Читать книгу Обручник. Книга вторая. Иззверец - Евгений Кулькин - Страница 6

– Если в тебе ничего не сломано, то это еще не говорит, что ты способен жить дальше.

Тишина под корень подъедает это утверждение Мота – первого московского знакомого Макса – акробата, иллюзиониста, еще там какого-то циркового привереды, как он говорит о себе сам.

– У человека, – продолжает Мот, – не должна обрываться связь с землей, с теми соками, которые питают ту предположительную сломанность.

Он чуть-чуть подколупывает ногтем свою заживленность на левой руке и говорит:

– Так на чем я остановился?

А-а! На способности жить дальше.

Интересно!

Нет, не жить.

Он низует одно понятие на другое, а сам готовится к новому трюку, которым, как ему кажется, оправдается его неминуемая гибель.

Мот научился взбираться по отвесной стене с помощью каких-то присосок.

А на дворе умирающая драма зимы заняла слишком много времени. Она сумела осопливить март, морозом ввести в поджарость разомлевший было апрель. И оттого, наверно, едва начавший оживать май, дышал холодным настоем прошлогодней прели.

Мот не первый человек, с которым Волошин пожелал свести дружбу.

Первым был тоже студент по фамилии Чудин. Который, как мог, оправдывал свою фамилию. Но дочудить до конца ему не удалось, его арестовали.

При этом он выкрикивал что-то из классики, типа: «Тираны мира, трепещите».

Но трепетал сам в полуобъятьях двух полицейских, которые волокли его, как он когда-то определил название арестантского фургона, к «карете вечности».

Почти что помелом, обмели вокруг Чудина тех, кто разделял его мысли, но Волошина не тронули. Больше, наверно, оттого, что он до конца еще не успел раскутать прелесть студенческой жизни.

Только как-то раз один из университетских доброхотов ему сказал:

– Вы хотите юридическую науку сделать семейной традицией, так научитесь, для начала, уважать закон.

Омываемый же его глупостью остров, – почему-то именно так назывался совершенно материковый кусок суши, – именовался Смысловским.

Об этом сокрушалась молочница, которая у их подъезда оказывалась каждое утро:

– Ведь надо такое нагадать или придумать.

На «острове», как утверждал ему один персонаж двора – истопник бани Федосыч, жили почти одни дураки.

Но это еще подлежало проверке.

В подпитии про себя Федосыч говорил, что он был мастером по «шальному делу» и несколько раз находился там, где, по его словам, «бог даже в командировке не бывал».

У Федосыча была внучка.

Как ее было настоящее имя, Макс так и не узнал, а истопник ее величал Муркалюшка, что-то все же, видимо, от Марии, Мурки, как некоторые звали, и рюшки, которые она любила, как и все створчатое и плессированное.

Родителей своих Муркалюшка не знала.

Даже не предполагала, что они когда-либо были.

Правда, Федосыч намекал, что мать, может, где-то и имеется, а про отца сказал так:

– Одуванчиковой был породы. На него дунули, а он плюнул. И вот – Муркалюшка.

И Макс долго недоумевал, внучка-то она ему по сыну или по дочери.

С Муркалюшкой у него сочинилось любовное приключение.

Но это еще по первоприездью.

То есть, когда он едва появился в этом дворе на предмет организации тут жительства.

Он не сразу понял, что в ней погибла великая актриса. Ибо Муркалюшка так мастерски разыграла подвернутость ноги с последующей, почти безнадежной на какое-либо выздоровление хромотой, что этого дива хватило бы до окончания учебы в институте.

Но Муркалюшка, когда он ее пыхтя и отдуваясь, доволок до дома, вдруг выпорхнула из его объятий, прошлась как ни в чем ни бывало туда-сюда и сказала:

– Ну что ж, ты мне подходишь.

– В каком смысле? – поинтересовался он.

– В том, что я уже было разочаровалась в мужчинах, что уже исчезли способные носить девушек на руках. Оказывается, нет. И я рада такому своему заблуждению.

И протянула руку для знакомства.

А на второй день – это было воскресенье – они оказались в лесу.

Роща, соскелетенная еще по осени, обезлиственными тоще смотрелась на фоне двух роскошных барских усадеб, обсадивших себя со всех сторон хвойными напушами.

– Ты единственный на моей памяти Безрукий Демон, – смеясь, называла она его, намекая, что за все время, что они были в уединении, он ни разу не попытался исследовать ее на ощупь, пользуясь только пустыми, как намеки на что-то значительное, жестами.

Макс смущался, но продолжал вести себя с прежней застенчивостью.

Хотя в обыкновенной, светской, можно сказать, общительности, он поднаторел, и мог войти в любой дом без особого мондража.

