Читать книгу Обручник. Книга вторая. Иззверец - Евгений Кулькин - Страница 5

Век истлел, как незатушенная папироса.

Остались – дым и пепел.

Пепел вот-вот развеется по ветру.

А дым давно растаял.

Так что же тогда осталось?

Ах, Маркс!

Тифлис безбожно бликовал огнями: шел дождь.

А Сосо под надзором тьмы двигался навстречу с агентом «Искры» Виктором Курнатовским.

Эта газета, особенно ее интригующее название и сразу же возникший, потому, видимо, что слишком близко лежал, лозунг, что из искры разгорится пламя, заставляла замирать душу.

Но сейчас время сжигало век девятнадцатый.

В том, что недавние марксисты-эмигранты, во главе с Плехановым и Аксельродом создали рабочую партию, было что-то символичное.

Оба понятия не имеющие что такое рабочий класс, начинают заигрыш именно с могильщиком капитализма.

Ульянов же с некоторыми другими товарищами печется вокруг другой – Российской социал-демократической рабочей партии. Куда, под покров того самого «социал», можно вогнать все на свете, вплоть до массой гнилой интеллигенции.

Рабочая же партия приняла в свои объятья Всеобщий еврейский рабочий союз, который возник в Литве и в Польше и частично в России. Буе Бунд – тоже еврейское движение, в которое вошли антисионисты и марксисты.

Все это кипело, ворочалось и отрыгало огонь.

В девяносто восьмом в Минске состоялось то событие, ради которого стоило и дальше жить мечте. Там прошел подпольный учредительный съезд РСДРП.

Курнатовский ждал Сосо в условленном месте. Он был энергичен за счет своей худобы.

– Как вас дальше звать? – спросил он Сосо.

– Коба, – ответил тот.

– Не от слова «кабы»? – на всхохоте спросил Курнатовский.

Уже не Сосо, а Коба взогневел глазами.

И тогда Виктор понял, что перед ним довольно серьезный «кадр» из тех азиатов, которые отреклись от религии предков и не вошли в веру едва состоявшейся утопии.

Его можно лепить как воск.

Вот он сейчас и начнет.

– Вы знаете, – произнес Курнатовский, – какое главное условие строительства нашей партии?

– Полная конспирация, – вяло ответил Коба.

– Вам кто-то об этом говорил? – удивился Виктор.

– Нет, сам догадался.

Если кричать на базаре, что ты сейчас пойдешь грабить банк, то не стоит удивляться, что в нем не окажется денег.

– Логично, – произнес Курнатовский. – Поэтому…

– Слишком шлепать языком, что такая партия существует, а тем паче и ставить какие-либо цели и идеи, совершенно должно быть запрещено.

Курнатовский про себя отметил, что все шло так, как будто не он, агент «Искры», был на инструктаже у Ульянова, а вот этот небольшой, но знойного типа кавказец, придумавший себе смешную кличку или прозвище.

Только одно Курнатовского немного успокоило: не до конца Коба просчитал все то, о чем говорил Владимир Ильич.

– А как насчет свободы говорить что хочешь?.. – начал он.

– Тут, я думаю, не может быть ограничений.

– И вот как раз нет! – вскричал Виктор. – Ульянов предостерег: никакой свободы мнений в партии!

– А как же тогда, на пальцах, что ли, показывать?

Они стояли под стеной дома и дождь сюда не достигал. Зато у ног, в лужице, капли пузырились, едва видные из-за жидкого, почти безжизненного света, падавшего из соседнего окна.

– Организация быть должна близкой к боевой, – сказал Курнатовский. – Приказы из центра – закон, обжалованию не подлежащий. Если мы погрязнем в дискуссиях, то конец!

– И какой же главный сюрприз этой конспиративной партии? – не очень обрадованный всем тем, что услышал, поинтересовался Коба.

– Ибо понял, все было куда проще, чем казалось на первый взгляд.

Он привык к разного рода дискуссиям, диспутам, беседам, короче говоря, к бесконечной болтовне, которая и представляла из себя суть инакомыслия.

Разного рода краснобаи буквально наводнили все присутственные, да и укромные тоже места, и там точали кто во что горазд, как говорится, без перерыва на туалет.

И вот сейчас сразу все обретает другой, более таинственный, а может быть, и зловещий смысл.

– Наша партия будет готовить революции, – со значительным нажимом на последнее слово, произнес Курнатовский.

И глаза Кобы вновь заогневели.

Конечно, это здорово, когда последует какое-либо свержение! Именно при нем можно сделать то, что пошло зовется сейчас карьерой. Нет, он просто будет реализовывать себя. А уже в какой роли и на каком участке, по-военному говоря, фронта, это покажут обстоятельства, которые в судьбе, как он давно убедился, играют не последнюю роль.

– Дисциплина должна быть жесткой, – продолжил Курнатовский. – Вплоть…

Коба не стал уточнять.

