Читать книгу Мания. 2. Мафия - Евгений Кулькин - Страница 15

Витька пропивал свой последний золотой зуб. Пропивал, если так можно выразиться, авансом, что ли. Зуб еще находился во рту и нагло посверкивал, когда губы обратывали край стакана.

– А ведь хотел, – орал Зубок, – всю пасть золотой сделать!

И опасливо косился на пассатижи, коими будет совершен выворот зуба, которые, дизенфицируясь, солидно мокли в водке.

Зуб был вором-неудачником. Вернее сказать, наоборот, за воровство его еще ни разу не сажали. А был он рецедивистом-двестишестовиком, как о нем шутили. На воровстве не попадался, а за хулиганство гремел не то что с бубенцами – с целыми колоколами. А один раз он сел из-за глупости. Приехала в поселок одна девка – Мотькой ее звали. Шаловливая такая, тоже с просверком золота во рту.

И вот они как-то выпивали-пировали, и Мотька рядом обреталась. Раз прошла, повиляв задом, второй… И Витька ей говорит:

– Колеса-то вихляются без дышла, как бы чего не вышло.

– У меня не выйдет, – заверила Мотька, – так что – рот не разевай и душу скорби.

И бросить бы ему, дураку, этот спор. Нет, живчик где-то в подвздошье стал на дыбы.

– Что, и на ломок не угольмую? – спросил он.

– Много вас ломовитых да деловитых, – ответила она. И уже совсем находчиво поддразнила: – Потому можешь попробовать без ущерба для здоровья.

И его опять судили. На этот раз за изнасилование. Потому как, когда у него действительно ничего не получилось, он саданул ее бутылкой по голове и овладел уже почти безжизненной.

О Боге Зуб говорил так:

– Вот ежели бы он был настоящим освободителем человечества, прошел бы по тюрьмам и лагерям и там бы шмон навел. За что, мол, сидишь, голубчик? Ну тот ему чернуху из-за голенища. А Богу-то, это он только с понтом спрашивает, про каждого вшивца все известно. «Ну, – говорит он, – в терпении талант. Продолжай и дальше в этом духе». Ну с тем, конечно, вскруженность произошла. Орет: «Какой же ты Бог, когда не готов спасти то, что можно?» – «А что ты имеешь в виду?» – интересуется Всевышний. «Мое социальное поведение, – глаголит тот, – ведь я набрехал затем, чтобы еще тут повкалывать на благо народа. Я самый что ни на есть сознательный в этом роде».

«Значит, общая черта подведена? – спрашивает Бог. – Горе и скорбь ты на себе испытал?»

Тот клянется-божится и настолько оравнодушил Бога, что тот ему говорит: «Ну иди в условный рай. Если выдержишь обособление – твое счастье. Только надо отказаться от культуры и от иллюзии, что у тебя есть сознание». Ну зэк, конечно, радуется – самого Бога надул. Но в терминах-то таланта не имел. Потому не знал, что такое условный рай. А это, оказывается, такое место, где ангелы харят до обеда, а черти после обеда.

Трепется Витька, явно на оттяг работает, чтобы еще хоть какое-то время золотой зуб – гордость почти половины его жизни – покрасовался.

А Триголос тем временем, кому он, собственно, и загнал этот зуб, с лабухом Герой Клеком беседует.

– Ты, – спрашивает, – можешь девку на смычок посадить, коль она супротив такой музыки?

– Не! – сознается Гера. – Я – не насильник. Мне только намек, и я – клек.

– А вот я более чем запросто это сотворить могу! – пьяно бахвалится Триголос.

– Как же? – наивничает лабух, хотя отлично знает, чем берет Веденей. Он, по-нонешнему говоря, «икру мечет». Банку ей за пазуху и – пляши барыню – царицей будешь!

Но хитрый Гера притворяется непонимающим.

– Ну чего же, расскажи!

Триголос хлопает три раза в ладоши, и являются его неизменные три Ивана.

– Чего повелишь? Морду кому набить? – спрашивает Рубашный.

– Или за кем погнаться? – интересуется хромоватый Ярмишко.

– А може, за кем доглядеть? – кидает одноглазый Рысенков.

– Бабу хочу! – говорит Триголос.

– Какую, – уточнение делает Рубашный, – толсту али тонку?

– Мужнюю или бобылку? – подает голос Ярмишко.

– Брунетку или блондинку? – приставуче лезет со своим вопросом Рысенков.

– Давайте жиребий кинем, – предлагает Веденей. – И сразу станет ясно, кому идти и за кем.