Но лесное уединение… Где к тому же все просматривается на многие метры в разные стороны…

Так они не спарились, как могло быть подумано спервоначалу.

Больше того, Муркалюшка неожиданно спросила:

– А ты знаешь, что такое сомати?

– В общих чертах, – соврал он, поскольку понятия не имел о чем, собственно, речь.

Про себя же он отметил, что лжи способствуют три обстоятельства.

Первое – уединение с женщиной.

Второе – природа, не умеющая скрывать своего превосходства над человеком.

И третье – запах хвои.

Да, да! Элементарной хвои.

В нем улавливается дух каких-то раскованных пространств.

– Так вот сомати, – назидательно начала Муркалюшка, – это состояние, в котором человек оказывается перед смертью.

– Клиническая смерть? – вновь фальшиво понаивничал он.

– Нет, это как бы остановка перед тем, как оказаться на Том Свете, и чем окончается пребывание на этом.

– Интересно! – опять же полукавил Макс.

И вдруг открыл еще одну закономерность. К вранью лучше всего располагают женщины-проститутки. Ежели бы перед ним была бы, скажем, та же Александра Михайловна, которую за глаза он звал Сашук. Так вот при Сашук ничего подобного не пришло бы и в голову. Надо было все воспринимать серьезно и обстоятельно.

Однако, здесь есть смысл доиграть спектакль до конца.

– А, может, это летаргический сон, – не унимался Волошин.

– Нет! – тряхнула головой Муркалюшка так, что из прически вылетела заколка, которую они – почти одновременно нагнувшись, – стали искать в палой хвое.

И тут их головы сперва, вроде бы ненароком, а потом с намерением, но шутливо, столкнулись.

И после несложного маневра губы отыскали губы.

Поцелуй получился, если так можно выразится, под углом.

Нетрудно вообразить себе две склоненные почти до земли головы, которые, однако, еще и целуются.

Выпрямившись, они на вполне приличном серьезе – отпрянули друг от друга, и она стала тараторно объяснять, что при летаргическом сне работает сердце, мозг и…

Он, как пощечину, залепил ей поцелуй куда-то между ухом и скулой.

– В состоянии сомати люди спят, – произнесла она.

– Как муж с женой?

Этот вопрос хоть и можно было посчитать наивным или лукавым, но родился у него он от вполне конкретных ощущении.

– Энергия души имеет вполне неимоверную силу, – продолжила Муркалюшка, однако, разгораясь щеками.

Он – опять же шутейно – попытался подставить ей ножку.

Точкой опоры она предпочла его шею.

– Ка-кую же? – на дрожи – он снова захотел присовокупить к прихлынувшему желанию и ее губы.

– Если же энергию нескольких душ объединить в одну… – начала она.

– Я знаю, что получится, – ответил Макс и, подхватив ее на руки, понес.

Но кругом были голенастые, безлистные деревья.

И – ни одного куста.

Тем более, что невдалеке какие-то ребятишки забавлялись с собакой, которая несколько раз, несмотря на их окрики, намеревалась подбежать к ним.

Покружив с нею на одном месте, он осторожно поставил ее на землю и заявил:

– Победила негативная энергия.

– Так ты обо всем этом знаешь? – спросила Муркалюшка, уставившись на него своими круглыми матрешечными глазами.

– В общих чертах, – ответил он почти что правду, потому как в пору изучения черной магии, только мельком касался учения Елены Блаватской.

– И вы во все это верите? – неожиданно она перешла на «вы».

– А почему бы и нет?

Он попробовал ее обнять.

Но она отстранила его руку.

И вообще, как-то почужела, что ли.

Видимо, ей хотелось, если не царить над ним своим превосходством, то хотя бы не казаться такой наивной и глупой.

И вдруг выяснилось, что он все это давно постиг. И наверняка знает про «Торсионные поля», поля кручения. Недаром он так вращал ее вокруг себя.

И о тонком мире, видимо, имеет полное представление. И об антигравитации.

– Землетрясения и другие катаклизмы, – тем временем начал Макс, – происходят во время разных конфликтов и войн. Это идет душевное противостояние чему-то.

От отломил клювик веточки, доверчиво протянувшей ему свой побег.

– Сначала, по всей видимости, – начала девушка, – возник тонкий, а потом уже и физический мир. В??? мире материя уплотнилась, возникли звезды и планеты…

– Но ведь это все создал Бог!

Его восклицание было настолько фальшивым, что краска бросилась в раковины ушей.

Ей хотелось доказать этому увальню, что она тоже что-то смыслит и не только в том, чего он от нее – так легко – но хотел добиться.

И это подтвердило очередное поползновение.