Ибо ему было все ясно.

Как и то, что в партию должны приходить люди, фанатично преданные марксизму.

Каждый, кто вознамерится критиковать великое учение, может квалифицироваться как враг цивилизации.

Если честно, вторая часть требований Центрального комитета и партии в целом ему была более чем по душе.

Коба не очень понимал, что такое «исторический фон», на который намекал агент «Искры». И ему непонятно было, откуда – при открытых дискуссиях – появляются взаимные иски у тех, кто понятия не имеет о какой-либо ценности суждений.

Ему почему-то вспомнился один собутыльник отца, которого звали Илья.

Так тот с тараканами боролся очень своеобразным методом.

Он мочил в пиво тряпку и клал ее в то место, которое те облюбовали для своих утех и сходок.

А потом хохотал до потери памяти, когда тараканы, так же, как и люди, не могли устоять на ногах и валились набок.

Почему-то это свое действо он звал «гуманитарной трагедией».

Так и говорил:

– А давайте-ка сотворим гуманитарную трагедию.

С собой дед Илья почему-то носил ржавые подузники и несколько ухналей, которые все время пересчитывал, боясь, что хоть один из них пропадет.

В проплесках же его глаз постоянно имелось место слезе.

Потому никто не удивлялся, что Илья вдруг начинал, сперва мокреть носом, а потом и глазами и говорил непонятности типа:

– Ты не человек, а технически изощренный культурный расизм.

Благо, что половина, а то и более того, слушателей не понимали его речи, потому ему сходили всякие подобные выходки с рук, и он продолжал кого-то донимать разным изощренным способом.

А вспомнил его Коба по трем причинам.

Во-первых, часто хмельных тараканов напоминали теперешние сборища, на которые ему приходилось ходить, чтобы увидеть там тех, с кем можно войти в единомыслие.

Второе, что позволило вспомнить Илью, была та цветастость речи, которую демонстрировали почти все интеллигенты, в какие прорезался талант учить уму-разуму рабочий класс.

В-третьих, Курнатовский напоминал Илью своей суетливостью.

Он постоянно – и, что удивительно, – подозрительно глядел на тех, с кем его сводил Коба, и делал разного рода ухищрительные ходы, которые со стороны выглядели смешными.

– Зачем тебе все это надо? – спросил его Коба, когда они перешли на «ты».

– Я вырабатываю стиль, – ответил он.

И объяснил, что революционные вожди, – а он себя уже таковые считал, – не должны походить один на другого. Поэтому важно сейчас поймать особый стиль поведения.

Ему, считал он, к лицу была суета.

В ней он черпает, как признался, явно противоположное – успокоение.

И все же он по отношению к Кобе человек «оттуда», и ему, как велит партийная дисциплина, надо подчиняться более чем беспрекословно.

В этот дождливый вечер они шли на одно сборище, которое, вроде бы, не имело политической окраски, но и там назревала возможностью высказать какое-то свое мнение, а то и спровоцировать спор.

Они вошли в ту пору, когда по залу застенчиво бродили покашливания, а оратор, не замечая этого, «шпарил» по писаному.

– Новый век открыл нам глаза, – кричал хиленький косошеий паренек, перебирая ножками так, словно готовился к прыжку. – И мы должны ими видеть больше, чем можно.

Коба тронули «искровца» за рукав и сказал:

– Сейчас будут дискутировать, может ли муха зачать от комара.

Но Виктору оратор почему-то понравился.

И он сказал:

– Шелуху с него смести можно просто. Но не пропадет ли вместе с этим колорит?

А потом они – втроем – долго шли по дождливому Тифлису и «искровец» рассказывал о самой газете, о том, кто в ней сотрудничает. И как трудно быть агентом такого замечательного издания.

Они постояли возле одного питейного заведения. Посмотрели, как увозом гостей занимается вышибала, и Виктор произнес:

– Каждый должен заниматься своим делом. Тогда не будет ничего разнотычного, что порой не дает нам возможности вникнуть в какую-либо суть.

И он сказал, главное, что человек никак не может простить себе подобного, ибо считает, что в хоть в чем-то, но лучше.

И чем больше говорил Курнатовский, тем больше Коба убеждался, что за таким люди не пойдут.

Нет в нем той вождистской, в его понимании, основательности. И судьба у него, как вздувшаяся вена, была как бы на поверхности. И вместе с тем, где-то внутри ее, тихо постанывал пульс, пропуская необходимое количество не очень гордой крови.

– Надо крепить существующие связи, – наставлял Виктор. – Добиваться, чтобы они имели военный смысл. А меняющиеся вкусы не должны отражать вот это…

Он – увертливым жестом – изобразил многоточия уроненных на клавиши пальцев.

– Итак, – сказал он, – будем держать друг друга в поле зрения.

А когда тот, кто так и остался безымянным, сгинул, произнес:

– Это переодевшийся под рабочего шпик.

И, что удивительно, оказался прав.