Но идти никуда не пришлось. Порог неожиданно переступила новенькая. Девка, которая приехала в гости к тестю Гнездухина, к Федору Прокофьевичу Сигову.

– Здрасть! – сказала она на пороге. – Мне бы Веденея Иваныча.

Триголос поднялся во всю свою нескладность.

– Это я и есть! – сказал.

– Оксана! – назвалась она, протянув ему свою узенькую, как селедка, ладошку.

Он пожал ее двумя пальцами.

– Ну меня вы уже знаете, – начал представление присутствующих Триголос. – Я тут самый видный, потому что огромный, как коряга на стреме. А вот про этого говорят, – указал он на лабуха, – мал золотник, да дорог! Он у нас оркестром руководит.

– Дядя Кирилл говорил, – поздоровалась она и с Герой за руку. – Только как вас, я не расслышала?

– Герасим! – поклонился Клек. – Но только не тот, что утопил Муму.

– А это вот, – указал Триголос на Зубка, – знаменитый певец. Правда, ария у него только одна.

– Какая же? – поинтересовалась Оксана.

– Сижу за решеткой в темнице сырой.

Витька вскочил.

Веденей – пятерней – усадил его на прежнее место и продолжил:

– И вот он все время пытался понять, почему же не расширяется репертуар.

– Ну и, удалось найти причину? – полюбопытничала Оксана, видимо, понимая, что она явно нравится всем.

– Да! Он решил, что виной всему зубы! – на хохоте вскричал Триголос.

– Ну и? – она подторопила сказать то, что уже пузырилось на язык Веденея.

– Нынче он решил с ними расстаться.

– Как? – с деланной испуганностью спросила она.

– Витя! – обратился Триголос к Зубку. – А ну покажь, как ты это делаешь. – И протянул ему пассатижи.

Оксана вскрикнула.

Казнь над собой для Витьки не была в новинку. Слишком долго он при пробуждении видел одно и то же: запаученные окна и жесткие спальники, сношающие друг друга нарным способом. Там с ним случалось всякое. Но на свободе его никто не унижал. Да еще при бабе. Вернее, во имя ее. И перед ней, видел Зуб, Триголос готов был кислым молоком хезать.

Можно, конечно, тупо и честно вырвать зуб и тут же уйти, как бы показав, что тебе безразлична функция собственной жизни. Но это тоже будет рисовка чуть ли не в стиле обезумевшего от значительности Веденея.

За последнее время Триголос вошел в силу. Свобода воли, которой он не знал, обрела для него совершенно противоположное значение. Сюда могли приехать с песней, а уехать с проклятьями, потому как откровенные собеседования, которые он вел, не укладывались в рамки спокойного общества.

Он создал свой кооператив, который назвал непонятным словом «Твилос». Теперь вокруг него обреталось десятка два разного рода легких людей, которых он звал «ратоборцами». Среди них были в прошлом афганские скитальцы, водолазы, ныряльщики, составившие ту психологическую породу, которым аналогичная проза жизни делала отважную честь.

Кроме всего прочего Триголос организовал себе шикарное бытие. Построил просторный, хотя и одноэтажный дом, присобачил к нему два гаража.

«Это новый этап цивилизации, – похвалялся он, – так сказать, количественный всплеск».

Причем в Заканалье у него была квартира, а на Варваровском водохранилище – дача.

А вот при наличии гаражей – машины не было ни одной.

«На данной стадии, – говорил он, – человеку моих лет и положения не пристало ездить на какой-либо вшивоте. Вот увижу что-либо достойное – тут же куплю».

Но ничего стоящего – по его разумению – не попадалось, и потому он продолжал ездить на такси, которое дежурило у его подъезда днем и ночью.

Среди «ратоборцев» выделились трое. Вернее сказать, они бригадирили над остальными. Первым, конечно, был Матвей Субачев, в прошлом прапорщик, исшрамленный до той неимоверности, с которой была списана пословица, что на нем живого места нет.

Но живые места не нем были. И первым таким местом была, конечно, глотка. Так, как орал Субачев, не мог никто. Его через Волгу было слышно.

А вот петь не то что не умел, а не желал.

«Пусть те поют, – говорил он, – кто независьку держит за сиську. А мы – люди подневольные. Нам только орать».

И орал.

А вот Захар Уваев, наоборот, молчун. Спросят – ответит. А сам сроду беседу не затеет.

Захар – классный водолаз. По некоторым сведениям, он служил на флоте, потом долго в составе ремонтной бригады елозил по закаулкам гэсовской плотины.