Когда, под стрекот сороки, притворившейся, что только что их обнаружившей и начавшей перепархивать с дерева на дерево, истошно вереща, он попробовал ее обнять, Муркалюшка так решительно увернулась, что ему стало совестно за свою настойчивость.

А она продолжала говорить:

– Души на земле постоянно уплотнялись и начали обретать физическое тело.

А вокруг них образовалось то, что можно назвать оболочкой.

– Народу же, – в тон ей начал Макс, – достался образный рассказ о том сложном, что Бог отрядил для познания непознанного.

– Так вот уплотненный тонкий мир и есть душа.

Она это сказала с той мечтательностью во взоре, что Макс Волошин абсолютно точно мог предположить, что прочитав книги Блаватской, Муркалюшка, конечно же, решила стать ее последовательницей. И, может, не один раз пробовала ввести себя в состояние сомати.

Только как она пыталась избавиться от отрицательной энергии, которая окружала ее, что называется, на каждом шагу.

А она – на задумчивости – продолжала говорить:

– У человека есть несколько стадий изнурений.

Макс не уточнил какие именно, она же об этом далее не обмолвилась, зато сказала нечто другое:

– Многообразие всегда бросает в удивление.

И еще одной мыслью возгорелись ее уши.

Да, именно уши!

Он замечал, что когда она начинала говорить длинную фразу, у нее пламенели раковины ушей.

– Вспыльчивость – не только признак неправоты или сомнительности. Это признак поверхностного понимания истины, от которой происходит та или иная зависимость.

Макс чуть не присел от удивления.

Такой умности, если она ее, конечно, не вычитана из книг, он от нее не ожидал.

А она продолжила:

– Где-то в глубине нашего бессознания бьется аритмия исчерпанности сущего, существующего вовне ощущения, а тем более понимания. И именно оно нами управляет. И когда нам кажется, что это мы хитрим или притворяемся, то решительно заблуждаемся. Все это проделано вот тем нечто, от которого мы, в силу своего невежества, стараемся откреститься, думая, что способны на что-то если не великое, то путное.

Волошин немного поежился.

Странным ему казались не только поцелуи, которыми он, как ему думалось, проложил дорогу и к чему-то более значительному, но и сами взаимоотношения на грани превосходства, которые он себе позволил.

И он тоже, как то самой разумеющее, назвал ее на «вы».

А она тем временем произнесла:

– Порою мне жалко планету как маленькую девочку, которую хочется погладить по голове. Она как бы находится вне внушаемости, то есть, ощущения глобальности.

Они расстались уважительно и навсегда.

Макс переехал на другую квартиру.

Вот что вспомнилось ему в затхлой комнате Мота в пору, когда тот обрабатывал каким-то снадобьем полученные накануне поранки и ссадины.

Окончив свое, как он выражался, «дурнодело», Мот, на руках, прошелся по комнате, потом произнес, медленно встав на голову:

– Если бы люди понимали самую простую истину, что без мира не бывает жизни, они бы не враждовали.

Мне кажется, существует какая-то изначальная неприязнь в человеке, заквашенная на его сути.

И он рассказал, как один страховщик, когда он работал под куполом цирка, отпустил веревку, чтобы…

– Он хотел увидеть, как состоится смерть того, кто каждый день рискует.

Зачем?

Ответа на это не даст даже Бог.

Мота спасло то, что он успел схватиться за поперечину перекладины, которую не успели убрать после выступления клоуна-эксцентрика, и, сделав немыслимый вираж, оказался притиснутым к балюстрадке, которая отделяла от манежа первые ряды.

И это так взволновало клоуна, который продолжал бубнить последнюю фразу: «А грушишки-то сладенькие».

Зато зал неистовствовал.

Ему казалось, что все это было так ловко и рискованно задумано.

И в это же время к Моту пришла какая-то, по всему видно, циркачка.

Она была всклокочена, словно ее вытащили из корявого сна.

Корявым был и почерк, которым она изложила какую-то просьбу в оставленной ей записке.

– Видишь, – кивнул Мот, – когда за ней закрылась дверь. – Никак в себя не придет.

Он углубился в чтение неожиданного послания.

– Ну, это уже плутография, – сказал, прочитав то, что было поведано в записке.

А там стояла только одна фраза: «Мот! Я от тебя забеременела».

– Да! – произнес Мот, однако, без улыбки. – Лучше бы мне вчера ни за что не цепляться. И в этот миг в его комнату вошла еще одна женщина.

Она – молча – показала на то место, где у людей двоятся ноги.

– Дай ей ножницы, – попросил Мот, все еще стоя на голове.

Так Макс узнал, что приходившая была глухонемой.

Теперь настала пора объяснить, почему Макс, собственно, оказался у Мота.

Именно здесь Макс сбывал свою заметность.

