а гомонон-то тощее не бывает, – и он высыпал из кошелька в подставленную поэтом пригоршню мелочи.

И Громослав ахнул.

Так это были обыкновенные воры.

– Я его пятый раз чищу, – сказал удачник. – И только дважды заставал ассигнации.

И Громославу стало противно находится с этими людьми.

– Ну что, доносить пошел? – спросил поэт, когда Громослав направился своей дорогой. – Но не забудь, что башку последний раз носишь.

Тихоне во сне пришел вот этот бзык – с начала века на сколько только хватит жизни, каждый год встречаться с кем-то из великих. И начать решил с Толстого.

Уже отойдя от воров саженей на пять, Громослав ужаснулся оттого, что, обнаружив пропажу, Лев Николаевич, конечно же, не подумает на студентов.

И он останется в его памяти вором. Тихоня повернул к дому Толстого. Почти бежал туда всю дорогу. А у ворот его остановил полицейский.

– Графа нет, – сказал он.

– Но можно я ему оставлю записку.

В скверике напротив, размашисто кудолчил он строки до той поры, пока не кончился лист. А когда сам попытался прочесть написанное, то понял, что это невозможно. Он смял бумажку и кинул ее в какой-то колючий куст. И двинулся прочь от Толстовского обиталища.

Но то, что не удалось ему, оказалось под силу полицейскому, который, судя по всему, достал из куста тот злополучный лист, и, что удивительно, прочитал, что там написано.

В полицейском же участке, куда он был препровожден, тихонько спросил:

– Можно это констатировать, как явку с повинной?

Но тогда извольте вернуть украденное в полном объеме.

Разговор в полицейском участке, кажется, был длиннее чтения вслух всего романа «Война и мир».

И только под утро Громогласа выпустили.

И он опустошенно подумал, что самое греховное в жизни – это добиться свой правоты.

Тем более, когда тебя не хотят слышать.