В воде осетры признавали его за своего.

Но в Волжском, где он обитал, жизнь его осложнилась неудачной женитьбой. А поскольку это все было совершенно малоосмысленно, то вскоре он, как привыкший делать глубинные оценки, пришел к выводу, что дети, которых ему, возможно, наплодит жена, будут разных народов.

Потому тихо оставил ее и мирную передышку решил сделать в Светлом, где у него жила тетка.

И недавно, справив не очень веселую годовщину своего развода, он – в пивнухе – и повстречал Триголоса.

За чаркой нашли, что они друг другу нравятся.

Так Уваев стал «твилосцем».

Знакомство с Тюсиным натягивает на что-то детективное.

Жорка неведомо с кем и, главное, зачем приехал как-то по большой пьяни в Светлый, естественно, без копейки денег в кармане.

Вывалили его, видимо, все же собутыльники на берегу, а сами отбыли по только им ведомому назначению.

Жорка долго промигивал то, что нарезывалось на глаза, потом спросил одного мальчишку:

– Куда меня черти занесли?

А тот ему:

– Спроси у кобеля, а у меня опосля.

Вредный пацан попался. Явно без понятия. А кобелек рядом действительно был. И такой же бесприютный, как он сам.

– Ну что, кутя? – спросил его Тюсин. – Вместе будем ночку коротать?

И они, угревшись, уснули с тыльной части магазина, в котором торговали водкой из-под полы.

Жорка проснулся от ощущения, что кто-то стал ему подошвой на морду. Вскинулся: так и есть. Чья-то нога в сапоге прищемила сразу обе щеки.

Ну, а поскольку это сочиняло некое неудобство, Тюсин и повернул ее в обратном направлении.

И в тот самый момент прибежала сторожиха со свистком.

Переполох.

Доспал уже в милиции. А утром стало известно, что это благодаря ему магазин не обчистили. Тот, кому он вывернул стопу, выдал своих товарищей, и теперь у них будет личное время на восстановление доверия друг к другу.

И вот там, в милиции, полковник Курепин и спросил:

– А чем вы занимаетесь?

– Сном да голодом, – ответил Жорка. – Вот ночью спал – не дали. Теперь есть хочу – тоже, похоже аппетит перебьют.

– Я вам вот что посоветую, – сказал Аверьян Максимыч. – Пойдите вот по этому, – он черканул на бумажке, – адресу, и там вас покормят.

Так Тюсин оказался у Триголоса.

Сейчас тут ни этих троих, ни других прочих не было. И потому Триголос развлекался с теми, кто есть.

– Ну что, Витек? – спросил он Зубка. – Жим-жим играет?

У того вздутие на шее само собой образовалось. Да что же это его этот нескладач так перед бабой позорит?! И вместе с тем рвать при ней зуб было по меньшей мере неразумно. Как-никак, а пропивание достояния собственного скелета – дело интимное.

Но Триголос потерял всякое понятие с тех пор, как начал по большому «икрометничать». За день кого у него только тут не перебывает. И все с разинутым ртом: «Дай!» Потому возникла мысль сделать так, чтобы все о нем думали как о шалопуте. Будет он по-малому всех ублаготворять. А тайный подпольный цех вовсю баночную икру производить будет. Для тайного – почти что от самого себя – сбыта.

Правда, долю он свою получает. Но вот распорядиться тем, что есть, не может.

Второй раз видит Триголос Витьку таким растерянным. Первый был, когда Алевтину Мяжникову грохнули. Прослышал он об этом и обмяк:

– Значит, мокряк присобачат!

– Но ведь не ты ее убил? – спросил Веденей.

– Да то я, что ли! – ответил Витька. – Но все видели, как меня к ней черти несли. И там я еще с ее Егором покорябался.

– Ну вот, – успокоил Веденей, – может, он ей и сделал харакири.

– Не! – помотал своей круглой головой Витька. – Тут чистоделы сработали.

– Ну а кому она нужна? – вырвалось у Триголоса.

– После атомной бомбы, – сказал Зуб, – баба по вредности стоит на втором месте.

– Ну чем же она кому могла досадить? – лениво вопросил Триголос, радуясь, что всякие перипетии жизни его теперь ни в какой мере не касаются. Он ушел в глухую защиту. И никто его теперь не выманит на открытую потасовку.

Веденей сроду не думал, что так вольготно может разрешиться и эта трудная ситуация.