А все дело началось с того, что едва оказавшись в университете, он тут же включился в разного рода диспуты, споры, прочие какие-то проявления собственной гордыни и глупости.

А поскольку последней было еще предостаточно, он начал количеством мелькания перед очами, которые запоминают впрок не только то, что надо, то очень скоро был взят, как в то время кто-то сказал: «На замет, чтобы держал ответ».

И хотя за ним не водилось ничего такого, за что можно было бы по-хорошему угнетать, эта заметность всех и насторожила.

И – под шумок – стали на него списывать разные, другими учиненные бузотерства.

И тогда-то Макс повстречал Мота.

Его истинная фамилия была Мотолыгин.

И с ней бы он, ежели бы не взял себе какого-либо циркового псевдонима, и скончался бы.

Но однажды ему повстречалась молодая курсистка по фамилии Лыгина. И он ей, в порыве неведомых ему от рождения порывов, предложил:

– Раз ты истинная моя половина по фамилии, выходи за меня замуж.

И они поженились.

И вот тут-то и началось самое примечательное.

Вскоре Мот, тогда еще Мотолыгин, вдруг понял, что не способен быть мужем.

Нет, не в том смысле, что был несостоятелен как мужчина.

Тут все более чем в порядке.

Он уже через неделю или две понял, что жена ему просто не пара, она не та, на которую не только что уповать, а кивать более чем зазорно.

Она терпеть не могла цирк.

– Тогда зачем же ты за меня пошла? – спросил Мот в запале.

– Чтобы не огорчить, – просто ответила жена, обкусывая ногти.

Они развелись тихо.

Без слез и упреков.

– Ну а поскольку я теперь лишился своей половины, – патетически произнес тогда еще Мотолыгин, – то пусть она вберет в свою фамилию и половину моей.

Так он стал Мотом.

Конечно, злые языки утверждают, что кликуху эту он себе придумал оттого, что – в свое время – промотал имение своего батюшки, которое – опять же по словам знатоков ситуации, – было нешуточным.

И вот нынче, замазывая свои раны, Мот говорил Максу:

– Писатель или поэт не должен подстраиваться под общество. Общество должно дозреть до него.

Другое дело – актер. Его хлеб – это безумие умных.

Он обмакнул в снадобье квач и, продолжив свое занятие, повел дальше и речь:

– Лучшие в мире актеры – это умалишенные.

Был у нас один дурак. Так вот он, помазывая себя дегтем, бубнил: «Сколько ложек дегтя не пью, а сам все мед и мед».

Он отложил квач, отодвинул баночку, в которой было снадобье, и вдруг спросил:

– Хочешь, я тебе стихи почитаю.

Макс, блаженно его слушая, кивнул.

И тот начал:

Макс вяло поаплодировал.

– Что, плохо? – спросил Мот с таким напором, словно в случае, если Волошин его отвергнет, немедленно вызовет на дуэль.

– Нет, напротив, – ответил Макс. – Только как-то куцевато.

– Это я тоже заметил, – признался Мот.

А теперь послушай вот это.

И он встал с головы на ноги.

Другое стихотворение было совсем иное и по тематике, и по мастерству.

Да и по исполнению тоже.

Ведь он его читал в пору, когда голова у него, как и положено голове, находилась вверху.

Эти стихи чем-то дернули.

В буквальном смысле.

Макс подался вперед и всмотрелся в исшрамленное лицо Мота. Вообразил его, одетого в монастырские тона, поскольку он все время носил что-то попугайское.

Вот и сейчас начал обряжаться в полосатые штаны и разноцветную куртку.

Кстати, где-то он читал об обманчивости тех, кто несет на себе крест покорства.

Он уже точно и не помнит – в Китае то было или в Японии, но случай произошел такой: повстречали в каком-то глухом месте двенадцать по азиатским меркам дюжих молодцов трех монашек-замухрышек и решили с ними повеселиться как с женщинами.

– Раздевайтесь! – приказали они.

Те покорно сняли с тебя верхнюю одежду.

– Дальше! – не унимались балагуры.

– Так тело наше, – возразила старшая из них, – принадлежит Всевышнему.

– Я тут Бог! – приблизил к ней свое лицо один, еще безбородый юнец.

А потом случилось то, что нападавшие меньше всего ожидали.

Монашки – в какой-то миг – обрели боевую стойку и – уже через минут все двенадцать богохульников лежали на земле и молили о пощаде.

Поскольку это описывал путешественник, который был свидетелем происшедшего, то у Макса нет оснований ему не верить.

И вот он сейчас представил себе Мота, который тоже бредет по дороге и какие-то…

– Не понравились тебе стихи? – вдруг спросил циркач.

– Да нет, наоборот. Они настолько откровенны, что хочется поверить во все, что в них утверждается.