Знал он, что в каком-то смысле существует вторая, более тайная, а оттого и привлекательная жизнь. Ведомо ему было, что некоторые позавели себе любовниц, а то и вторые семьи. А вот чтобы хоть у кого-то была и во всем прочем еще одна изнанка, не ведал. Глаза ему по-настоящему открыл все тот же Тюсин.

– Знаешь, сколь первяк получает? – спросил он.

С трудом, но Триголос понял, что речь идет о первом секретаре обкома партии.

– Так вот кинь на балберки – пятьсот рэ. Угольмовал? А теперь давай посчитаем, сколь он раз в Москву-потешницу выезжает. Не меньше, как четырежды в месяц. А там не просто надо на что-то жить, но и показать события политического порядка. Значит, в ресторан кое-кого позвать.

Он оторвался, чтобы сделать глоток водки, и продолжал:

– А ежели, к тому же, надо восстановить какое-либо доверие, то тут и вовсе нужна политическая живопись.

– Какая? – не понял Веденей.

– Ну та, что на лицевой стороне червонцев рисуется. Ленины нужны, и как можно больше. А где их взять? В мавзолее он в единственном экземпляре. Потому…

И хоть Триголос ничего не сказал, подхвалил:

– Умница! Надо трогательную дружбу заводить с таким, как ты, добытчиком. А коли поддержать кое с кем вокальные монологи, и несколько таких «триголосых»…

Он закурил.

– Потому рано или поздно, но они тебя найдут.

И его нашли. Может, не те, о ком говорил Жорка, но это были люди без предварительных требований.

И никто не помешал ему пышно (неделю пили все без просыпу) закрыться в прежней ипостаси и открыться в новой. Кооператив «Твилос» по идее должен был разводить мальков, которые выпускались в Волгу и там пытались превратиться в настоящих рыб.

Правда, этих мальков Веденей сроду в глаза не видел. Один раз один попал ему под стопу. Изловил он его с крехтом. Но это оказался головастик.

А ныряльщики и водолазы, кем летуче руководили Тюсин и Уваев, доставляли осетров, белуг, стерлядей в ту тихую заводь, о которой почти никто не знал, и отправляли на переработку.

Матвей же Субачев, как замдиректора по коммерции, куда-то надолго исчезал, откуда внезапно появлялся, проваливался сквозь землю, уныривал под воду и, казалось, вот-вот научится растворяться в воздухе.

И как на все это хватало у него здоровья, которое, в подпитии уверял он, расплескал по горам Афгана?

Когда Витька вздулся шеей, Триголос понял, что взял лишку, потому, чтобы сохранить лицо, решил отсрочить казнь.

– Ну и что вам такое показать? – спросил Триголос Оксану.

Та, чуть прикособочив головку, повелела:

– Хочу посмотреть, как вы икру производите.

– Ну что, Иваны, еще не пьяны? – спросил он свою слабосильную команду, которая так и обреталась вокруг него.

Первым перед ним вытянулся, как всегда, Рубашный.

– Ну прикажи, Иваша, – дал ему задание Триголос, – чтобы чету сюда приволокли.

Рубашный умотылял.

– А ты, Ванютка, – бросил он взор на Ярмишко, – закусь познатнее сгондоби.

– Будет сделано! – на месте захромылял тот.

– Ну а тебе, Иванчи, – подвинулся он к Рысенкову, – главная задача: чтобы то на столе стояло, чем он никогда венчан не был!

И Рысенков умелся без слов.

В комнатенке стало просторно, и вроде заметнее сделался Витька, и потому ему подумалось, что сейчас Триголос возьмется за прежнее. Но он неожиданно заговорил об искусстве.

– Вот скажите, какая сила опекает дом?

Лабух вздрючил брови, что могло означать: «Ну ты и даешь, паря!» Чуть подкокетничала глазами Оксана. И только Витька упуленно молчал.

– А главное в доме – это художественное обустройство. Вот глядите! – он указал на потолок. – Без абажура лампочка голая, как сопля. А коли все это приаккуратить? На стенки картины повесить. Торшер завести. И вот человек напотеется на отдыхе или на работе да придет сюда, в эту благодать. А ему сам Левитан или там Айвазовский в зрение своими картинами вплывает. В стряпку сходил, пивко холодное из морозильничка достал. Ахнул, ухнул! Да еще стопарь чухнул! А потом музычку врубил. Для сугрева души. Вот, когда жить и умирать не надо!

Оксана глядела на него чуть прикруглившимися глазами.

Не сказать, что она была красавицей. А вот вычурной девичьей стройностью отличалась, это точно. И хотя малость привяли грудишки, все равно чем-то привлекали. И она об этом, видимо, знала, потому как все время их топорщила напоказ.

И тут подпрягся Гера.

– Как сказал в свое время товарищ Горький, «в карете прошлого далеко не уедешь». Потому надо думать о новых направлениях в искусстве. Они больше ложатся на современную душу.

– Да это я Левитана с Айвазовским для примера привел, – сказал Триголос. – У нас, вон, в Волгограде один художник проживает – такое отчебучивает – с ног валятся.

– Кто такой? – спросила Оксана.

– Александр Эд. Ну, скажу я вам, талантище! Вот заказал ему свой портрет начмил…

– Начинающий милый человек, что ли? – наивно спросила она.

Триголос всхохотнул, засмеялся и Гера. Но даже Витька лицом помякшел. И именно он перевел на общедоступный:

– Начальник милиции, значит.

– Так вот он его так изобразил, – продолжил Триголос, – словно он со всех сторон решетками обложен. Дерево рядом стоит. А присмотришься – вместо веток – железные прутья.

И в этот самый момент в комнату вволокли двух – один побольше, другой поменьше – осетров.

– Ой, какие они огромные! – вскричала Оксана и даже попятилась.

– Высший ранг! – произнес Триголос. И спросил: – А стерляди что, не нашлось?

– Ну вы же… – начал было парень в камуфляже, но Веденей махнул рукой.

– А вот теперь сам обряд добычи икры вам продемонстрирует даже, вот, лабух.

Гера взял длинный с наборной ручкой нож.

– Товарищ Минеральный секретарь! – торжественно произнес Триголос. – Разрешите показать всему миру истинную сущность социализма.

И тут лабух подшепнул, что все осетры похожи на членов Политбюро и этот особенно смахивает на Горбачева, потому и обраще-ние к нему «минеральный», потому как он повел борьбу со всем спиртным.

Оксана обалдело моргала. А Гера тем временам располосовал белую брюшину осетра, и в подставленный к порезу таз стала вываливаться икра.

И в это время заявились гонцы с выпивкой и закуской, и процесс «икрометания» был перенесен в другую комнату. Вернее, в кладовку. А тут стали сооружать пиршеский стол.

– Причем, – чтобы поддержать умность Триголоса, начал Гера, – есть примета: коль съешь икру на берегу, где поймана рыба, то душу обновишь наполовину.

– Да возликует тот, кто это делает впервые! – вскричал Триголос и пододвинул к Оксане сперва рюмку с коньяком, а потом и чашку с икрой.

Она заплетающимися губами прошлась по краю громадной, почти с целый половник, ложки и спросила:

– И вы так питаетесь каждый день?

– Ага! – сказал Веденей. – Потому перед вами сплошь многоженцы. Лабух, – дай Бог памяти, – кажется, двенадцать жен имел. Витька, – ткнул он ножом, который держал в руках, – десять баб пережил.

– А вы? – спросила она.

– А я – холостой, как патрон, из которого забыли выстрелить в одна тысяча девятьсот четырнадцатом году.

– А почему? – прорвалась, наконец, в ней деревенская наивность.

– Потому что не ем икру.

– Совсем?

– Конечно!

– И только из-за того, что боитесь кому-то сделать больно?

– Вот именно!

Первую пили стоя, потому как этот тост был за Оксану.

После третьей незаметно для Оксаны куда-то исчезли все три Ивана. Потом, кажется осилив пятую, убрел в неизвестном направлении Витька, наверное радуясь, что последний золотой зуб его все еще жив и есть возможность пьяно посверкивать фиксой перед какой-нибудь молодкой.

Потом «отвалил» и лабух, и Оксана вдруг воскликнула:

– А куда же все подевались?

– Частично слиняли, – пьяно начал Триголос, – а частично испарились.

– А певец почему ничего нам не исполнил? – вспомнила она про Витьку.

– Да я же говорил, зубы ему мешают.

– Странно! – задумчиво произнесла она и вдруг предложила: – А вам надо немедленно жениться.

– Зачем? Чтобы начать есть икру?

– Нет, чтобы сделать еще одну женщину на земле счастливой.

– Так неужели в моем исполнении это возможно?

– Конечно, – просто ответила она. – Вот мой муж говорит: «Убил бы тебя, да подумаю, что другая будет не лучше, руки опускаются».

– Так вы замужем? – обреченно вырвалось у него.

– Конечно.

– Ну…

Она, как ей показалось, догадалась, что он собирается спросить.

– Он у меня подполковник милиции. Работает в МУРе.

У Триголоса остановилось дыхание.